Но, видимо, желая показать, что дармовщина ей не нужна, гадалка, уже у меня за спиной, внятно реализовала свою сервисную услугу:
– Баклажанчик ты мой аметистовый!.. – голос был сиплый и отвратительно-внятный. – Запомни: примешь смерть от белой головы…
Я взялся было возразить: тетя, они же все вокруг белые!..
Оглянулся…
Старуха словно растаяла…
И ничего в тот год зловещего не происходило, ничего не происходило вообще, кроме закономерного развала их Объединенных Эмиратов, до чего мне не было дела.
Правда, обнаружили себя словно два предвестника еще более грозных событий, но о них чуть позже, потому что они, как я думал, перечеркнули в моей душе образ Ваньки на веки вечные.
А так – все шло по накатанному: в холодное время года полулегальная Маржарета регулярно возвращала Ваньку по месту прописки, в Братеево, подводила к дверям его трущобы, прислоняла лицом к стене, нажимала на кнопку лифта, затем на телятниковский звонок – и пулей в лифт обратно заскакивала. Ванька, видя перед собой вертикальную плоскость, оказывался не в силах бороться с благоприобретенным рефлексом и, пока Наташа – вытирая руки, или выключая конфорку, или вылезая из-под душа – достигала двери, он, вытащив из ширинки свой чупа-чупс (что свидетельствовало о не самой тяжкой стадии его опьянения), обильно мочился на дверь – но не на свою, а почему-то всегда на соседскую…
Иногда обе они, Наташа и Маржарета, теряли Ваньку из вида – и тогда, поочередно вооружившись шестом, сосредотачивали свои поиски на дне пруда, который располагался возле Ванькиного места жительства. Пруд был овален – со множеством овальных же, вытянутых островков посередке – и смахивал на лекало. Летом поиски осуществляла летняя жена, зимой – соответственно, зимняя (пруд, отравленный стихийно синтезированными антифризами, в морозы не замерзал).
Что еще? Ну да: наконец происходил переход на летнее время – и вскоре наступало лето. («То переход на летнее время, то переход на зимнее время, а жить-то когда?» – как говаривал Ванька.) Той весной ему как раз где-то свернули шею (в прямом смысле), и он носил изящный гипсовый корсет, который, оставаясь некоторое время белым, выглядел, как богатый воротник испанского гранда.
И снова Ванька заходил в аптеку – только уже не в братеевскую, а в ясеневскую, потому что снова, несмотря на традиционную ссылку Наташи с детьми в деревню, предпочитал жить у Маржареты («хоть какое-то разнообразие»). Теперь, невольно выглядя, как благородный идальго (вот! т.е. опять же зря упрекала Гоголя дезориентированная невыездным своим положением А. А. А.), он и покупки делал иные. К означенному здесь полудню уже опохмелившийся (законы давно ослабли), иными словами, благостный и даже просветленный, он зашел купить презервативы.
На продавщицу это не произвело ни малейшего впечатления. Ваньку, признаться, ее равнодушие несколько огорчило, потому что такое респектабельное приобретение делал он впервые. Даже вдвойне респектабельное, потому что эссенция цивилизации сменила название – с «Резинового изделия номер один» на «Кондом РАПСОДИЯ с усиками», «Ароматизированный кондом ХАРИЗМА с силиконовыми ресничками», «Super-прочный кондом МАТАДОР с дополнительной смазкой» и т. д. Видя со стороны аптекарши такое неглежирование, Ванька (неожиданно склочным голосочком) потребовал на сдачу затычки для ушей. (Еще одна пижонская покупочка, чего уж там.) Получив требуемое, он воззрился в мутные очечки продавщицы и вопросил:
– А вы знаете, кому я покупаю эти затычки?
Квашня в желтоватом халате раздраженно поморщилась:
– Мужчина, задерживаете очередь!..
Но гордость, а может, гордыня заставила Ваньку ткнуть пальцем в хихикающую Маржарету:
– Вот ей!.. Поняли? Ей…
Затем, полагая, что аптекарша (равно как и очередь) не до конца поняла пикантность ситуации, уточнил:
– А знаете – почему я ей их покупаю?
Желтоватая квашня выдала автоматическое:
– Сами себя задерживаете, мужчина!!
Но Иван, вдохновленный терниями, выдал громко и даже не гнусаво:
– Потому что я – храплю!.. Вот так… – он изобразил гнуснейший из храпов. – Теперь – понятно?
Так, прибегнув к самым изысканным формам куртуазности, он сообщил населению Ясенева о переходе своего семейного положения на летнее расписание.
