Балконом пользовались редко — из-за транспортного шума. Теперь же он сам извергал ракеты, искрился бенгальскими огнями, гремел от взрывов всевозможных пиротехнических штучек. Все это было принесено Хафнером — да, он это «собирал для подходящего случая».
Своей детской радостью Хафнер ухитрился заразить почти всю компанию, даже Бабетта забыла про свою внутреннюю эмиграцию. Хотя официально она, разумеется, лишь хотела «разок взглянуть на безрассудного самоубийцу».
— Я покажу этим снобам из Старого города, где раки зимуют, они еще попросятся после этого в Багдад в поисках тишины, я…
Лишь Тойер и Зенф не захотели разделить общее ликование. Хозяину дома надоела бурная риторика неуемного коллеги, и он закрыл двери в коридор и на кухню.
— Я никогда не мог терпеть пальбу, — признался Зенф, потягивая белое вино.
— Я тоже. — Тойер не очень твердой рукой подлил себе красного.
— Вообще-то обычно я не пью, — продолжал Зенф и умиротворенно пробулькал первые такты национального гимна.
— Я тоже, — солгал Тойер. Впрочем, что значит «пить»? Все зависит от определения.
— Я не люблю говорить «я тоже», — с томным видом заявил Зенф.
— Я тоже, — подтвердил Тойер. Изгнанник из Карлсруэ хихикнул; невольно рассмеялся и Тойер.
— Вы и раньше так? — осторожно поинтересовался Зенф. — Ну, вот так вместе праздновали? Когда меня еще не было с вами.
Тойер покачал головой:
— Во всяком случае, нечасто. Когда мы закончили наше первое расследование, вот тогда мы это дело отметили. Но в то время мы все были холостяками, кроме Штерна… Да! У меня же была приятельница — совсем забыл! Вот балда!
Зенф допил свой бокал:
— Я-то точно балда: ведь я на машине приехал! Ладно, оставлю ее. Осчастливлю парковщиков, заплачу. Иногда это даже приятно, появляется ощущение собственной значимости. Парковщиков так редко радуют. Иногда мне их даже жалко.
— Парковщиков? Думаешь, они такие несчастные?
— Нет… А знаете что: если бы Штерна не подстрелили, я бы сейчас тут не разговаривал с вами.
Тойер почувствовал, что праздничное настроение как рукой сняло.
— Если бы моя жена не погибла, — буркнул он, — то и я бы тоже не здесь сидел. Что толку говорить о таких вещах? В жизни всякое бывает.
Зенф посмотрел на задний двор:
— Да, точно. Всякое бывает. Я тоже сказал себе так, когда мой отец умер с голоду в кабинке клозета.
— Ведь врешь!
— Точно, наврал. Ради красного словца. Раздался грохот взрыва. Тойеру показалось, что он расслышал, как звякнула посуда в буфете:
— Что это было?
— Новый год, — равнодушно констатировал Зенф. — Примите мои поздравления.
Тойер рванул дверь в коридор, чтобы, проявляя чудеса героизма, спасти из ада хотя бы своих дам. Явно это дело рук Хафнера! И тотчас услышал:
— Ну, это только начало! Вот сейчас шарахнем так шарахнем! Внимание!
Хозяин дома поспешил вернуться на кухню.
Корнелия лежала в постели, но ей не спалось. Было часа три, а может, и больше. Сердце бешено колотилось. Прежде с ней так бывало, когда родители куда-нибудь собирались. Как только в замке поворачивался ключ, наступал покой. Теперь же родителей никогда не будет дома, не важно, тут отец или нет. Отчего же ощущение покоя не приходит?
Она попыталась отвлечься от горьких мыслей. Как там все было? В той задаче, которую учитель математики задал маленькому Гауссу, а юный гений тут же нашел формулу? Суммировать все натуральные числа от единицы до ста… Половину такого ряда чисел умножаем на единицу плюс общее число… То есть сто с… Нет…
Нет, не помогло, сна ни в одном глазу.
Она села за письменный стол, чувствуя холод, но она и хотела мерзнуть. Достала из ящика свой дневник и открыла его.
30.12
Сегодня я бродила по берегу моря, тренировку прогуляла. Домой возвращаться не хотелось, кто знает, может, он привел домой Беату.
…Нет, кажется, так: сумма каждой пары слагаемых, которые одинаково отстоят от концов ряда, равна сто одному, а таких пар в два раза меньше, чем слагаемых. Выходит, что искомая сумма равна…
Дальше вычислять ей расхотелось, и она взялась за ручку. 1.1.2004
Я хочу умереть, — написала она красивыми готическими буквами.
