А вы небось себе вообразили, – что эта лихоманка, свистопляска, однообразная бодяга – так и будут себе трюхать-шкандыбать – по кругу, по кругу – adinfinitum (до бесконечности)? Или, как минимум, – до смерти в почтенной старости?
Ну, во-первых, на протяжении человечьей жизни, протекающей в невзыскательных формах минимализма, немилосердно укороченной вдобавок к тому же кухонными афронтами, а также интегрированными в брачную жизнь приёмами восточного боя (ёко мен учи, атеми, муна цуки, тэнчи наге, шомен учи и т. д.) – на протяжении такой-то жизнёнки уж точно ничего бесконечного не случается. Такая жизнёнка вряд ли даже где и пересекается с осью вечности. Касательно же понятия «трюхать-шкандыбать до смерти», то именно так оно, как мы сами можем убедиться, и случилось, только смерть Раи наступила на полвека раньше среднестатистического срока – и притом во сне. Опять же – по милосердию Божьему.
2
После похорон, которые прошли с обычной протестантской сдержанностью, включая также и финансовую сторону вопроса, немногочисленные сопровождающие вернулись с Аадом в его дом. Соратниц Раи по Клубу не было: Аад их знать не знал – и не испытывал ни малейшей потребности знакомиться с ними на похоронах жены.
Дети – Йоост, Аад-младший, Радомир и маленькая Ада – были заранее отправлены к Аадовой незамужней сестре. Зато по всем комнатам бегали, в количестве трёх, маленькие дети его замужней племянницы. Они создавали невероятный шум. Отсутствие детей Раи – и словно замена их другими, никогда не виденными мной детьми, – создавали такой странный эффект, будто и синее небо за окном (стоял май) сейчас вынесут прочь, обнажив страшный, не представимый до того задник… А затем, дав зрителю вволю налюбоваться этим задником, уже навсегда – внесут ночь.
И тут позвонила Раина мать.
Из Киева.
Это показывал определитель номера.
А откуда же ещё она могла звонить? Аад, по малодушию, не сообщил ей, что её дочь умерла.
Более того: предвидя её регулярную еженедельную интервенцию, Аад запретил мне брать трубку. Я мгновенно вспомнила (не забывала никогда), как он то же самое запрещал Рае в первый год её жизни здесь… («А разве это жизнь?..»)
После десяти изматывающих звонков включился наконец автоответчик. Голос Аада сообщил: вы, дескать, звоните в квартиру Аада, Раисы, Йооста, Аада-младшего, Радомира и Ады ван дер Брааков; он извинился, что сейчас все заняты, и просил оставить сообщение после сигнала.
Писк сигнала.
Почти мужской, напористый голос (фрикативное «г» – расставить по вкусу) врывается, словно шаровая молния:
– Райка!.. Раиска!.. Куда вы там все подевались?.. Райка, с мал?й гуляешь, что ли?.. послушай… что я хотела тебе сказать… всё время забываю… Как проснёшься или с прогулки вернёшься, я не знаю… ты это… Раиска, послушай мать! Ты – когда своему последний раз нормальный борщ варила? С этими твоими, как его, козами-токсикозами (смешок), – ты не забыла хоть, как борщ нормальный варить? Мужа всегда, запомни это, надо кормить сытно…
В это время один из детей Аадовой племянницы, мальчик лет четырёх, вбежал в гостиную, держа в руках красно-синий мячик, – и тут же мячик выпустил, обомлев от странной интонации… смешного языка… А вдруг это Чёрный Пит звонит?!. Чтобы заранее узнать, какие подарки привезти через полгода?! Малыш ринулся к телефону.
