P.S. В остальном это была типичная квартира вполне определенного слоя Столицы (ярлык ему давать избегу): обилие икон, пыльных журналов и тараканов.
Mwanza
Если бы меня спросили, какой именно эпизод я вспоминаю в связи с ним чаще всего, я б ни секунды не думал. Вот эпизод-эмблема, состоящий, возможно, из сотни схожих, которые моя память, под давлением лет, ужала до одного-единственного – и я вовсе не «вспоминаю его чаще всего» – он со мной неразлучен.
…Ванька читает какую-то книжку – на изодранном до золотых пружин диванчике своих «спиногрызов». Книжка в левой руке – в правой, ясно дело, сигарета. Время от времени Ванька рассеянно опускает свою десницу, чтобы стряхнуть пепел. Сначала может показаться, что он стряхивает его непосредственно на пол – совсем как доцент древнерусской литературы. Но это не так.
Посреди густо разбросанной рухляди, детских игрушек и бумажного сора, что, в целом, резко сокращает обзор, лежит круглый – старомодный, довольно массивный – будильник «Рассвет». Он именно лежит – циферблатом кверху – и точно подпадает под рассеянную десницу Ивана Алексеевича.
У будильника нет стрелок. Но – ох, куда уж там Бергману! Самое важное – дальше. У будильника нет передней крышки – стеклянной, чуть выпуклой – должной защищать слегка «утопленный» циферблат…
Образованная таким образом емкость полна окурков и пепла.
То есть: Ванька-мудозвон превратил будильник в пепельницу, даже в плевательницу. Или так: Ванькин будильник превратился во все это сам, под жестким давлением Ванькиных обстоятельств.
Вот он, асимметричный ответ русского пофигиста – Времени, Забвению, Вечности.
Так и вижу этот натюрморт.
Куда уж там Бергману.
Bukoba
Вообще-то он родился, если ему верить, в «благородной семье», чуть ли не от брака дипломата и секретарши – притом где-то там в Праге или Варшаве… Какая разница? Отпечатков ни той, ни иной среды на нем не было никаких, он сам себе был среда – и сам, волне нестесненно, мог отпечататься на ком угодно.
Во что я верю безоговорочно – он был талантлив с рождения, причем щедро, бурно и бестолково. Помню, рассказывал (мятежно жестикулируя), как в четыре года исполнял сочинения Паганини… Ну, не знаю, как насчет Паганини, но я неоднократно видел, что, заслышав по радио скрипку, он, продолжая свой всклоченный треп, становился белым, как мел. Однажды, во время какой-то самой высокой, невыносимой, оргиастической ноты, стакан в Ванькиной руке словно бы схлопнулся… из кулака на пластик кухонной столешницы закапала кровь…
Скорее всего, он был превозносим – учителями, родителями, публикой – до той поры, пока у него не стали пробиваться, скажем так, усики.
А вместе с ростом усиков замедлился как-то его искрометный полет. Из «гениального» он стал «талантливым». Потом – «богато одаренным». Потом – «способным».
Потом он спустил маленькую фотку Уильяма Джеймса Сидиса в унитаз – и разделил с ним лютую судьбу вундеркиндов.
Kagera
Всякая счастливая семья несчастна по-своему.
Конечно, Ваня и Наташа знавали иные времена.
Вот какими я их себе представляю.
Бывало, он, перед тем как ринуться на свою угрюмо-стыдливую Данаю, то есть некоторое время стоя возле супружеского ложа, бойцовски пощелкивал членом по плоскому своему животу… Зло и лихо, очень даже хищно пощелкивал… Демонстрировал, то есть, военную мощь, как оценили бы политические журналисты. А пупок Ванькин в те поры был похож на вертикальную прорезь в американском игровом автомате… Ух! так и хотелось бросить туда монетку! Но, с годами, щелка приняла горизонтальное положение… а там и вовсе превратилась в горестный, будто плачущий, ротик…
Да: жена… Ванькин боевитый уд как-то быстро увял в ее утробе… Возможно, он был изжеван и высосан этой мощной крестьянской утробой слишком уж домовито… Слишком уж по-хозяйски (на семя, потомство) утилизирован…
И, в присутствии супруги, стал походить на идеальный плотницкий отвес.
Жена… Можно сказать (я видел фотографии), что ее компактные в прошлом губки сияли, как сочные вишенки; они были щедро покрыты польской помадой – словно для защиты от вредителей сада… Но после первой же Ванькиной алкогольной пятилетки ротик ее был уже тускл, скорбен, мелко присборен, затянут, словно бы на шнурок, и, в целом, напоминал анус.