Я хочу умереть, — повторила она фразу мелкими обыкновенными буковками-карликами, вдавленными в бумагу.
И еще раз — размашисто, с наклоном — врачебным почерком: Я хочу умереть.
В четыре ушел последний гость, Хафнер, если слово «ушел» применимо для описания его заплетающегося ковыляния. Пьяненький Тойер лежал в постели и, полусонный, полуприкрыв веки, смотрел, как раздевается Ильдирим.
— Не прикидывайся, я знаю, что ты подглядываешь, — хихикнула она. — Но голышом я все равно спать не лягу: поясница болит. Надену ночную сорочку, и ты залезешь на меня, как это делали в пятидесятые.
Произнесла она это без подтекста, но Тойер почувствовал обиду: ведь он был дитя пятидесятых. Хуже того: родился 3 февраля 1949 года в клинике «Салем», чудом избежав щипцов.
Ильдирим рухнула на постель, очевидно, забыв про осторожность, и у нее вырвался тихий стон, тронувший комиссара.
Она прижалась к нему:
— Неспокойно на душе. У Бабетты высокая температура. В пятницу все врачи заняты до предела, а в неотложке на Эппельхеймер, по-моему, работают одни урологи-неудачники. Явится вот такой со стетоскопом прослушивать легкие.
— Они ведь ничего в легких не смыслят. — Тойер уже почти спал.
— Верно, Йокель. Блестящая мысль! Это я и имела в виду. Что не их профиль. — Тут она ласково погладила его глупую голову.
Хорошо…
— Ближайшие дни должны быть спокойными, — шепнул он. — Мы все вылечим…
Дальнейшие обещания он прошептал на ухо своей подружке, нет, он не повторит ошибки, которую совершил на Рождество, он не заснет, когда она с ним разговаривает, она ведь знает, что он засыпает тогда, когда говорит сам, а это совсем другое дело… Он увидел, как медведи и дикие кабаны вместе бурно празднуют Новый год, а одна свинья надела красные кружева и выстукивает копытцами чечетку под лихую песенку, которую распевает марабу во фраке из серых перьев…
2
В автобусе осталось свободным только одно место на заднем сиденье, рядом с Анатолием. Через проход, на двойном сиденье, лежали сумки, не уместившиеся в багажном отделении. Чего-то в этом духе Корнелия и ожидала — во всяком случае, русский парень тоже выглядел невесело. Она прикинула, не снять ли сумки, чтобы сесть отдельно, но это выглядело бы демонстративно невежливо. Вздохнув, она плюхнулась на свободное кресло и посмотрела на своего вынужденного соседа. Она знала, что многих раздражает ее тяжелый взгляд, но ей было наплевать. Во что это он вырядился? Вельветовые брюки коричневого цвета, какие-то отстойные ботинки, пуловер с высоким воротом и серый анорак с последней распродажи.
— Не нужно так на меня смотреть, — сказал он. — Ты что, хочешь к окну?
Она помотала головой. По проходу пробирался Фредерсен.
— Что такие кислые? — с наигранной бодростью спросил он.
— Где вы только автобус такой выкопали? Какой-то средневековый, — заныла Анди. — Я думала, мы поедем на двухэтажном.
— Ну, дорогая моя, — засмеялся Фредерсен, — на те огромные деньги, которые я выколотил из вас, надо было, видно, арендовать лимузин!
Корнелия терпеть не могла такие учительские шуточки. Впрочем, когда у них дома бывали гости, ее отец вел себя точно так же. По-видимому, они оба научились этому в университете.
— Хотелось бы знать, кто это проголосовал за поездку в Гейдельберг?! — крикнул с переднего сиденья Йорн.
— Точно, Його! Зимой надо было ехать в Мек-Пом — вот чего нам не хватало! — отозвался Джованни, повернувшись к Йорну. — Ты бы соскребал там лед с лысин у своих скинхедов!
Раздались вопли, смех, водитель недовольно фыркнул, и автобус тронулся с места.
— Все нормально, Анатолий? — спросил Фредерсен и улыбнулся ему, будто Корнелии рядом не было.
— Все в порядке. Правда. Не обращайте на меня внимания… У меня с собой книги, буду читать, — ответил Анатолий.
Фредерсен кивнул и двинулся вперед, терпеливо выслушивая по дороге упреки: почему он не захотел отложить поездку с классом до лета.
Корнелия поглядела мимо Анатолия в окно. Плоский северный ландшафт скрывался за пеленой дождя, тумана и брызг из-под колес. Как будто они ехали по враждебной планете, обреченные без всякого желания, по принуждению быть постоянно в пути.
Да так оно и было.
— Мне очень жаль, — сказал Анатолий.