Я перехватила его за метр до телефонной трубки. На протяжении последующей рецептурно-кулинарной фиоритуры мои руки, как две змеи, крепко обвивали тело мальчишки, который орал и вырывался с суммарной силой Лаокоона и обоих его сыновей. В гостиную заглянул Аад и, сделав усиленно-страдальческую физиономию, а также энергично кивнув, дал мне тем знать, что я поступаю правильно – и должна продолжить в том же духе. После чего он скрылся в своём кабинете, где его ждали несколько человек с похорон.
… – Значит, так. Покупаешь это, говядину на косточке… обязательно хороший кусочек бери… Свинину не бери, твой есть не будет, он же, это… как еврей у тебя… (Смешок). Залила его, значит, в кастрюлечке водичкою, не багато воды, только залей, довела до кипения – и вот варишь на сла-а-беньком таком огонёчке хвылыночек сорок – сорок пять… Ну, бурячочек подбери – ни большой, ни маленький… средненький такой… штучки две-три… (В сторону: «Почекай, почекай!») Ой, Рая, это! Я потом ещё позвоню… твой батька зовёт… там фильм… с этой, как её… ну, ещё в этой комедии… ну, как его… про таксиста и проститутку… (В сторону.) Да сейчас я, сейчас! вот пристал!.. Рая, ты мне скажи: ты хоть волосы на ногах себе броешь? После четвёртых-то родов могут си-и-ильно волосы на ногах пойти… С головы повыпасть, а на ногах пойти… Ты от матери-то проблем не ховай… Всё! перезвоню!..
В это время я чуть не вскрикнула. В воздухе мелькнуло Раино лицо. В нём было что-то незнакомое, чему я не знаю названия. Знаменитой улыбочки – не было.
– Was het Zwarte Piet die gebeld heeft?![] – сердито спросил меня освобождённый мальчик.
– Nee lieverd… Het was geen Zwarte Piet…
– Wie dan wel? []
Я пожала плечами, развела руками, выразительно подняла брови: geenid?e.[]
– Wat voor taal was het?..[] – не отставал ребёнок.
Мне почему-то захотелось сказать: это был язык далёкого острова Мапуту… Но я сказала правду, как взрослому:
– Het was de Russische taal. Bijna.[]
3
Письмо Второго брачного свидетеля Ааду ван дер Брааку
(перевод с нидерландского)
«Господин ван дер Браак!
Поскольку после смерти Раи мои с Вами отношения сами собой прекратились, я решила прибегнуть к письменной форме, чтобы изложить некоторые факты, касающиеся Вашей бывшей жены.
Эти факты, я уверена, совершенно Вам не известны. Или они известны Вам в той малой степени, которая не позволит отцу четверых детей воссоздать для них портрет умершей матери.
Единственное сомнение, которое меня беспокоит, – это степень Вашего к моему рассказу доверия. Будучи философом, да и попросту „взрослым человеком“, Вы, возможно, заключите нечто вроде того, что не существует единой истины – равно как и единого человеческого образа. Это положение я не собираюсь оспаривать. Я только обозначу свою точку зрения. Хотя я собираюсь дать не только свою оценку некоторым проявлениям Раиной натуры, но перечислить именно факты.
Вы скажете: факты – такой же блеф, как и всё остальное: перчаточка, ловко выворачиваемая свидетелем (историком) в угоду осознанной или бессознательной лжи. И потом: что значат „голые факты“, если мы не знаем – и никогда не узнаем – их подоплёки?
А на это я отвечу: господин ван дер Браак, пожалуйста, не втягивайте меня в дебри пустопорожней схоластики. Ибо речевые навыки у меня развиты не хуже, если не лучше Вашего, – и Вы это отлично знаете.
Тем не менее, я прошу простить мне это агрессивное, явно неполиткорректное вступление. Такой тон отчасти вызван тем, что это – единственное письмо, которое я Вам пишу. Я не буду вступать с Вами в дискуссию, если Вы откликнетесь. Наши отношения, повторяю, пришли к естественному концу. И потому в данном письме я должна предугадать Ваши возражения и заранее их отмести.
