Видите, какие изумительные на стенах изразцы? - Андрей Семенович пошире раскрыл дверь. - Дверь между комнатами я пробил после их отъезда... Конечно, испортил стену, да... Жаль, но ничего не попишешь.
- Вы же все равно не видите, - вырвалось у Мурашова, и он от неловкости залился краской.
Но Андрей Семенович не заметил (или сделал вид, что не заметил) его бестактности.
- Да вы садитесь, - сказал он. - Хоть в кресло, хоть на диван.
Мурашов сел, оглядывая тесную, не намного больше вагонного купе, комнатушку. Единственное, чего здесь хватало с избытком, так это высоты потолка, и тому, кто находился здесь, начинало казаться, будто он попал на самое дно поставленного стоймя пенала.
Эра ушла на кухню - отгороженный от купеческой кухни закуток с третью окна.
- Эрочка, - окликнул Андрей Семенович, - холодильник набит до отказа! Дерзай на свое усмотрение! Так вот, - продолжил он, - я, разумеется, не вижу в понимании зрячего, однако иногда... - Он запнулся, подыскивая формулировку. - Иногда мне кажется, что чем-то похожим на зрение я все же обладаю. Прикосновения, запахи... - Он помолчал. - Главное, конечно, звуки. Для вас они - что-то привычное, малозначащее, а для меня каждый звук - это предмет, или движение, или характер, или расстояние, или чувство... Мир как бы состоит из звучащей материи. У каждого предмета свой голос. Для вас трамваи грохочут однообразно, а для меня нет двух одинаковых. Ты никогда не прислушивался, как стучит дождь утром или вечером?
- Разве есть разница?
- Конечно. А как он стучит по асфальту или подоконнику?
Мурашов отрицательно покачал головой и принялся перебирать разбросанные на журнальном столике яркие конверты с пластинками - на многих из них были иностранные надписи.
- Хочешь послушать?
Мурашов вздрогнул от неожиданности и растерянно протянул Андрею Семеновичу конверт с пластинкой. Тот поставил пластинку на проигрыватель, и комната вдруг огласилась птичьей трелью.
Уменьшив огонь под кастрюлей с супом, Эра прошла в комнату с изразцами, села за письменный стол, положив перед собой стопку бумаги, взяла ручку и включила стоявший тут же маленький диктофон. Он заработал, и оттуда донесся размеренный и глуховатый голос Андрея Семеновича. Правду говоря, Эра ничего или почти ничего не понимала из того, что она переписывала с кассеты, поэтому делала она это привычно-механически, улавливая через открытую дверь россыпь птичьих голосов и обрывки разговора.
- У меня много пластинок с записями разных звуков. Кое-что привозили из-за границы друзья. Пение птиц, звуки леса, шум моря, колокольные звоны... Раньше я боялся тишины. Мне нужна была иллюзия внешнего мира. Теперь... Что ж, со временем приходит умение обращать взгляд внутрь себя. Искать мир в себе. Человеческий мозг, знаешь ли, самая невероятная и самая поразительная вещь во Вселенной! - Андрей Семенович насторожился и приложил к губам палец. - Тс... Сейчас запоет пеночка...
- Ничего, - вежливо сказал Мурашов, выслушав птичье теньканье.
- Интересно, как она выглядит?
- Да я, в общем, не разбираюсь в птицах.
- А это сойка.
- По-моему, так себе голосок.
- Любопытнейшая птица! Видел ее когда-нибудь?
- Сойку? Нет... Воробьев видел, серые такие, маленькие и прыгают, ворон - те черные... Ну, еще клювы у них большие. Кур! Живых - на картинке, в магазине - потрошеных. - Мурашов фыркнул.
Через полчаса Эра выключила суп, сварила пачку пельменей, и они пообедали. Мурашов вполне освоился и уже не казался таким зажатым. Впрочем, так происходило с каждым, кто первый раз встречался с Андреем Семеновичем; очень быстро забывалось о том, что он "не такой", а следовательно, с ним нужно как-то по-особенному себя вести.
Совершенно освоившись, Мурашов принялся наскакивать на Андрея Семеновича, защищая свое полное право учить только те предметы, которые ему понадобятся в будущем и к которым он питает склонность - физику, например, или математику, - и полностью игнорировать географию, биологию и английский, которые только заполняют мозг ненужным мусором.
- Какой в этом вообще смысл? - прожевывая пельмень, воскликнул он.
- А что ты предлагаешь?
- Я предлагаю разделять по классам - математический, гуманитарный, естественных наук... Или по школам! А кто не хочет учиться вообще - того и не заставлять. Пять классов окончил - и гуляй!