— Чего жаль? — Корнелия даже испугалась.
— Не гляди на меня с такой злостью. Я сказал, что буду читать и поэтому у меня все нормально. Вероятно, это прозвучало не слишком вежливо по отношению к тебе. Но Фредерсену нравится, когда я читаю: это способ быстрее освоить язык.
— Я поняла это совсем иначе.
— Он вообще любит изгоев.
— Меня-то он терпеть не может, — буркнула Корнелия. — О нет! Еще и Джованни!
И правда, сам Джованни, крутейший из крутейших, с преувеличенным вниманием наклонился к ним:
— Добрый день, господа с последнего сиденья! К вам обращается Джованни Сесса из газеты «Эккернфёрдер ньюс»! Мы проводим опрос: чего вы ждете от зимней поездки в Гейдельберг? И есть ли у вас объяснение, отчего наш замечательный классный руководитель, преподаватель немецкого и истории, доктор ха-се Томас Фредерсен, не захотел поехать с нами летом? А также — почему он зажал у нас два дня каникул?
— Ты хотел сказать — «доктор ха-ка» — хоно-рис кауза, — поправил Анатолий и насмешливо посмотрел на Джованни. — Гейдельберг я не знаю. Возможно, зимой там лучше. На другие ваши вопросы я, к сожалению, не могу ответить, господин Сесса.
— Охотно верю. — Улыбка Джованни стала чуть-чуть ехидней. — Ты знаешь только Сибирь и лагерь для перемещенных лиц. Впрочем, благодарю за замечание, господин Шмидт. Кстати, у вас клевые штаны. А что скажет ваша соседка? Как насчет интервью для «Ньюс»?
Корнелия пожала плечами.
— Может, фрау Кёниг уже вычислила время прибытия, исходя из средней скорости аж семьдесят три с половиной кэ-мэ в час?
— Мы едем быстрей, — презрительно заметила она. — Нужно только измерить время, затраченное на…
Джованни надул щеки:
— Да вы совсем юмора, что ли, не понимаете! Могли бы и подыграть! Огромное спасибо.
Он ушел. Анатолий усмехнулся.
— Что? — спросила Корнелия. — Тебе нравятся такие шуточки?
— Вот что мне нравится. — Он показал мобильный телефон. — Джованни скоро его хватится. Будет искать!
Она едва сдержалась, чтобы не усмехнуться.
Южней Ганновера они сделали первую остановку. В очередь в туалет Корнелия встала последней — не помогло.
— Эй, Кёниг! Зачем ты надела лыжи? — Сюзанна сказала это так, чтобы все слышали, и ткнула пальцем в черные сапоги, единственную обувь, в которой Корнелия чувствовала себя не совсем неуклюжей.
Даже маленький скандал, который пришлось улаживать Фредерсену: мобильный Джованни нашелся в кармане Йорна, не смог компенсировать ее обиду. Когда она поднялась в автобус, глаза у нее были красные от слез. Анатолий взглянул на нее, но, к счастью, промолчал. Через несколько минут он предложил ей носовой платок. Она молча взяла. От платка пахло луком и каким-то русским супом.
— Я слышал, что сказала Сюзанна, — тихо произнес Анатолий. Она вытерла глаза и уставилась на спинку переднего кресла. — А мне нравятся большие ноги.
Корнелия резко передернула плечами и сердито буркнула:
— А мне нет.
— Так устойчивей, верно? На мой взгляд, это удобно, поскольку у нас на севере постоянно дует сильный ветер.
Она понимала, что ей следует улыбнуться в ответ, ведь он вроде хотел ее утешить. Но если улыбаешься, становится еще больней. С ней так было всегда.
— Хуже, если у человека нет рта и он не умеет говорить, — наконец сказал Анатолий и повернулся к окну.
Она подскочила на сиденье:
— Неужели тебе безразлично, когда над тобой смеются? Тебя это не задевает? Или ты думаешь, что когда-нибудь будет иначе? Ты экономишь, чтобы купить себе крутые джинсы? Надеешься, что это изменит их отношение к тебе? Нет, никогда и ничего не изменится. Даже через сто лет.
Анатолий бессильно опустил руки на колени.
— Когда я жил в России, я всегда представлял, что я пробок, плывущий по воде. Я видел только очередную волну и знал, что должен выдержать удар, каким бы сильным он ни был. И выдерживал, ведь я пробок.
— Пробка, — поправила Корнелия. Он засмеялся:
— Да, пробка. Понятно, что твой отец учитель. Я до сих пор считаю, что моя жизнь — это борьба пробки с огромной волной за существование.
— Ну и ну! — Корнелия невольно поерзала на кресле. — Ладно, пробка. А как насчет спасательного буя?