Uvinza
И вот он исчез. Исчез навсегда, можно ли в это поверить? Казалось, так и будет без конца длиться эта волынка, через запятые, запятые, а он поставил многоточие – исчез…
Его искали в общаге, искали на чердаке и в подвале у Маржареты, искали у той, которую он так эффективно натаскал по химии, традиционно искали в пруду, обшарили все углы и закоулки газораспределительной Станции… Сыновья, Ким и Арсений, написали совместно поэму: «Папу Ваню НЛО на опыты украло», за что были дальновидно поколочены Наташей, желавшей, видимо, таким образом выбить из них смертоносные гены графоманства. Участковый, принимая заявление, напомнил, что в стране каждый год бесследно исчезает сто тысяч человек, так что пусть заявительница особенно не расстраивается. Наташа, решив, что Маржарете и таких-то слов утешения никто не скажет, поехала к ней, и они, обнявшись, поплакали.
И все это я узнал от третьих лиц, находясь уже дома, в Танзании.
…С тех пор мне все время кажется, что Ванька может вынырнуть передо мной в любую минуту. Прошло уже двадцать лет…
Я вот думаю: что именно могло с ним случиться? Может, новейшие русские гангстеры используют его в каких-то своих целях, и вот – сделали ему пластическую операцию? Или, может, он решил пробраться на родину Ким Ир Сена? Да что угодно. Однако чаще всего крутится в моей голове следующая версия.
Дело в том, что Ванька ползал по водосточной трубе не только у себя дома, но и в общаге. Ночью водка заканчивалась, а вахтер запирал наружные двери уже в час. Вот поэтому и возникала как бы необходимость в таком роде экстрима – вернее говоря, эксклюзивного спорта.
Недалеко от общаги располагался таксомоторный парк. Это было воистину русское воплощение Джамбхалы[] по части спиртного. Там, в любое время суток, можно было купить алкогольную продукцию буквально сказочного диапазона. Мне даже сдается, что русские, которых более рациональные этносы занудно упрекают в непрактичности, решили здесь продемонстрировать исключение, подтверждающее правило. То есть более мне нечем объяснить мудрость этого триединого комплекса , куда изначально входило общежитие РИИСа, таксомоторный парк и Станция скорой помощи.
Правду сказать, в походах к таксистам не было такой уж острой необходимости: на втором этаже общежития польское землячество от зари до зари спекулировало спиртным.
Но есть традиции. Их следует чтить. Особенно традиции, омытые кровью. А от таксистов редко кто возвращался целым. Работники таксомоторного парка, возможно, не без помощи медсестер со Станции скорой помощи, были научены мгновенно распознавать жизненную потенцию у посланцев от изящной словесности. И, если потенция эта трепыхалась на манер полудохлого комара, посланец муз бывал избит, лишался денег, шапки, ботинок – и вообще всего того немногочисленного, чего его можно было еще лишить.
Вот я и думаю: не укатили ли таксисты Ваньку в свой шоферской рай?..
Tunduru
Последним моим воспоминанием о Столице – я имею в виду последним в строго хронологическом смысле – был косматый мужик, который преследовал меня до самого «Шереметьева», предлагая купить у него громадную лиловатую палку твердокопченой колбасы. Я осознаю всю несправедливость такого воспоминания – несправедливость по отношению к городу и стране, которые дали мне так много надежд и мечтаний, – ведь именно надежды и мечтания являются главными компонентами человеческой жизни: без них рамки этого мира, даже соответствуя «высоким социальным стандартам», на счет «раз» обнажают простую суть канареечной клетки. Ну и что, если она же, страна, эти мечты и надежды под корень во мне истребила? Благодарю за то, что по судьбе прошла, за то, что для другого сбудешься…
Что делать: я хроникер, не поэт (увы), и потому вынужден констатировать, что уже на троллейбусной остановке возле общаги (денег на такси у меня не было) я оказался атакован этим мужиком так стремительно, что даже забыл бросить прощальный взор на мое шестилетнее обиталище… Я впрыгнул в троллейбус, что было непросто из-за багажа, и собрался уже освобожденно вздохнуть – как мужик вырос передо мной возле метро «Белорусская»… На переходе к «Белорусской»-радиальной он, размахивая этой багрово-сизой дубинкой и зловеще припадая на одну ногу, гнался за мной с дикими воплями: «Черный, блядь, купи колбасу!!. Купи колбасу, я сказал!!.». На «Речном вокзале», где я вышел, мужик был уже тут как тут. Почему он пристал именно ко мне, ведь потенциальных покупателей было вокруг навалом?! В давильне автобуса, идущего к аэропорту, я увидел, с высоты своих шести футов и шести дюймов, как мужик, деловито продалбливая толпу колбасой, движется конкретно в моем направлении – и мне вспомнилось предсказание цыганки…
Палка колбасы была увесистой, ею вполне можно было убить. Ну, это если вмазать с умом. Ею можно было даже изнасиловать… Фаллическая природа этого, казалось бы, пищевого продукта обнажилась во всей своей неприглядности, когда я уже прошел заградительные кордоны и обернулся… Мужик стоял по другую от них сторону, глядя безумными глазами в никуда, горестно обхватив голову руками, и палка колбасы дыбом ярилась у него между ног.