- И много таких, которые не хотят?
- Ого! Еще сколько!
Андрей Семенович молчал, о чем-то задумавшись. Эре нетрудно было догадаться - о чем. Наверное, догадался и Мурашов.
- Не исключено, - проговорил наконец Андрей Семенович, - что впоследствии они пожалеют об этом и захотят учиться, а время будет утеряно безвозвратно.
- Может быть, - пробормотал Мурашов. Потом сказал: - Насколько легче было бы жить, ну и... распределять свое время, свои занятия, что ли, если бы человек знал, в чем будет смысл его жизни. Иначе очень трудно.
- А ты считаешь, что все в жизни должно быть легко? Смысл жизни... Чтобы на этот вопрос ответить, нужно всю жизнь тем и заниматься, что отвечать.
- То есть жить?
- Вот именно.
- Но ведь человек должен знать, будет у него в жизни хоть что-нибудь стоящее или нет. Иногда бывает так тошно! Конечно, словес кругом хватает: сами, своими руками, гип-гип тру-ля-ля, но ведь это всего лишь словеса. Сам... а как сам? Вот вы, например...
- Что я? Смысл жизни у всех один: реализация своих способностей, стремление к счастью, если хочешь... Может, то, что я сказал, ты тоже назовешь словесами, я не знаю...
Мурашов отрицательно покачал головой, но как-то вяло, без задора. Они посидели еще немного и вскоре ушли, попрощавшись с Андреем Семеновичем, который пригласил Мурашова заходить к нему запросто, без церемоний. Мурашов молча кивнул - он по-прежнему был какой-то словно пришибленный, и лишь на улице он сказал Эре:
- Знаешь, после всех этих разговоров - "учиться - не учиться", "смысл жизни" и прочая, и прочая - я чувствую себя так, будто жалуюсь на плохой аппетит человеку, умирающему от голода. Короче говоря, препаршиво.
- Это с непривычки. Знаешь, для меня Андрей Семенович никогда не был каким-то особенным. Ну, то есть в обычном смысле ничем не выделялся.
- А это уже "с привычки", - хмыкнул Мурашов. - Что, ты сама не можешь понять, чего все это ему стоило? Получить образование и все остальное...
- Да... Просто страшно представить. У них ведь книги, знаешь, толстенные такие, и страницы с точечками. То, что для нас одна-единственная книга, для них - полшкафа.
- А что ты там в другой комнате на магнитофоне гоняла?
- Это его статья. Он надиктовал, я переписала, а потом отнесу машинистке на перепечатку. Он ведь философ. Закончил философский факультет, защитил диссертацию.
- То-то я ничего не понял. А вообще - как он живет?
- Так и живет. Приходит его племянница, прихожу я. Да и он сам наловчился - в окрестных магазинах его знают, столовая за углом, он сам может из пакета себе что-нибудь сварить... У него есть брошюрки печатные, три книжки. В журналах еще печатается.
- Ты к нему часто ходишь?
- Сейчас стараюсь почаще. В прошлом году у него была секретарша печатала, переписывала с магнитофона, читала ему нужные статьи. Андрей Семенович, когда получает, как он говорит, кругленькую сумму за книжку, берет секретаршу. Но в один прекрасный миг денежки кончаются - и секретарши исчезают. Последняя была, кажется, шестая. На моей памяти, естественно. Профессионалы покидают корабль, и за штурвал встает секретарша-любитель! - Эра со смехом раскланялась.
- Я... - Мурашов запнулся и нерешительно договорил: - Я ведь тоже могу помогать, переписывать и все такое.
Эра молчала.
- Знаешь, лучше не надо, - сказала она наконец. - То есть приходи, конечно, - заторопилась она, глянув на вспыхнувшее лицо Мурашова, - ну, просто в гости, поговорить, чай попить. Андрей Семенович... В общем, ему неприятно, когда помогают из жалости. Я ведь там выросла, для меня он лет до шести был дядя Адя, я действительно не думала и не замечала, что он "не такой"...
- А чего ты решила, что я из жалости?
Эра пожала плечами, а потом рассмеялась:
- Вспомнила смешное! В прошлом году, я как раз была у него, звонок в дверь: являются детки, класса приблизительно четвертого, веселые такие, краснощекие. "Вас назначили нам в подшефные, мы будем убирать у вас в квартире и ходить в магазин!" Даже тряпку для пола с собой принесли, представляешь? Конечно, я их спровадила. Андрею Семеновичу было очень неприятно. А потом, оказывается, уже не при мне, они приходили еще раз - с вожатой. Вожатая решила, что детки что-то напортачили, и пришла лично уговаривать подшефного. Подробностей я не знаю, но атака и на этот раз была отбита.