Начну не в хронологическом порядке, а с тех фактов, которые самостоятельно встают в первый ряд.
…Когда меня, превратив в мешок костей, а затем в гипсовый кокон, сбил, на полном ходу, „мерседес-эскорт“, – когда меня, как подержанную вещь, в течение долгих месяцев перетаскивали с операционного стола – на койку – и снова на операционный стол, затем на каталку, на инвалидную коляску – и снова на операционный стол, а я была тогда без языка, без документов и без единого цента в кармане, – моим единственным посетителем была Рая.
Её визиты начинались с того, что первым в дверях палаты появлялся её беременный живот. У неё был тогда невероятный токсикоз – ну, Вы помните. Занимаясь мной, она по многу раз выскакивала из палаты… Впархивала же – с неизменно лучезарной улыбкой. (Именно – впархивала! С таким-то беременным животом!) В тот период эта её знаменитая лучезарность ещё не была у Раи приклеенной…
Я написала, что Рая была единственной. Историк должен стремиться к точности. По крайней мере, цифр. Формально говоря, ко мне заскакивали, в сумме, ещё трое. Но, как бы это сказать… Здесь кроется некий нюанс, который я должна Вам пояснить, потому что Вы не располагаете таким background’ом, как я, и Вам не с чем сравнивать.
Видите ли, в нидерландской больнице посетителю, между нами говоря, нечего делать. Он не выполняет там, как это принято на моей бывшей родине, функций санитарки, медсестры, медбрата, врача, фармацевта, аптекаря, психолога, лечебного физкультурника, физиотерапевта, массажиста, снабженца, повара, гигиениста и, конечно же, несякнущего источника взяток. (Там, в моём прошлом, посетитель не выполнял функций разве что патологоанатома. Но – времена сейчас „новые“, так что я не уверена в этом до конца.) А здесь, в Королевстве, – здесь посетитель должен лишь приятно и ненапряженно общаться с недужным. Взаимно наслаждаться, так сказать, роскошью человеческого общения. В разнообразных стилях: „семейном“, „добрых знакомых“, „старых сослуживцев“, „таких дружных соседей, которые как родственники“, „просто соседей“.
Вот с этим-то зачастую и получается сбой. Если люди за стенами больницы никак не общаются, не умеют – то с чего у них вдруг именно в больнице это получится? Ясно, что дельце вряд ли выгорит.
А потом: что значит „приятно, ненапряжённо“? Приятно – значит, по крайней мере, „не неприятно“, а ненапряжённо значит – „легко“ и, большей частью, „очень напряжённо, ибо лживо“. Но „не неприятно“ общаться трудно, а „легко“ – трудно до полной невозможности. Поэтому человеческое общение заменяется „контактом“ (зловещее словцо из арсенала дерматовенерологов, шпионов и электромонтёров) – а на кой чёрт эти формальности нужны больному? Лучше уж мирно и нелживо дремать в дегенерирующих лучах телика.
С Раей было не так. Мало того, что души в ней содержалось – хоть с кашей ешь (ну, это Вы знаете), но она понимала, что и в нидерландской больнице (которая представляет собой воплощённый рай даже для отъявленных атеистов Второго и Третьего мира), не всё идеально. Особенно далека эта больница от идеала – для закованного в гипс индивида, который неделями существует между таинственными металлическими устройствами (как в фильме Кубрика „Космическая одиссея 2001-го года“) – с задранной нижней конечностью и нелепо вытянутой верхней: ни дать ни взять – астронавт, парящий в пространстве одинокой космической станции и не знающий позывных.