Wete
Предпрощальные эпизоды, связанные у меня с Ванькой, не были похожи на кинематографическое расставание двух друзей. Хотя… это как взглянуть. Ванька, будучи традиционалистом и новатором одновременно, разумеется, внес свое ноу-хау в ритуал «сугубо мужского» прощания.
А именно: на защиту диплома он, как и следовало ожидать, не явился. Руководитель семинара позвонил его супруге, которая важно заявила, что Иван занимается в библиотеке . Зная расшифровку этого кода, я ринулся вниз по Большой Бронной и быстренько, хотя и не без усилий, отлепил Ивана от одной из сопредельных пивных.
После защиты мы поехали к Ваньке. Честно говоря, перед этим, как и перед каждым рискованным шагом, я обратился за советом к моему предку, деду моего отца. К идее обмывания дипломов предок отнесся благосклонно. Сейчас я думаю, что он предвидел обретение мной в этом процессе некоего нового знания; таковое (забегая вперед) я получил. Но – по порядку.
Сначала мы с Ванькой сидели вдвоем на кухне, причем, несмотря на близость туалета (и мою смертельную в нем нужду), Ванька меня туда не отпускал: крепко-накрепко захватив локтем мою шею, то есть склонив меня в три погибели, он упорно обучал меня песне «То-о-о не ве-е-етер ве-е-е-тку-у-у кло-о-онит…», а потом «Броня крепка! и танки наши быстры!», а потом, раскачиваясь все сильней, – «Ммммыыыыыы – дети Га-лакти-ки-и-и!..» (Знай Галактика о таких своих детках, она, думаю, давно бы добровольно коллапсировала – или что там с галактиками происходит.)
Неожиданно явился Ванькин младший брат, Герман, – статный, румяный, т.е. имевший все признаки человека, который начал просаживать свое здоровье только-только. Я упоминаю Германа неслучайно. Появление в этой ситуации третьей фигуры не столь придало ей классическую законченность, сколь внесло неожиданные последствия.
А именно. (Здесь я рисую расположение коек и раскладушек с такой тщательностью, с какой Mr Nabokoff рисовал американским недорослям интерьер спального вагона «Москва – Санкт-Петербург»): всего спальных мест в Ванькиной конуре было четыре: двуспальное, изгвазданное до сального блеска ложе Ивана и его зимней супруги, которое находилось в «зале» и летом полускладывалось в диван; у противоположной стены, отражаясь в шкафу (как было упомянуто много ранее), мучила мой глаз оголтелой расцветкой хаки голая раскладушка – перманентно разложенная на те случаи, когда Иван был невменяемо пьян и, соответственно, отлучен от скромных радостей семейного ложа. В детской конурке понуро стоял диванчик, продавленный до златострунных пружин, и – опять же цветом хаки – дерзко являла себя вторая незастланная раскладушка.
С этого момента я попрошу особого внимания. Обычно Иван, стало быть, храпел на раскладушке в «зале»; мне, со времен Lauren Bacall, было по-царски предоставлено двуспальное ложе.
Но Герман спутал все карты. Он лег на Ванькину раскладушку. Точней, не «лег», а упал там, где стоял. Ванька, проявляя свойственную ему терпимость, дополз до «детской» и уложил себя, соответственно, на раскладушку младшего «спиногрыза».
Таковы были исходные позиции фигур.
Важнейшая деталь: дверь между «залом» и коридором была, конечно, распахнута. Между стеною и дверью – скрытая ею – стояла моя, полная всякого разного, сумка.
Несмотря на количество выпитого, мне не спалось. Поэтому я не сильно испугался, когда увидел Ивана, который с невменяемым видом, по стенке коридора, упрямо полз в «зал». Я, вообще говоря, считал эти его навязчивые карабканья по водосточным трубам латентной формой лунатизма – и сейчас решил, что Ванькина сомнамбулическая болезнь проявляет себя наконец открыто.