— Еще чего! Когда надо, его никогда нет рядом.
— Фредерсен идет сюда.
— Эй, Анатолий! — На этот раз учитель кивнул и Корнелии, как приветствуют знакомых в толпе. — Если тебе станет плохо, впереди есть место. Рядом со мной.
— Спасибо. Все нормально.
— А если мне будет плохо? Можно мне сесть впереди? — спросила Корнелия и тут же отметила про себя, что вопрос прозвучал с изрядной долей сарказма.
— Разумеется! — Фредерсен удивленно тряхнул головой. — Можешь хоть сейчас отправляться: мне надо поговорить с твоим соседом.
Она взглянула на Анатолия — тот отвел взгляд.
— Спасибо, — ответила она. — Я спросила на всякий случай.
После Гисена стало темнеть. Анатолий уже часа два читал огромную книгу о дельфинах, а если иногда что-то говорил, то о каком-нибудь чуде природы, и Корнелия его не слушала. В классе мало что знали про Анатолия, но всем было известно, что он просто помешан на животных. Еще, как она только что узнала, он ловкий карманник. При этой мысли она нащупала свой кошелек — на месте. Тут он захлопнул книгу.
— Наша турбаза расположена рядом с зоопарком, — радостно сообщил он. Казалось, для него это самая приятная новость сегодняшнего дня.
— Меня это не интересует.
— А что тебя интересует? — поинтересовался Анатолий.
Корнелия помолчала, а потом ответила:
— То, что я скоро умру.
Она ожидала услышать возражения, но Анатолий отнесся к ее словам на удивление безразлично.
— Это не так-то просто, — лишь сказал он.
— Это почему же? — спросила она с наигранным легкомыслием. — Завтра я пойду в город и куплю веревку…
— Да ничего у тебя не получится! Завтра здесь, на юге, празднуют Богоявление. Ты что, не читала рекламные буклеты?
Нет, она не читала, ни одного. И слышала лишь про Гейдельбергский замок.
Снова заговорил Фредерсен, на этот раз в микрофон — его голос прерывался писком и треском:
— Господа, пока окончательно не стемнело и я могу разобрать написанное, позвольте поделиться с вами большим секретом…
В автобусе раздался дружный стон: до этого учитель категорически отказывался сообщить о том, как он разместит группу по комнатам.
Врач многозначительно хмурился:
— К сожалению, бронхит перешел в хроническую форму. Вам следовало бы обратиться пораньше…
Ильдирим поморщилась:
— Вы прекрасно знаете, что в праздничные дни попасть к нужному врачу довольно сложно.
— Да, с каждым годом ситуация лишь ухудшается — наши власти…
Доктор Эрхард, как всегда, верен себе. Поскольку сама приемная мать страдала от астмы, он издавна был ее врачом-фтизиатром. Ильдирим отлично знала: пожилой врач впадает в безмерный пессимизм во всем, что касается судеб мира в целом, зато шансы своих пациентов на поправку описывает обычно в радужных тонах. Так что на этот раз, по-видимому, дела у Бабетты действительно плохи.
— Ну, что касается малышки — разумеется, она поправится и осложнений не будет…
Ага, значит, так.
— Ты куришь, что ли? — обратился доктор к Бабетте.
— Нет, — буркнула она в ответ, с раздражением изучая висевший на стене календарь медицинской страховой компании АОК. — Вот только мои родители никак не хотят этому верить.
Родители! Это слово компенсировало все грубости, которые они выслушали за последние недели.
— А вы? — Эрхард обратился к Ильдирим. — По-прежнему?
— Да, — пробормотала та, застигнутая врасплох. — Но только вечером. Всего шесть штук.
Эрхард неодобрительно поднял брови:
— Ну ладно, это еще ничего. Я фтизиатр, и уже поэтому категорически против курения. Но что я могу сделать? Цены на сигареты растут, а курильщиков меньше не становится. Я вас уверяю, уже через пару лет вам в суде придется иметь дело с молодыми людьми, укравшими деньги на пачку сигарет. Попомните мои слова. — Полный печали, он пригладил редкие волосы. — Конечно, мы можем попробовать антибиотики, но я бы еще немного подождал. Отправляйтесь-ка лучше к морю, к Северному морю. Вы как-то упомянули, что заработали себе шум в ушах? Как дела сейчас?
— Уже лучше, — ответила Ильдирим. — Я про него и думать забыла. Почти.