- Ладно, я не навязываюсь, - сказал он уже без обиды.
- Но ты приходи, если захочешь! Просто так.
Он состроил неопределенную гримасу и сказал:
- Посмотрим.
Двенадцатого декабря был день рождения тетушки. Она готовилась к нему целую неделю и предвкушала его совсем как ребенок. Эру начинал душить смех, когда тетушка абсолютно серьезно не могла решить, какую же скатерть следует постелить на стол: просто белую, белую с розовой каймой или голубую в синий цветочек (скатерть непременно должна гармонично сочетаться с темно-серым тетушкиным платьем). Холодильник был забит; в серванте благоговейно хранилась умопомрачительной красоты коробка каких-то невиданных конфет, за которыми тетушка два с половиной часа стояла в очереди.
И вот стол накрыт, на столе просто белая скатерть, ломкая от крахмала, в вазе пунцовые гвоздики, а тетушка лихорадочно заканчивает пудрить нос, вздрагивая при каждом звуке на лестничной площадке.
Часы бьют четыре пополудни.
- К счастью, успела! - Тетя Соня, критически оглядев себя в зеркале, воровато проводит по губам огрызком помады, сразу став минимум на пять лет моложе.
К приему гостей (точнее, гостя) все готово. Начинается ожидание. Тетушка восклицает: "Ну вот!" - и бросается в прихожую при каждом хлопанье двери лифта. Но это не к ним. Валерий Павлович слегка запаздывает, однако для гостей это обычное дело: если уж они не заявились раньше срока, то непременно опоздают. В срок гости не приходят. Большая стрелка медленно сползает вниз - уже половина. Телефон Валерия Павловича не отвечает. Так же не спеша стрелка опять забирается наверх. Эра кружит у стола и украдкой цапает кусочек за кусочком. Радостное ожидание на тетином лице сменяется просто ожиданием, а затем растерянностью. В половине шестого она, бледная, с трясущимися губами, начинает выяснять по "09" телефон морга и дежурных больниц.
Когда какой-то из номеров наконец отвечает, тетушка не может говорить. Эра вырывает у нее из рук трубку и спрашивает:
- Будьте добры, к вам не поступал мужчина лет шестидесяти, высокий, седой, Поздняков Валерий Павлович?
Тетя Соня близка к обмороку.
- Не поступал, - говорит Эра и заглядывает тете в лицо: - Теть, ну не надо... Я уверена, ничего страшного. Что-нибудь несерьезное, ну мало ли что...
- Что?! - страшным голосом кричит тетя Соня и трясет Эру за плечи. Что с ним такое случилось?!
Не зная, что отвечать, Эра молча начинает набирать следующий номер.
В течение сорока минут она прозвонилась по всем номерам, везде получив ответ: "Не поступал". Но тетушке не сделалось от этого легче.
- Я знаю, я вижу, я чувствую: он упал где-то и лежит! И его заносит снегом! У него слабое сердце, я знаю!
Давясь рыданиями, тетушка заметалась по комнате.
- Ничего подобного, - как можно спокойнее проговорила Эра, - у него прекрасное сердце, он каждый день пробегает по три километра, он сам говорил!
- Говорить можно что угодно! Разве мужчина признается в своей слабости?.. Я вижу... Он упал, а все его обходят, думают, что пьяный! Я должна немедленно бежать!
Почти выламывая тете руки, Эра вытащила ее из прихожей, уговорив лишь тем, что умнее всего находиться сейчас возле телефона, и, чтобы тетя не передумала, начала набирать телефоны больниц по второму заходу.
На улице давно уже стемнело. Эра вдруг заметила, что тетя Соня уже не плачет. Тетя встала с кресла, напудрилась, а потом ушла в прихожую и начала одеваться. Эра поняла, что никакой силой не сможет ее удержать. И вот тут зазвонил телефон.
Эра сняла трубку и услышала голос Валерия Павловича.
- Тетя, - закричала Эра, - он!
Опрокидывая стулья, тетушка ринулась к телефону.
За всеми этими делами Эра проголодалась до смерти и теперь с чистой совестью соорудила огромный бутерброд и принялась его поедать. Она пропустила первые мгновения разговора и глянула на тетушку лишь тогда, когда та воскликнула:
- Попугай? Попуга-ай?.. - повторила тетя Соня каким-то невыразимо зловещим тоном. - Ах, попугай... попочка. Понятно.