Ванька вполз в дверной проем, затем привалился передом к двери и, вцепившись двумя руками в хлипкую ее ручку, осторожно потянул на себя. Затем, относительно аккуратно, шагнул он в сторону – и сразу же – в расширенное пространство между дверью и стеной. Там он судорожно полустянул семейные трусы. Вытащил свой чупа-чупс. Взял его в правую руку. Но, видимо, не выдержав такой тяжести, развернулся и безвольно опустился на мою сумку.
В комнате было темно. Лишь тот угол, где сидел Ванька, скупо освещала луна… И тут я увидел нечто… не знаю, что и сказать… Ванька мочился. То есть активно мочеиспускал отработанные им алкогольные яды… И делал он это, как делают женщины: сидя… Желто-зеленые струи, особенно желто-зеленые в близких им по цвету лунных лучах, бежали по уступам моей бедной сумки на щелястый пол… На продавленном неосвещенном участке пола, у порога, собралась лужа, черная, как кровь. Очухавшись, я бросился к Герману:
– Ге-е-е-ра-а-а!!. – я схватил его за плечи и, напрягши все силы, привел в сидячее положение. – Ге-е-е-ра-а-а!! – я тормошил его, как мешок. – Проснись!!. С Ваней нехорошо!!.
Герман открыл глаза. Они были неожиданно ясные, бодрые, абсолютно вменяемые.
– А-а-а! ты думал, я тоже – такая?! – заорал он на меня со злорадной ухмылкой. – Что можно забы-ы-ыть (меня-а-а?!) – И что брошусь (моля и рыдая!!) – под копыта гнедого коня-а-а?! Или стану просить у знахарок в наговорной воде корешо-о-ок?! Иль пришлю тебе стрррра-а-а-ашшшный подарок – мой заветный душистый плато-о-ок?! – он строчил, как пулемет, уверенно, самозабвенно – и никакая сила на свете, казалось, не могла бы его заткнуть (Троцкий на митинге – подумалось мне). – Да поддддохни!! Ни стоном, ни взглядом окаянной души не косну-у-усь!! Но клянусь тебе а-а-а-ангельским садом – и здорррровьем своим я кляну-у-усь, и ночей наших пламенных чадом – я к тебббе никогда-а-а!!! не верну-у-усь!!!
– Гера, – взмолился я. – Надо бы Ваньку…
– А почему она ребенком ихним клянется? – агрессивно прищурился Герман. – Нехорошо-о-о-с!..
– Каким ребенком?..
– Ну, чадом этим… Ишь ты: «и ночей наших пламенным чадом»… Зачала чадо – чтоб им потом, стерва, клясться! Ведь кошке же ясно, что приползет к мужику как миленькая! Причем в ближайшие пять минут!..
– Да не «ночей наших пламенным чадом», а «ночей наших пламенных чадом»…
– Какая, на хрен, разница? Сам же слышишь, Маза, что нехорошо. Не-хо-ро-шо-с!..
Отчеканив последнее слово, Герман рухнул замертво. Ни тычки, ни толчки на него уже не действовали.
– Герман, господи… о чем мы тут говорим?.. – захныкал я сам для себя. – Это Ваньке, Ваньке нехорошо!
Пришлось приблизиться к Ваньке одному.
– А?!! – он с ужасом взглянул вверх.
Ну да: в темноте над ним нависли белые-белые зубы – и два больших белых глазных яблока. Могу себе представить…
– А-а-а-а!!.. – с нарастающим ужасом взвыл Ванька – и закрыл голову руками…
Я отошел, лег на диван.
– М’за, ты?! – вдруг сообразил Ванька. – А че зд’сь темно, к’к у негра в заднице?..
Тут, видно, до него дошло кое-что еще. Цепляясь за стенку, он криво вскарабкался с сумки. Стал шарить по стене… чего-то ища… не нашел…
– Все н’рмально… – Ванька попытался натянуть фиолетовые семейные трусы, при этом чуть подпрыгивая на одной ножке. – Все н’рмально… Все будет н’р-маль-но…
Но семейные трусы не натягивались: каким-то образом обе тощие Ванькины ноги, тоже фиолетовые, попали в одну и ту же штанину… Эту неожиданную шараду разрешить Ванька был уже не в состоянии… Ванькин уд, удлиненный жарой и спровоцированный подскоками, глумливым хоботком мотался туда-сюда – притом с амплитудой, явно смущавшей его обладателя…
– Маза, – вдруг отчетливо сказал Ванька.