В то время как три мои упомянутых посетителя приходили, садились и принимались на меня молча смотреть (а я – на них – насколько позволяли шейные позвонки): что-то среднее между игрой в гляделки и сеансом взаимного гипноза – в это самое, равно как и в другое время, Раиса мне что-нибудь готовила (это в нидерландской-то лечебнице!). Она каким-то образом сообразила (знала от рождения, как и многое другое), что больничное меню, сопоставимое с таковым питерских ресторанов моей юности, всё равно не содержит и не может содержать „витамина Д“ – ну да: дружбы, доброты, действенной помощи. И вот она быстрыми-быстрыми беличьими движениями готовила мне какие-то маленькие, очень красивые (и очень вкусные!) бутербродики – а я чувствовала себя пятилетней (это при том, что Рая была значительно моложе меня) – какой я была, когда бабушка нарезала для меня, ничего не желавшей есть, маленькие кусочки хлеба с сыром и колбасой – и, смешно называя их „солдатики“, „квадратики“, „гусарики“, „драгунчики“, – кое-что умудрялась мне скармливать.
И ещё Рая приносила мне самодельные компоты и самодельные морсы – и это при том, что уже в вестибюле самого Медицинского центра располагались два кафе и три магазина, где можно было купить десятки наименований какого угодно питья. Но нет: Рая, мучимая токсикозом, варила мне кисели… выжимала вручную соки… Да, у неё, конечно, был гипервитаминоз „Д“…
Нет смысла перечислять отдельные эпизоды в поведении человека, который в любой ситуации, в паре с любым человеком, в группе любых людей брал всю ответственность на себя. Не взваливал, а именно спокойно брал. Потому что любая ответственность ему была по плечу. И все с облегчением эту ответственность на „того человека“ перекладывали.
Глупо получается, правда? Будто пишу я некролог. Хотя – почти так и есть.
„Почти“ – потому что это письмо давным-давно было у меня готово. Я просто всё не решалась Вам его отдать. При Раиной жизни. Как я могла вмешиваться?!
Тем более, Рая была Вами словно зомбирована… Теперь я его подправила. Кроме прочего: поставила глаголы действия, имеющие отношение к Рае, в прошедшее время. Все до единого.
Почему я рассказываю так подробно про её гиперавитаминоз „Д“? Пишу я об этой стороне её натуры – стороне, которая Вам-то как раз была отлично известна, лучше других – пишу об этой стороне натуры, благодаря которой Рае сначала было позволено встать на специальный коврик в мэрии, пред ликом королевы Беатрикс; затем, через год, было разрешено отзываться на телефонные звонки в квартире любимого человека, затем – даже перебраться с подстилки в кухне на супружескую кровать; затем – зачинать, вынашивать и рожать детей; затем – детей растить, вести дом, тащить на себе весь быт – и, наконец, благодаря той же самой стороне натуры, Рае было позволено уйти молодой – освободиться, „откинуться“. Это как раз та самая сторона, которую я назову, если давать „диагноз“ подробней, безмерной добротой и беспредельной силой. Так вот: пишу я обо всём этом только для того, чтобы задать Вам два вопроса.
Как это получилось, что в процессе вашей совместной жизни (ну да: „А разве это жизнь!“) она так разительно изменилась?
И ещё: как это получилось, что ничего или почти ничего не осталось от прежней Раи, – даже и в том частном проявлении, в каком она, с несвойственной ей стервозностью, умудрилась ко всему приспособить на стервозной своей работе?
Вопросы, конечно, сугубо риторические.
…Последние годы перед её смертью я даже стала бояться таких дат, как Новый год, православное Рождество, старый Новый год и, конечно, Международный женский день Восьмое марта.
Дело в том, что во все эти дни Раиса непременно рассылала своим русскоязычным знакомым (включая, конечно, меня) страшные электронные открытки. Она рассылала их скопом (не знаю и знать не хочу знать „правильного“ электронного термина): одна внеперсональная открытка – одним нажатием кнопки – отправлялась сразу трём дюжинам мгновенно обезличенных адресатов.