— Возможно, когда-нибудь вы окончательно от него избавитесь, — пообещал врач согласно своим профессиональным традициям. — А юной фройляйн придется три раза в день делать ингаляцию, почаще пить чай… Вот то, что наша молодежь через несколько лет не сможет найти себе работу, очень меня беспокоит…
Распределение по номерам не принесло особых сюрпризов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Своей детской радостью Хафнер ухитрился заразить почти всю компанию, даже Бабетта забыла про свою внутреннюю эмиграцию. Хотя официально она, разумеется, лишь хотела «разок взглянуть на безрассудного самоубийцу».
— Я покажу этим снобам из Старого города, где раки зимуют, они еще попросятся после этого в Багдад в поисках тишины, я…
Лишь Тойер и Зенф не захотели разделить общее ликование. Хозяину дома надоела бурная риторика неуемного коллеги, и он закрыл двери в коридор и на кухню.
— Я никогда не мог терпеть пальбу, — признался Зенф, потягивая белое вино.
— Я тоже. — Тойер не очень твердой рукой подлил себе красного.
— Вообще-то обычно я не пью, — продолжал Зенф и умиротворенно пробулькал первые такты национального гимна.
— Я тоже, — солгал Тойер. Впрочем, что значит «пить»? Все зависит от определения.
— Я не люблю говорить «я тоже», — с томным видом заявил Зенф.
— Я тоже, — подтвердил Тойер. Изгнанник из Карлсруэ хихикнул; невольно рассмеялся и Тойер.
— Вы и раньше так? — осторожно поинтересовался Зенф. — Ну, вот так вместе праздновали? Когда меня еще не было с вами.
Тойер покачал головой:
— Во всяком случае, нечасто. Когда мы закончили наше первое расследование, вот тогда мы это дело отметили. Но в то время мы все были холостяками, кроме Штерна… Да! У меня же была приятельница — совсем забыл! Вот балда!
Зенф допил свой бокал:
— Я-то точно балда: ведь я на машине приехал! Ладно, оставлю ее. Осчастливлю парковщиков, заплачу. Иногда это даже приятно, появляется ощущение собственной значимости. Парковщиков так редко радуют. Иногда мне их даже жалко.
— Парковщиков? Думаешь, они такие несчастные?
— Нет… А знаете что: если бы Штерна не подстрелили, я бы сейчас тут не разговаривал с вами.
Тойер почувствовал, что праздничное настроение как рукой сняло.
— Если бы моя жена не погибла, — буркнул он, — то и я бы тоже не здесь сидел. Что толку говорить о таких вещах? В жизни всякое бывает.
Зенф посмотрел на задний двор:
— Да, точно. Всякое бывает. Я тоже сказал себе так, когда мой отец умер с голоду в кабинке клозета.
— Ведь врешь!
— Точно, наврал. Ради красного словца. Раздался грохот взрыва. Тойеру показалось, что он расслышал, как звякнула посуда в буфете:
— Что это было?
— Новый год, — равнодушно констатировал Зенф. — Примите мои поздравления.
Тойер рванул дверь в коридор, чтобы, проявляя чудеса героизма, спасти из ада хотя бы своих дам. Явно это дело рук Хафнера! И тотчас услышал:
— Ну, это только начало! Вот сейчас шарахнем так шарахнем! Внимание!
Хозяин дома поспешил вернуться на кухню.
Корнелия лежала в постели, но ей не спалось. Было часа три, а может, и больше. Сердце бешено колотилось. Прежде с ней так бывало, когда родители куда-нибудь собирались. Как только в замке поворачивался ключ, наступал покой. Теперь же родителей никогда не будет дома, не важно, тут отец или нет. Отчего же ощущение покоя не приходит?
Она попыталась отвлечься от горьких мыслей. Как там все было? В той задаче, которую учитель математики задал маленькому Гауссу, а юный гений тут же нашел формулу? Суммировать все натуральные числа от единицы до ста… Половину такого ряда чисел умножаем на единицу плюс общее число… То есть сто с… Нет…
Нет, не помогло, сна ни в одном глазу.
Она села за письменный стол, чувствуя холод, но она и хотела мерзнуть. Достала из ящика свой дневник и открыла его.
30.12
Сегодня я бродила по берегу моря, тренировку прогуляла. Домой возвращаться не хотелось, кто знает, может, он привел домой Беату.
…Нет, кажется, так: сумма каждой пары слагаемых, которые одинаково отстоят от концов ряда, равна сто одному, а таких пар в два раза меньше, чем слагаемых. Выходит, что искомая сумма равна…
Дальше вычислять ей расхотелось, и она взялась за ручку. 1.1.2004
Я хочу умереть, — написала она красивыми готическими буквами.
Я хочу умереть, — повторила она фразу мелкими обыкновенными буковками-карликами, вдавленными в бумагу.
И еще раз — размашисто, с наклоном — врачебным почерком: Я хочу умереть.