Снимаемый на ночь ее бюстгальтер – из нежного, почти невесомого, похожего когда-то на лепестки нежнейших цветов и крылья стрекоз – незаметно превратился в два прочных, довольно вместительных кошеля под картофель. Однажды подойдя к зеркалу и взглянув на живот, дополнительно обезображенный вертикальным шрамом после женской хирургической операции (отчего жир стал откладываться как-то резко несимметрично), она вдруг поняла значение фамилии «Кособрюхова»…
Слезы свои она в юности яростно вытирала кулаками (словно втирала, отчего щеки ее румянились еще жарче), – в ранней молодости то рассеянно смахивала, то стряхивала – по-мужицки лихо и зло, как обильный пот, а в том неопределенном возрасте, в какой она навсегда угодила с Ванькой, Наташа научилась словно бы выковыривать свои мутные редкие слезки – вот так, по-бабьи, скрюченным досуха мизинцем, слезу за слезой.
Kigoma
В то лето, когда Ванька наградил Маржарету плодом ее чрева, он все равно не жил у нее постоянно. (Она работала кем-то в трех библиотеках сразу – и снимала комнатку в Ясеневе.) Нет, не жилось у нее Ваньке: то и дело возвращался он в свое Братеево, на привычное лежбище.
Дело, конечно, законное. Но… Но омрачалось оно для меня тем, что, несмотря на обладание второй связкой ключей, которые я специально для него сделал, Ванька взял себе за правило попадать в упомянутое лежбище непременно через окно.
Ну как – «попадать»? Телятниковская конура располагалась на четвертом этаже девятиэтажной коробки с лифтом. Однако Ванька (зверски перекашивая при том багровевшую рожу) предпочитал ползти вверх по ржавой водосточной трубе. Это ритуальное его мероприятие проходило следующим образом.
Сначала он орал на весь двор: «Ма-а-а-а-за-а-а-а!!!..» и, когда я высовывался из окна, приступал к альпинистскому восхождению. Время от времени он задирал свою большелобую очкастую голову и глядел, как я, словно чокнутая кукушка настенных часов, то и дело судорожно выглядываю в окошко, издавая кукующие междометия на суахили.
Где-то посередине своего вояжа в небеса Ванька обычно делал «привал», то есть доставал из кармана чекушку и, стоя в полстопы на хлипком подоконнике чужой квартиры – словно фольклорный пастушок с пастушьим рожком, – нежно-нежно охватывал его, рожок то есть, алчущими устами…
Я окаменевал на метровом балконе…
Утолив жажду, Ванька орал:
– Маза! Зе роуд ту хелл!!![]
Это означало, что на его раздолбанном кассетнике я должен найти соответствующий номер Chris’a Rea… Если я делал это недостаточно расторопно, в окно влетало гнусавое:
– Маза фффакер! Зе роуд ту хелл, я сказал!!!
Иногда в окна, пролегавшие по Ванькиному маршруту, выглядывали соседи, но, признаться, не часто. Они дальновидно избегали траты времени на дальнейшие свидетельские показания…
Вот мне видится, словно со стороны, как я лежу возле заброшенного под стол, почти развалившегося кассетника… Мой дрожащий палец еле попадает на кнопку… попадает все же… Освобожденным джинном, с размаху, шарахает по ушам Chris Rea:
Well I’m standing by a river…
But the water doesn’t flow…
It boils with every poison… you can think of…
– Врубай, Маза, на полный! – влетает в окно. – На всю катушку врубай, ффффа-а-а-ак йууу!
И я, на максимальных децибелах, врубаю с начала любимый Ванькин кусок:
Well I’m standing by a river…
But the water doesn’t flow…
It boils with every poison… you can think of…
And I’m underneath the streetlights…
But the light of joy I know…
Scared beyond belief… way down in the shadows…
And the perverted fear of violence…
Chokes a smile on every face…
And common sense is ringing out the bells…
This ain’t…no… technological breakdown…
Oh no… This is the road… to Hell!..
– Негр стал белый, как мел, – и наклал в штаны, – обычно именно с этими словами Ванька перегибался через свой подоконник и валился на пол.
Tabora
Иногда во время его аттракциона со мной находилась моя ненаглядная Lauren Bacall. Тогда Ванька получал, соответственно, двойное садистское наслаждение…
Менее всего мы с Lauren были успешны в наших от Ваньки побегах. Как правило, даже полярно расходясь в телесных устремлениях (после ночи любви мы хотели есть, он – только выпить), Lauren и я никак не могли от него оторваться.