Такого рода типовая открытка была исполнена в стиле оптимизма американских комиксов. Кишение-роение поэтических образов составляли: забавные звёздочки, трогательные грибочки, мультяшные кошечки, цветочки, задницы в виде сердечек, сердечки в виде задниц (такая вот закономерная семантическая конверсия, неизбежная анатомическая трансформация); короче –
I ? U!!!
Это были именно те самые образцы визуального искусства, которые продуцируются и потребляются таинственными (хотя и составляющими агрессивное большинство) существами – теми самыми, чей IQ прочно оккупировал зону отрицательных чисел – и чьи ближайшие предки переболели культурой, как корью, приобретя к ней стойкий – и даже генетически передаваемый иммунитет. В открытках было уже всё написано – и поздравление, и пожелания. Рая ван дер Браак ставила только свою подпись: Рая ван дер Браак.
Русскоязычные приятельницы Раи, – дамы, в массе своей, прямо скажем, не самой тонкой организации, перестали ей отвечать. Это, разумеется, не было бойкотом Раиному (развившемуся резко, как флюс) дурному вкусу. Это не было саботажем махрового, внезапно расцветшего её бездушия. Это не было игнорированием и самой поздравительницы – в ответ на игнорирование поздравительницей всего сразу: адресатов, личных отношений с адресатами, индивидуальных особенностей адресатов, традиции, своей индивидуальности, в конце концов.
Это был испуг в химически чистом виде. Дамы из клуба „Русские Присоски“ (о котором, Вы, наверное, слышали), не перегруженные „чувством прекрасного“ даже в его портативном варианте, – даже они, дамы, впадали от этих открыток в сплин. Точнее, в русскую хандру.
Почему?
Да потому, что открытки подписывала, на их взгляд, не Рая. Это делал какой-то другой человек, никому из её знакомых не известный. Возможно, открытки подписывало даже электронное устройство. Но куда же делась сама Рая? Была ли она оборотнем? Или законный супруг, то есть Вы, господин ван дер Браак, подменили её удобным для себя двойником, а настоящую Раю замуровали в холодной стене – где-то между ватерклозетом и кладовой?
Страшно наблюдать, когда большой и яркий человек – всю свою громадность, все свои силы – направляет исключительно на то, чтобы стать маленьким и незаметным.
О ком идёт речь?
Кто – этот яркий и сильный человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Ну, во-первых, на протяжении человечьей жизни, протекающей в невзыскательных формах минимализма, немилосердно укороченной вдобавок к тому же кухонными афронтами, а также интегрированными в брачную жизнь приёмами восточного боя (ёко мен учи, атеми, муна цуки, тэнчи наге, шомен учи и т. д.) – на протяжении такой-то жизнёнки уж точно ничего бесконечного не случается. Такая жизнёнка вряд ли даже где и пересекается с осью вечности. Касательно же понятия «трюхать-шкандыбать до смерти», то именно так оно, как мы сами можем убедиться, и случилось, только смерть Раи наступила на полвека раньше среднестатистического срока – и притом во сне. Опять же – по милосердию Божьему.
2
После похорон, которые прошли с обычной протестантской сдержанностью, включая также и финансовую сторону вопроса, немногочисленные сопровождающие вернулись с Аадом в его дом. Соратниц Раи по Клубу не было: Аад их знать не знал – и не испытывал ни малейшей потребности знакомиться с ними на похоронах жены.
Дети – Йоост, Аад-младший, Радомир и маленькая Ада – были заранее отправлены к Аадовой незамужней сестре. Зато по всем комнатам бегали, в количестве трёх, маленькие дети его замужней племянницы. Они создавали невероятный шум. Отсутствие детей Раи – и словно замена их другими, никогда не виденными мной детьми, – создавали такой странный эффект, будто и синее небо за окном (стоял май) сейчас вынесут прочь, обнажив страшный, не представимый до того задник… А затем, дав зрителю вволю налюбоваться этим задником, уже навсегда – внесут ночь.
И тут позвонила Раина мать.
Из Киева.