В четыре ушел последний гость, Хафнер, если слово «ушел» применимо для описания его заплетающегося ковыляния. Пьяненький Тойер лежал в постели и, полусонный, полуприкрыв веки, смотрел, как раздевается Ильдирим.
— Не прикидывайся, я знаю, что ты подглядываешь, — хихикнула она. — Но голышом я все равно спать не лягу: поясница болит. Надену ночную сорочку, и ты залезешь на меня, как это делали в пятидесятые.
Произнесла она это без подтекста, но Тойер почувствовал обиду: ведь он был дитя пятидесятых. Хуже того: родился 3 февраля 1949 года в клинике «Салем», чудом избежав щипцов.
Ильдирим рухнула на постель, очевидно, забыв про осторожность, и у нее вырвался тихий стон, тронувший комиссара.
Она прижалась к нему:
— Неспокойно на душе. У Бабетты высокая температура. В пятницу все врачи заняты до предела, а в неотложке на Эппельхеймер, по-моему, работают одни урологи-неудачники. Явится вот такой со стетоскопом прослушивать легкие.
— Они ведь ничего в легких не смыслят. — Тойер уже почти спал.
— Верно, Йокель. Блестящая мысль! Это я и имела в виду. Что не их профиль. — Тут она ласково погладила его глупую голову.
Хорошо…
— Ближайшие дни должны быть спокойными, — шепнул он. — Мы все вылечим…
Дальнейшие обещания он прошептал на ухо своей подружке, нет, он не повторит ошибки, которую совершил на Рождество, он не заснет, когда она с ним разговаривает, она ведь знает, что он засыпает тогда, когда говорит сам, а это совсем другое дело… Он увидел, как медведи и дикие кабаны вместе бурно празднуют Новый год, а одна свинья надела красные кружева и выстукивает копытцами чечетку под лихую песенку, которую распевает марабу во фраке из серых перьев…
2
В автобусе осталось свободным только одно место на заднем сиденье, рядом с Анатолием. Через проход, на двойном сиденье, лежали сумки, не уместившиеся в багажном отделении. Чего-то в этом духе Корнелия и ожидала — во всяком случае, русский парень тоже выглядел невесело. Она прикинула, не снять ли сумки, чтобы сесть отдельно, но это выглядело бы демонстративно невежливо. Вздохнув, она плюхнулась на свободное кресло и посмотрела на своего вынужденного соседа. Она знала, что многих раздражает ее тяжелый взгляд, но ей было наплевать. Во что это он вырядился? Вельветовые брюки коричневого цвета, какие-то отстойные ботинки, пуловер с высоким воротом и серый анорак с последней распродажи.
— Не нужно так на меня смотреть, — сказал он. — Ты что, хочешь к окну?
Она помотала головой. По проходу пробирался Фредерсен.
— Что такие кислые? — с наигранной бодростью спросил он.
— Где вы только автобус такой выкопали? Какой-то средневековый, — заныла Анди. — Я думала, мы поедем на двухэтажном.
— Ну, дорогая моя, — засмеялся Фредерсен, — на те огромные деньги, которые я выколотил из вас, надо было, видно, арендовать лимузин!
Корнелия терпеть не могла такие учительские шуточки. Впрочем, когда у них дома бывали гости, ее отец вел себя точно так же. По-видимому, они оба научились этому в университете.
— Хотелось бы знать, кто это проголосовал за поездку в Гейдельберг?! — крикнул с переднего сиденья Йорн.
— Точно, Його! Зимой надо было ехать в Мек-Пом — вот чего нам не хватало! — отозвался Джованни, повернувшись к Йорну. — Ты бы соскребал там лед с лысин у своих скинхедов!
Раздались вопли, смех, водитель недовольно фыркнул, и автобус тронулся с места.
— Все нормально, Анатолий? — спросил Фредерсен и улыбнулся ему, будто Корнелии рядом не было.
— Все в порядке. Правда. Не обращайте на меня внимания… У меня с собой книги, буду читать, — ответил Анатолий.
Фредерсен кивнул и двинулся вперед, терпеливо выслушивая по дороге упреки: почему он не захотел отложить поездку с классом до лета.
Корнелия поглядела мимо Анатолия в окно. Плоский северный ландшафт скрывался за пеленой дождя, тумана и брызг из-под колес. Как будто они ехали по враждебной планете, обреченные без всякого желания, по принуждению быть постоянно в пути.
Да так оно и было.
— Мне очень жаль, — сказал Анатолий.
— Чего жаль? — Корнелия даже испугалась.