Под предлогом «склеиваю лыжи без опохмелки» Ванька затаскивал нас в ближайшую братеевскую аптеку. Там он закупал горы флакончиков-пузырьков со спиртсодержащими каплями и, одним махом сметя их в свой фельдшерский саквояж (это был его второй, после холщовой сумки, фирменный «аксессуар»), отваливал от прилавка.
Стекляшки бодро погромыхивали в его саквояже, и разноцветные жидкости в них посверкивали скромной фармакологической отрадой: от глаз, от ушей, от головы, от живота – от жизни как таковой. Поставив саквояж на подоконник, Ванька начинал стремительно, словно фокусник-самоубийца, опрокидывать флакончики-пузырьки себе в пасть. В этот момент он, как правило, просил Lauren подержать его котомку с банками, а меня (словно я был Христос, а он – расслабленный) – поддерживать его самого. Испив все почечно-ушные и желудочно-глазные капли, Ванька всякий раз умудрялся вырываться из моих рук и – с дикими воплями: ой, помираю!!! – начинал, корчась, как роженица, кататься по искусственному мрамору аптечного пола – из конца в конец, из конца в конец. Когда его вышибали на улицу, он, ничтоже сумняшеся, продолжал свой аттракцион под открытым небом – катался, вопя и взвизгивая, по лужам, по листьям, по брусчатке, по обильным собачье-кошачьим экскрементам… ну не по персидским коврам же…
Мы не уходили, чтобы оберечь его от ментов.
Sumbawanga
Однажды, сразу после аптеки (как всегда, взявши меня с Lauren изначально в заложники), Ванька купил пару соленых огурцов. Они были широкими и плоскими, как разношенные шлепанцы. Та же самая бабка, ловко применив камуфляж из веников, продала Ваньке бутылку сладкого шампанского.
Рядом располагалась детская площадка. Детсадовские питомцы разноголосо попискивали в песочнице; толстые, грубо разукрашенные воспитательницы сплетничали непосредственно возле. Ванькино врожденное лицедейство, видимо, подсказало ему, что более благодарных зрителей грешно и желать.
Он примостился под отдаленным грибком-мухомором и, не вынимая шампанское из фельдшерского саквояжа (возможно, то был саквояж все-таки акушерский), начал там, в нутре саквояжа, его открывать. Эта операция вслепую была не менее рискованной, чем акушерский поворот на ножку при поперечном положении плода – и требовала, пожалуй, не меньшей квалификации. Наконец, миновав створки полуоткрытого саквояжа, обильная белая пена пошла верхом.
Это был Ванькин бенефис, он же триумф. И то сказать: минуло лишь одиннадцать утра, а он уже запустил башку в саквояж, и вот – лакает себе там, как сказано в народной кинокомедии, опохмелку «аристократов и дегенератов»… Когда башку свою он наконец вытащил – ошалелую, словно новорожденную, сплошь в Боттичеллиевых пузырьках серебристой пены, – вокруг него таращили глаза большеротые детки, напрочь позабывшие про свои лопатки, формочки и песочные куличики. Это ли не успех?
Более того: от стайки воспитательниц отделилась самая-пресамая грудастая – и решительно двинулась к Ваньке – очевидно, не в силах противиться мощной гравитации его очарования. Тут Ванька вытащил бутылку на свет. Захлебываясь и кашляя, он принялся «добивать» свое изысканное лекарство, при этом, конечно же, и обливаясь им вследствие еще не до конца восстановленного равновесия. По-крестьянски крупно и степенно откусывая, заедал Ванька зелье-шампанское мятыми солеными огурцами… Пережевывая эти и без того словно бы жеваные огурцы, Ванька задыхался, хрипел и мычал, словно загнанный волком теленок… Но этого ему было мало: он выл и рычал, как загоняющий теленка волк… Детки благодарно смеялись… Еще приближаясь, воспитательница вежливо начала:
– А ну вали отсюда, ханурик. Ишь, прилабунился, вонь стоеросовая…
И, шагнув под грибок-мухомор, наотмашь хлестанула Ваньку резиновой детской скакалкой.
Но Ванька не растерялся. Он вывернулся от женщины-педагога, в пару прыжков достиг детской горки, взмыл на нее соколом и, помогая себе огурцом, взялся жестикулировать:
Приятен вид тетради клетчатой!
В ней нуль могучий помещен!
А рядом нолик искалеченный!
Стоит, как маленький лимон!!
О вы, нули мои и нолики!
Я вас любил, я вас люблю!!
Скорей лечитесь, алкоголики,
Прикосновением к нулю!!
Нули – целебные кружочки!
Они врачи и фельдшера!
Без них больной кричит от почки!
А с ними он кричит «ура!!».
Когда умру, то не кладите,
Не покупайте мне венок!