Потом что-то быстро забормотала трубка. Тетя Соня сидела, казалось совершенно не вслушиваясь в ее бормотание, и только размеренно стучала по столу невесть откуда появившимся у нее в руке карандашом и медленно пунцовела, из мертвенно-бледной превращаясь в багровую. Затем она сдавленно проговорила:
- Я не смогу вам объяснить... разницу... между жизнью попугая и жизнью человека... человека, обладающего сердцем и душой... Жизнь человека и жизнь какой-то бесполезной птицы! Я не хочу вас слушать! Не желаю выслушивать ваши жалкие оправдания! Я... я... - И, собравшись с силами, тетушка выкрикнула: - Я не желаю вас знать! С этой самой минуты я прекращаю всякое знакомство с вами!
Опять что-то забормотала трубка, но тетя сказала:
- Не позволяю! - швырнула трубку и выдернула из розетки шнур.
Несколько минут прошло в молчании. Эра, стараясь не чавкать, доедала бутерброд. Съев, запила его лимонадом и лишь потом спросила:
- А почему ты сказала "не позволяю"? Что это значит?
- Этот... человек был настолько бестактен, что просил позволить ему поздравить меня с днем рождения.
- И ты сказала "не позволяю"?
- Именно так и сказала, - кашлянув, сухо подтвердила тетушка.
Эра села на подлокотник кресла и, покачивая ногой, принялась раздумывать, что же теперь будет лучше - спросить тетушку о разговоре или, наоборот, сделать вид, будто ровно ничего не произошло?
Сейчас тетя Соня была вроде бы вполне спокойна, она молча и с непроницаемым лицом начала убирать со стола. Негромко пошаркивая подошвами, она курсировала между комнатой и кухней, и в тот самый миг, когда Эра уже решила незаметно уйти к себе в комнату, чтобы дать тете окончательно успокоиться, ту прорвало.
- Попугай! - саркастически воскликнула тетушка. - Наконец я узнала меру своей ценности! Так вот, довожу до сведения: ценность моей личности в глазах окружающих на десять... нет, на сто порядков ниже ценности старого, паршивого, замызганного попугая!
- Только не надо обобщать, - проговорила Эра. - Если ты имеешь кого-то в виду, то назови конкретно.
- У него заболел попугай! В ветлечебнице ему посоветовали специалиста по попугаям, тот был на даче, и нашему... общему другу пришлось ехать за город. Да нет, я ничего... - Тетушка устало махнула рукой. - Просто очень печально в один отнюдь не прекрасный миг узнать, что для человека, который для тебя... так сказать... в общем, что для этого человека по иерархии ценностей ты стоишь ниже попугая.
Глаза у нее снова наполнились слезами, нос подозрительно покраснел. Эра, не зная, как предотвратить близкие рыдания, обвела рукой роскошный еще стол и брякнула невпопад:
- Этого нам на две недели хватит!
Рыдания застряли у тетушки в горле, она смерила Эру изумленным взглядом, взяла блюдо с заливным и проследовала на кухню, сухо пробормотав через плечо:
- Прискорбное бесчувствие.
Наскоро пробежав заданный на завтра параграф по истории, Эра включила ночник и свернулась калачиком, спрятав нос в одеяло, - так любила она засыпать. Сон, однако, не шел. Постель была чересчур горячей, подушка комковатой, а комната, несмотря на настежь открытую форточку, - душной. Эра помучилась еще немного, ворочаясь с одного бока на другой, затем, поняв, что дело вовсе не в неудобствах постели, встала, сунула ноги в шлепанцы и, не надевая халат, пошла к тете Соне.
Комната тети была освещена помигивающей всю ночь рекламой "Гастронома", что был напротив, и, открыв дверь, Эра увидела, как дернулась тетя, вытягиваясь на постели и молниеносно пряча что-то под подушку.
Эра подошла и села на низенькую тумбочку, стоявшую рядом с тахтой.
- Ножку сломаешь, - сиплым, в нос, голосом сказала тетя.
- Она вообще без ножек.
Эра подумала, что бы такое сказать утешительное, но так и не придумала. Ну а если по правде, то ей думалось, что весь этот сыр-бор разгорелся не из-за чего, на пустом месте. Конечно, ситуация была для тетушки обидной, но у Валерия Павловича были вполне веские оправдания, да и, в конце концов, не плакать надо было бы тетушке, а радоваться, что хороший человек оказался не в морге, а вполне здоровехонек.
Тетя лежала тихо, уже как будто успокоившись. Казалось, она уснула. Однако, когда Эра встала, собираясь уходить, она сказала с тихим вздохом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9