— Не гляди на меня с такой злостью. Я сказал, что буду читать и поэтому у меня все нормально. Вероятно, это прозвучало не слишком вежливо по отношению к тебе. Но Фредерсену нравится, когда я читаю: это способ быстрее освоить язык.
— Я поняла это совсем иначе.
— Он вообще любит изгоев.
— Меня-то он терпеть не может, — буркнула Корнелия. — О нет! Еще и Джованни!
И правда, сам Джованни, крутейший из крутейших, с преувеличенным вниманием наклонился к ним:
— Добрый день, господа с последнего сиденья! К вам обращается Джованни Сесса из газеты «Эккернфёрдер ньюс»! Мы проводим опрос: чего вы ждете от зимней поездки в Гейдельберг? И есть ли у вас объяснение, отчего наш замечательный классный руководитель, преподаватель немецкого и истории, доктор ха-се Томас Фредерсен, не захотел поехать с нами летом? А также — почему он зажал у нас два дня каникул?
— Ты хотел сказать — «доктор ха-ка» — хоно-рис кауза, — поправил Анатолий и насмешливо посмотрел на Джованни. — Гейдельберг я не знаю. Возможно, зимой там лучше. На другие ваши вопросы я, к сожалению, не могу ответить, господин Сесса.
— Охотно верю. — Улыбка Джованни стала чуть-чуть ехидней. — Ты знаешь только Сибирь и лагерь для перемещенных лиц. Впрочем, благодарю за замечание, господин Шмидт. Кстати, у вас клевые штаны. А что скажет ваша соседка? Как насчет интервью для «Ньюс»?
Корнелия пожала плечами.
— Может, фрау Кёниг уже вычислила время прибытия, исходя из средней скорости аж семьдесят три с половиной кэ-мэ в час?
— Мы едем быстрей, — презрительно заметила она. — Нужно только измерить время, затраченное на…
Джованни надул щеки:
— Да вы совсем юмора, что ли, не понимаете! Могли бы и подыграть! Огромное спасибо.
Он ушел. Анатолий усмехнулся.
— Что? — спросила Корнелия. — Тебе нравятся такие шуточки?
— Вот что мне нравится. — Он показал мобильный телефон. — Джованни скоро его хватится. Будет искать!
Она едва сдержалась, чтобы не усмехнуться.
Южней Ганновера они сделали первую остановку. В очередь в туалет Корнелия встала последней — не помогло.
— Эй, Кёниг! Зачем ты надела лыжи? — Сюзанна сказала это так, чтобы все слышали, и ткнула пальцем в черные сапоги, единственную обувь, в которой Корнелия чувствовала себя не совсем неуклюжей.
Даже маленький скандал, который пришлось улаживать Фредерсену: мобильный Джованни нашелся в кармане Йорна, не смог компенсировать ее обиду. Когда она поднялась в автобус, глаза у нее были красные от слез. Анатолий взглянул на нее, но, к счастью, промолчал. Через несколько минут он предложил ей носовой платок. Она молча взяла. От платка пахло луком и каким-то русским супом.
— Я слышал, что сказала Сюзанна, — тихо произнес Анатолий. Она вытерла глаза и уставилась на спинку переднего кресла. — А мне нравятся большие ноги.
Корнелия резко передернула плечами и сердито буркнула:
— А мне нет.
— Так устойчивей, верно? На мой взгляд, это удобно, поскольку у нас на севере постоянно дует сильный ветер.
Она понимала, что ей следует улыбнуться в ответ, ведь он вроде хотел ее утешить. Но если улыбаешься, становится еще больней. С ней так было всегда.
— Хуже, если у человека нет рта и он не умеет говорить, — наконец сказал Анатолий и повернулся к окну.
Она подскочила на сиденье:
— Неужели тебе безразлично, когда над тобой смеются? Тебя это не задевает? Или ты думаешь, что когда-нибудь будет иначе? Ты экономишь, чтобы купить себе крутые джинсы? Надеешься, что это изменит их отношение к тебе? Нет, никогда и ничего не изменится. Даже через сто лет.
Анатолий бессильно опустил руки на колени.
— Когда я жил в России, я всегда представлял, что я пробок, плывущий по воде. Я видел только очередную волну и знал, что должен выдержать удар, каким бы сильным он ни был. И выдерживал, ведь я пробок.
— Пробка, — поправила Корнелия. Он засмеялся:
— Да, пробка. Понятно, что твой отец учитель. Я до сих пор считаю, что моя жизнь — это борьба пробки с огромной волной за существование.
— Ну и ну! — Корнелия невольно поерзала на кресле. — Ладно, пробка. А как насчет спасательного буя?
— Еще чего! Когда надо, его никогда нет рядом.
— Фредерсен идет сюда.