1 2 3 4 5 6 7
– Баклажанчик ты мой аметистовый!.. – голос был сиплый и отвратительно-внятный. – Запомни: примешь смерть от белой головы…
Я взялся было возразить: тетя, они же все вокруг белые!..
Оглянулся…
Старуха словно растаяла…
И ничего в тот год зловещего не происходило, ничего не происходило вообще, кроме закономерного развала их Объединенных Эмиратов, до чего мне не было дела.
Правда, обнаружили себя словно два предвестника еще более грозных событий, но о них чуть позже, потому что они, как я думал, перечеркнули в моей душе образ Ваньки на веки вечные.
А так – все шло по накатанному: в холодное время года полулегальная Маржарета регулярно возвращала Ваньку по месту прописки, в Братеево, подводила к дверям его трущобы, прислоняла лицом к стене, нажимала на кнопку лифта, затем на телятниковский звонок – и пулей в лифт обратно заскакивала. Ванька, видя перед собой вертикальную плоскость, оказывался не в силах бороться с благоприобретенным рефлексом и, пока Наташа – вытирая руки, или выключая конфорку, или вылезая из-под душа – достигала двери, он, вытащив из ширинки свой чупа-чупс (что свидетельствовало о не самой тяжкой стадии его опьянения), обильно мочился на дверь – но не на свою, а почему-то всегда на соседскую…
Иногда обе они, Наташа и Маржарета, теряли Ваньку из вида – и тогда, поочередно вооружившись шестом, сосредотачивали свои поиски на дне пруда, который располагался возле Ванькиного места жительства. Пруд был овален – со множеством овальных же, вытянутых островков посередке – и смахивал на лекало. Летом поиски осуществляла летняя жена, зимой – соответственно, зимняя (пруд, отравленный стихийно синтезированными антифризами, в морозы не замерзал).
Что еще? Ну да: наконец происходил переход на летнее время – и вскоре наступало лето. («То переход на летнее время, то переход на зимнее время, а жить-то когда?» – как говаривал Ванька.) Той весной ему как раз где-то свернули шею (в прямом смысле), и он носил изящный гипсовый корсет, который, оставаясь некоторое время белым, выглядел, как богатый воротник испанского гранда.
И снова Ванька заходил в аптеку – только уже не в братеевскую, а в ясеневскую, потому что снова, несмотря на традиционную ссылку Наташи с детьми в деревню, предпочитал жить у Маржареты («хоть какое-то разнообразие»). Теперь, невольно выглядя, как благородный идальго (вот! т.е. опять же зря упрекала Гоголя дезориентированная невыездным своим положением А. А. А.), он и покупки делал иные. К означенному здесь полудню уже опохмелившийся (законы давно ослабли), иными словами, благостный и даже просветленный, он зашел купить презервативы.
На продавщицу это не произвело ни малейшего впечатления. Ваньку, признаться, ее равнодушие несколько огорчило, потому что такое респектабельное приобретение делал он впервые. Даже вдвойне респектабельное, потому что эссенция цивилизации сменила название – с «Резинового изделия номер один» на «Кондом РАПСОДИЯ с усиками», «Ароматизированный кондом ХАРИЗМА с силиконовыми ресничками», «Super-прочный кондом МАТАДОР с дополнительной смазкой» и т. д. Видя со стороны аптекарши такое неглежирование, Ванька (неожиданно склочным голосочком) потребовал на сдачу затычки для ушей. (Еще одна пижонская покупочка, чего уж там.) Получив требуемое, он воззрился в мутные очечки продавщицы и вопросил:
– А вы знаете, кому я покупаю эти затычки?
Квашня в желтоватом халате раздраженно поморщилась:
– Мужчина, задерживаете очередь!..
Но гордость, а может, гордыня заставила Ваньку ткнуть пальцем в хихикающую Маржарету:
– Вот ей!.. Поняли? Ей…
Затем, полагая, что аптекарша (равно как и очередь) не до конца поняла пикантность ситуации, уточнил:
– А знаете – почему я ей их покупаю?
Желтоватая квашня выдала автоматическое:
– Сами себя задерживаете, мужчина!!
Но Иван, вдохновленный терниями, выдал громко и даже не гнусаво:
– Потому что я – храплю!.. Вот так… – он изобразил гнуснейший из храпов. – Теперь – понятно?
Так, прибегнув к самым изысканным формам куртуазности, он сообщил населению Ясенева о переходе своего семейного положения на летнее расписание.