А лучше нолик положите
На мой печальный бугорок!!
На мой печальный бугорок!!
На мой печа-a-a-aльный бугорок!!
Стоявшие вблизи детки начали плаксиво кривить рты… И тут Lauren пришла в голову идея. (Очевидно, ее натолкнул на то упомянутый в стихотворении «маленький лимон».)
– Иван Лексеич, – пропела она бархатным контральто, словно незабвенная Marian Anderson, – помоги нам, сударь, пожалуйста, немножко фруктиков купить…
Иван Алексеевич так и ринулся со своего постамента. Помочь он всегда был рад! Мы подволокли его к автобусной остановке, возле которой, под навесом, на манер туркменских халатов, ярко полосатились арбузы, частично взрезанные до сочного, кроваво-красного мяса – и, словно соблазняя призраком исчезнувшей Янтарной комнаты, золотились дыни… Lauren выбрала самый большой, почти неподъемный арбуз – и самую увесистую дынищу – имперскую, словно бы с экспозиции ВДНХ… передала мне… расплатилась… «Зачем нам столько?..» – успел шепнуть я. Но тут подошел автобус…
– Телятников, – крикнула Lauren, – подержи-ка! – И, выхватив плоды у меня, вдвинула Ваньке в подмышки то и другое.
Так и запомнил я его, уплывавшего в окне этой раздолбанной муниципальной колымаги: растерянного, обманутого – руки в раскорячку, под одной – громадный арбуз, под другой – громадная дыня, в одной – котомка с банками, в другой – фельдшерско-акушерский саквояж, очки сползли на кончик носа… хармсовский персонаж, да и только…
– Зачем ты так, Lauren? – шепнул я ей в персиковое ушко. – Это жестоко…
– Подумаешь, непротивленец!!. – вскипела моя богиня. – Миротворец, тоже мне, понимаешь!..
И, слово за слово, мы рассорились навсегда.
Dar es Salaam
«В тридцать лет люди обычно женятся, – пытался оправдать себя Пушкин, – я поступаю, как люди». И поступил, как люди.
А я поступил, как Пушкин.
Результат – что у Пушкина, что у людей.
Одна моя отрада – воспоминания о Ваньке. Почему? Кто бы объяснил…
Наше общение не было безоблачным. Доброхоты очень старались. Мне они нашептывали: зачем ты связался с этим брандахлыстом? алкашом? отребьем? А ему, соответственно: зачем тебе эта черномазая обезьяна?
Ну и так далее. Я другой такой страны не знаю…
Но и без активной помощи русских людей, для которых характерна всемирная отзывчивость , между нами случались стычки. Например, однажды я выкрикнул Ваньке примерно следующее (оцените мои достижения в русском разговорном): если ты, коззззел, еще раз, бля, залезешь сюда по трубе, я, на хрен, просто свалю с твоей хазы! Он побледнел… Но, я видел, угроза подействовала. А я уже разогнался, мне было мало: я ему посоветовал («устал от тебя, Ванька!») закрепиться на лето у Маржареты – и в Братееве не появляться вообще… Вот именно тем самым летом, пребывая у своей любовницы беспрерывно, он и сделал Маржарету беременной… Но что поразительно: при первой же нашей осенней встрече в институте, выложив это горестное известие, он кинулся мне на шею (для чего мне пришлось сильно пригнуться) – и пошли жаркие причитания:
– А ведь ты, Маза, меня предостерегал! Ты, Маза, ты один! Ты говорил: Ванька-дурак, не ходи, блин, не ходи к Маржарете!.. Не ходи, Ванька, козленочком станешь! Козлом, вашу мать, отпущения!..
Кстати сказать, «козлом отпущения» он все равно оказался – и сейчас, когда мне на двадцать лет больше и меня терзают неизбежные гумбертовские мечтания, Ванька стал мне еще ближе. Дело в том, что, забросив скрипку, он закончил когда-то химический институт… И вот, в надежде подзаработать, весной того года, о котором речь, он пошел репетиторствовать. В апреле Ваньку наняли родители девятиклассницы – натаскивать ее по химии; к Новому году она родила девочку.
Mkoani
Цыганка напророчила Пушкину смерть от «белой головы»…
В мае 199… (последнего года моего обучения в РИИСе), в яркий солнечный день, для какой-то надобности привелось мне проходить мимо Киевского вокзала. Я покупал мороженое, когда, незаметно отделившись от стены, ко мне подкатилась старая, как ведьма, крашеная цыганка. От нее разило гнилью и сероводородом. Чтобы отвязаться, я сразу же сунул ей деньги.
1 2 3 4 5 6 7