— Эй, Анатолий! — На этот раз учитель кивнул и Корнелии, как приветствуют знакомых в толпе. — Если тебе станет плохо, впереди есть место. Рядом со мной.
— Спасибо. Все нормально.
— А если мне будет плохо? Можно мне сесть впереди? — спросила Корнелия и тут же отметила про себя, что вопрос прозвучал с изрядной долей сарказма.
— Разумеется! — Фредерсен удивленно тряхнул головой. — Можешь хоть сейчас отправляться: мне надо поговорить с твоим соседом.
Она взглянула на Анатолия — тот отвел взгляд.
— Спасибо, — ответила она. — Я спросила на всякий случай.
После Гисена стало темнеть. Анатолий уже часа два читал огромную книгу о дельфинах, а если иногда что-то говорил, то о каком-нибудь чуде природы, и Корнелия его не слушала. В классе мало что знали про Анатолия, но всем было известно, что он просто помешан на животных. Еще, как она только что узнала, он ловкий карманник. При этой мысли она нащупала свой кошелек — на месте. Тут он захлопнул книгу.
— Наша турбаза расположена рядом с зоопарком, — радостно сообщил он. Казалось, для него это самая приятная новость сегодняшнего дня.
— Меня это не интересует.
— А что тебя интересует? — поинтересовался Анатолий.
Корнелия помолчала, а потом ответила:
— То, что я скоро умру.
Она ожидала услышать возражения, но Анатолий отнесся к ее словам на удивление безразлично.
— Это не так-то просто, — лишь сказал он.
— Это почему же? — спросила она с наигранным легкомыслием. — Завтра я пойду в город и куплю веревку…
— Да ничего у тебя не получится! Завтра здесь, на юге, празднуют Богоявление. Ты что, не читала рекламные буклеты?
Нет, она не читала, ни одного. И слышала лишь про Гейдельбергский замок.
Снова заговорил Фредерсен, на этот раз в микрофон — его голос прерывался писком и треском:
— Господа, пока окончательно не стемнело и я могу разобрать написанное, позвольте поделиться с вами большим секретом…
В автобусе раздался дружный стон: до этого учитель категорически отказывался сообщить о том, как он разместит группу по комнатам.
Врач многозначительно хмурился:
— К сожалению, бронхит перешел в хроническую форму. Вам следовало бы обратиться пораньше…
Ильдирим поморщилась:
— Вы прекрасно знаете, что в праздничные дни попасть к нужному врачу довольно сложно.
— Да, с каждым годом ситуация лишь ухудшается — наши власти…
Доктор Эрхард, как всегда, верен себе. Поскольку сама приемная мать страдала от астмы, он издавна был ее врачом-фтизиатром. Ильдирим отлично знала: пожилой врач впадает в безмерный пессимизм во всем, что касается судеб мира в целом, зато шансы своих пациентов на поправку описывает обычно в радужных тонах. Так что на этот раз, по-видимому, дела у Бабетты действительно плохи.
— Ну, что касается малышки — разумеется, она поправится и осложнений не будет…
Ага, значит, так.
— Ты куришь, что ли? — обратился доктор к Бабетте.
— Нет, — буркнула она в ответ, с раздражением изучая висевший на стене календарь медицинской страховой компании АОК. — Вот только мои родители никак не хотят этому верить.
Родители! Это слово компенсировало все грубости, которые они выслушали за последние недели.
— А вы? — Эрхард обратился к Ильдирим. — По-прежнему?
— Да, — пробормотала та, застигнутая врасплох. — Но только вечером. Всего шесть штук.
Эрхард неодобрительно поднял брови:
— Ну ладно, это еще ничего. Я фтизиатр, и уже поэтому категорически против курения. Но что я могу сделать? Цены на сигареты растут, а курильщиков меньше не становится. Я вас уверяю, уже через пару лет вам в суде придется иметь дело с молодыми людьми, укравшими деньги на пачку сигарет. Попомните мои слова. — Полный печали, он пригладил редкие волосы. — Конечно, мы можем попробовать антибиотики, но я бы еще немного подождал. Отправляйтесь-ка лучше к морю, к Северному морю. Вы как-то упомянули, что заработали себе шум в ушах? Как дела сейчас?
— Уже лучше, — ответила Ильдирим. — Я про него и думать забыла. Почти.
— Возможно, когда-нибудь вы окончательно от него избавитесь, — пообещал врач согласно своим профессиональным традициям. — А юной фройляйн придется три раза в день делать ингаляцию, почаще пить чай… Вот то, что наша молодежь через несколько лет не сможет найти себе работу, очень меня беспокоит…
Распределение по номерам не принесло особых сюрпризов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22