Uvinza
И вот он исчез. Исчез навсегда, можно ли в это поверить? Казалось, так и будет без конца длиться эта волынка, через запятые, запятые, а он поставил многоточие – исчез…
Его искали в общаге, искали на чердаке и в подвале у Маржареты, искали у той, которую он так эффективно натаскал по химии, традиционно искали в пруду, обшарили все углы и закоулки газораспределительной Станции… Сыновья, Ким и Арсений, написали совместно поэму: «Папу Ваню НЛО на опыты украло», за что были дальновидно поколочены Наташей, желавшей, видимо, таким образом выбить из них смертоносные гены графоманства. Участковый, принимая заявление, напомнил, что в стране каждый год бесследно исчезает сто тысяч человек, так что пусть заявительница особенно не расстраивается. Наташа, решив, что Маржарете и таких-то слов утешения никто не скажет, поехала к ней, и они, обнявшись, поплакали.
И все это я узнал от третьих лиц, находясь уже дома, в Танзании.
…С тех пор мне все время кажется, что Ванька может вынырнуть передо мной в любую минуту. Прошло уже двадцать лет…
Я вот думаю: что именно могло с ним случиться? Может, новейшие русские гангстеры используют его в каких-то своих целях, и вот – сделали ему пластическую операцию? Или, может, он решил пробраться на родину Ким Ир Сена? Да что угодно. Однако чаще всего крутится в моей голове следующая версия.
Дело в том, что Ванька ползал по водосточной трубе не только у себя дома, но и в общаге. Ночью водка заканчивалась, а вахтер запирал наружные двери уже в час. Вот поэтому и возникала как бы необходимость в таком роде экстрима – вернее говоря, эксклюзивного спорта.
Недалеко от общаги располагался таксомоторный парк. Это было воистину русское воплощение Джамбхалы[] по части спиртного. Там, в любое время суток, можно было купить алкогольную продукцию буквально сказочного диапазона. Мне даже сдается, что русские, которых более рациональные этносы занудно упрекают в непрактичности, решили здесь продемонстрировать исключение, подтверждающее правило. То есть более мне нечем объяснить мудрость этого триединого комплекса , куда изначально входило общежитие РИИСа, таксомоторный парк и Станция скорой помощи.
Правду сказать, в походах к таксистам не было такой уж острой необходимости: на втором этаже общежития польское землячество от зари до зари спекулировало спиртным.
Но есть традиции. Их следует чтить. Особенно традиции, омытые кровью. А от таксистов редко кто возвращался целым. Работники таксомоторного парка, возможно, не без помощи медсестер со Станции скорой помощи, были научены мгновенно распознавать жизненную потенцию у посланцев от изящной словесности. И, если потенция эта трепыхалась на манер полудохлого комара, посланец муз бывал избит, лишался денег, шапки, ботинок – и вообще всего того немногочисленного, чего его можно было еще лишить.
Вот я и думаю: не укатили ли таксисты Ваньку в свой шоферской рай?..
Tunduru
Последним моим воспоминанием о Столице – я имею в виду последним в строго хронологическом смысле – был косматый мужик, который преследовал меня до самого «Шереметьева», предлагая купить у него громадную лиловатую палку твердокопченой колбасы. Я осознаю всю несправедливость такого воспоминания – несправедливость по отношению к городу и стране, которые дали мне так много надежд и мечтаний, – ведь именно надежды и мечтания являются главными компонентами человеческой жизни: без них рамки этого мира, даже соответствуя «высоким социальным стандартам», на счет «раз» обнажают простую суть канареечной клетки. Ну и что, если она же, страна, эти мечты и надежды под корень во мне истребила? Благодарю за то, что по судьбе прошла, за то, что для другого сбудешься…
Что делать: я хроникер, не поэт (увы), и потому вынужден констатировать, что уже на троллейбусной остановке возле общаги (денег на такси у меня не было) я оказался атакован этим мужиком так стремительно, что даже забыл бросить прощальный взор на мое шестилетнее обиталище… Я впрыгнул в троллейбус, что было непросто из-за багажа, и собрался уже освобожденно вздохнуть – как мужик вырос передо мной возле метро «Белорусская»… На переходе к «Белорусской»-радиальной он, размахивая этой багрово-сизой дубинкой и зловеще припадая на одну ногу, гнался за мной с дикими воплями: «Черный, блядь, купи колбасу!!. Купи колбасу, я сказал!!.». На «Речном вокзале», где я вышел, мужик был уже тут как тут. Почему он пристал именно ко мне, ведь потенциальных покупателей было вокруг навалом?! В давильне автобуса, идущего к аэропорту, я увидел, с высоты своих шести футов и шести дюймов, как мужик, деловито продалбливая толпу колбасой, движется конкретно в моем направлении – и мне вспомнилось предсказание цыганки…
Палка колбасы была увесистой, ею вполне можно было убить. Ну, это если вмазать с умом. Ею можно было даже изнасиловать… Фаллическая природа этого, казалось бы, пищевого продукта обнажилась во всей своей неприглядности, когда я уже прошел заградительные кордоны и обернулся… Мужик стоял по другую от них сторону, глядя безумными глазами в никуда, горестно обхватив голову руками, и палка колбасы дыбом ярилась у него между ног.
Wete
Предпрощальные эпизоды, связанные у меня с Ванькой, не были похожи на кинематографическое расставание двух друзей. Хотя… это как взглянуть. Ванька, будучи традиционалистом и новатором одновременно, разумеется, внес свое ноу-хау в ритуал «сугубо мужского» прощания.
А именно: на защиту диплома он, как и следовало ожидать, не явился. Руководитель семинара позвонил его супруге, которая важно заявила, что Иван занимается в библиотеке . Зная расшифровку этого кода, я ринулся вниз по Большой Бронной и быстренько, хотя и не без усилий, отлепил Ивана от одной из сопредельных пивных.
После защиты мы поехали к Ваньке. Честно говоря, перед этим, как и перед каждым рискованным шагом, я обратился за советом к моему предку, деду моего отца. К идее обмывания дипломов предок отнесся благосклонно. Сейчас я думаю, что он предвидел обретение мной в этом процессе некоего нового знания; таковое (забегая вперед) я получил. Но – по порядку.
Сначала мы с Ванькой сидели вдвоем на кухне, причем, несмотря на близость туалета (и мою смертельную в нем нужду), Ванька меня туда не отпускал: крепко-накрепко захватив локтем мою шею, то есть склонив меня в три погибели, он упорно обучал меня песне «То-о-о не ве-е-етер ве-е-е-тку-у-у кло-о-онит…», а потом «Броня крепка! и танки наши быстры!», а потом, раскачиваясь все сильней, – «Ммммыыыыыы – дети Га-лакти-ки-и-и!..» (Знай Галактика о таких своих детках, она, думаю, давно бы добровольно коллапсировала – или что там с галактиками происходит.)
Неожиданно явился Ванькин младший брат, Герман, – статный, румяный, т.е. имевший все признаки человека, который начал просаживать свое здоровье только-только. Я упоминаю Германа неслучайно. Появление в этой ситуации третьей фигуры не столь придало ей классическую законченность, сколь внесло неожиданные последствия.
А именно. (Здесь я рисую расположение коек и раскладушек с такой тщательностью, с какой Mr Nabokoff рисовал американским недорослям интерьер спального вагона «Москва – Санкт-Петербург»): всего спальных мест в Ванькиной конуре было четыре: двуспальное, изгвазданное до сального блеска ложе Ивана и его зимней супруги, которое находилось в «зале» и летом полускладывалось в диван; у противоположной стены, отражаясь в шкафу (как было упомянуто много ранее), мучила мой глаз оголтелой расцветкой хаки голая раскладушка – перманентно разложенная на те случаи, когда Иван был невменяемо пьян и, соответственно, отлучен от скромных радостей семейного ложа. В детской конурке понуро стоял диванчик, продавленный до златострунных пружин, и – опять же цветом хаки – дерзко являла себя вторая незастланная раскладушка.
С этого момента я попрошу особого внимания. Обычно Иван, стало быть, храпел на раскладушке в «зале»; мне, со времен Lauren Bacall, было по-царски предоставлено двуспальное ложе.
Но Герман спутал все карты. Он лег на Ванькину раскладушку. Точней, не «лег», а упал там, где стоял. Ванька, проявляя свойственную ему терпимость, дополз до «детской» и уложил себя, соответственно, на раскладушку младшего «спиногрыза».
Таковы были исходные позиции фигур.
Важнейшая деталь: дверь между «залом» и коридором была, конечно, распахнута. Между стеною и дверью – скрытая ею – стояла моя, полная всякого разного, сумка.
Несмотря на количество выпитого, мне не спалось. Поэтому я не сильно испугался, когда увидел Ивана, который с невменяемым видом, по стенке коридора, упрямо полз в «зал». Я, вообще говоря, считал эти его навязчивые карабканья по водосточным трубам латентной формой лунатизма – и сейчас решил, что Ванькина сомнамбулическая болезнь проявляет себя наконец открыто.
Ванька вполз в дверной проем, затем привалился передом к двери и, вцепившись двумя руками в хлипкую ее ручку, осторожно потянул на себя. Затем, относительно аккуратно, шагнул он в сторону – и сразу же – в расширенное пространство между дверью и стеной. Там он судорожно полустянул семейные трусы. Вытащил свой чупа-чупс. Взял его в правую руку. Но, видимо, не выдержав такой тяжести, развернулся и безвольно опустился на мою сумку.
В комнате было темно. Лишь тот угол, где сидел Ванька, скупо освещала луна… И тут я увидел нечто… не знаю, что и сказать… Ванька мочился. То есть активно мочеиспускал отработанные им алкогольные яды… И делал он это, как делают женщины: сидя… Желто-зеленые струи, особенно желто-зеленые в близких им по цвету лунных лучах, бежали по уступам моей бедной сумки на щелястый пол… На продавленном неосвещенном участке пола, у порога, собралась лужа, черная, как кровь. Очухавшись, я бросился к Герману:
– Ге-е-е-ра-а-а!!. – я схватил его за плечи и, напрягши все силы, привел в сидячее положение. – Ге-е-е-ра-а-а!! – я тормошил его, как мешок. – Проснись!!. С Ваней нехорошо!!.
Герман открыл глаза. Они были неожиданно ясные, бодрые, абсолютно вменяемые.
– А-а-а! ты думал, я тоже – такая?! – заорал он на меня со злорадной ухмылкой. – Что можно забы-ы-ыть (меня-а-а?!) – И что брошусь (моля и рыдая!!) – под копыта гнедого коня-а-а?! Или стану просить у знахарок в наговорной воде корешо-о-ок?! Иль пришлю тебе стрррра-а-а-ашшшный подарок – мой заветный душистый плато-о-ок?! – он строчил, как пулемет, уверенно, самозабвенно – и никакая сила на свете, казалось, не могла бы его заткнуть (Троцкий на митинге – подумалось мне). – Да поддддохни!! Ни стоном, ни взглядом окаянной души не косну-у-усь!! Но клянусь тебе а-а-а-ангельским садом – и здорррровьем своим я кляну-у-усь, и ночей наших пламенных чадом – я к тебббе никогда-а-а!!! не верну-у-усь!!!
– Гера, – взмолился я. – Надо бы Ваньку…
– А почему она ребенком ихним клянется? – агрессивно прищурился Герман. – Нехорошо-о-о-с!..
– Каким ребенком?..
– Ну, чадом этим… Ишь ты: «и ночей наших пламенным чадом»… Зачала чадо – чтоб им потом, стерва, клясться! Ведь кошке же ясно, что приползет к мужику как миленькая! Причем в ближайшие пять минут!..
– Да не «ночей наших пламенным чадом», а «ночей наших пламенных чадом»…
– Какая, на хрен, разница? Сам же слышишь, Маза, что нехорошо. Не-хо-ро-шо-с!..
Отчеканив последнее слово, Герман рухнул замертво. Ни тычки, ни толчки на него уже не действовали.
– Герман, господи… о чем мы тут говорим?.. – захныкал я сам для себя. – Это Ваньке, Ваньке нехорошо!
Пришлось приблизиться к Ваньке одному.
– А?!! – он с ужасом взглянул вверх.
Ну да: в темноте над ним нависли белые-белые зубы – и два больших белых глазных яблока. Могу себе представить…
– А-а-а-а!!.. – с нарастающим ужасом взвыл Ванька – и закрыл голову руками…
Я отошел, лег на диван.
– М’за, ты?! – вдруг сообразил Ванька. – А че зд’сь темно, к’к у негра в заднице?..
Тут, видно, до него дошло кое-что еще. Цепляясь за стенку, он криво вскарабкался с сумки. Стал шарить по стене… чего-то ища… не нашел…
– Все н’рмально… – Ванька попытался натянуть фиолетовые семейные трусы, при этом чуть подпрыгивая на одной ножке. – Все н’рмально… Все будет н’р-маль-но…
Но семейные трусы не натягивались: каким-то образом обе тощие Ванькины ноги, тоже фиолетовые, попали в одну и ту же штанину… Эту неожиданную шараду разрешить Ванька был уже не в состоянии… Ванькин уд, удлиненный жарой и спровоцированный подскоками, глумливым хоботком мотался туда-сюда – притом с амплитудой, явно смущавшей его обладателя…
– Маза, – вдруг отчетливо сказал Ванька.
1 2 3 4 5 6 7