Это показывал определитель номера.
А откуда же ещё она могла звонить? Аад, по малодушию, не сообщил ей, что её дочь умерла.
Более того: предвидя её регулярную еженедельную интервенцию, Аад запретил мне брать трубку. Я мгновенно вспомнила (не забывала никогда), как он то же самое запрещал Рае в первый год её жизни здесь… («А разве это жизнь?..»)
После десяти изматывающих звонков включился наконец автоответчик. Голос Аада сообщил: вы, дескать, звоните в квартиру Аада, Раисы, Йооста, Аада-младшего, Радомира и Ады ван дер Брааков; он извинился, что сейчас все заняты, и просил оставить сообщение после сигнала.
Писк сигнала.
Почти мужской, напористый голос (фрикативное «г» – расставить по вкусу) врывается, словно шаровая молния:
– Райка!.. Раиска!.. Куда вы там все подевались?.. Райка, с мал?й гуляешь, что ли?.. послушай… что я хотела тебе сказать… всё время забываю… Как проснёшься или с прогулки вернёшься, я не знаю… ты это… Раиска, послушай мать! Ты – когда своему последний раз нормальный борщ варила? С этими твоими, как его, козами-токсикозами (смешок), – ты не забыла хоть, как борщ нормальный варить? Мужа всегда, запомни это, надо кормить сытно…
В это время один из детей Аадовой племянницы, мальчик лет четырёх, вбежал в гостиную, держа в руках красно-синий мячик, – и тут же мячик выпустил, обомлев от странной интонации… смешного языка… А вдруг это Чёрный Пит звонит?!. Чтобы заранее узнать, какие подарки привезти через полгода?! Малыш ринулся к телефону.
Я перехватила его за метр до телефонной трубки. На протяжении последующей рецептурно-кулинарной фиоритуры мои руки, как две змеи, крепко обвивали тело мальчишки, который орал и вырывался с суммарной силой Лаокоона и обоих его сыновей. В гостиную заглянул Аад и, сделав усиленно-страдальческую физиономию, а также энергично кивнув, дал мне тем знать, что я поступаю правильно – и должна продолжить в том же духе. После чего он скрылся в своём кабинете, где его ждали несколько человек с похорон.
… – Значит, так. Покупаешь это, говядину на косточке… обязательно хороший кусочек бери… Свинину не бери, твой есть не будет, он же, это… как еврей у тебя… (Смешок). Залила его, значит, в кастрюлечке водичкою, не багато воды, только залей, довела до кипения – и вот варишь на сла-а-беньком таком огонёчке хвылыночек сорок – сорок пять… Ну, бурячочек подбери – ни большой, ни маленький… средненький такой… штучки две-три… (В сторону: «Почекай, почекай!») Ой, Рая, это! Я потом ещё позвоню… твой батька зовёт… там фильм… с этой, как её… ну, ещё в этой комедии… ну, как его… про таксиста и проститутку… (В сторону.) Да сейчас я, сейчас! вот пристал!.. Рая, ты мне скажи: ты хоть волосы на ногах себе броешь? После четвёртых-то родов могут си-и-ильно волосы на ногах пойти… С головы повыпасть, а на ногах пойти… Ты от матери-то проблем не ховай… Всё! перезвоню!..
В это время я чуть не вскрикнула. В воздухе мелькнуло Раино лицо. В нём было что-то незнакомое, чему я не знаю названия. Знаменитой улыбочки – не было.
– Was het Zwarte Piet die gebeld heeft?![] – сердито спросил меня освобождённый мальчик.
– Nee lieverd… Het was geen Zwarte Piet…
– Wie dan wel? []
Я пожала плечами, развела руками, выразительно подняла брови: geenid?e.[]
– Wat voor taal was het?..[] – не отставал ребёнок.
Мне почему-то захотелось сказать: это был язык далёкого острова Мапуту… Но я сказала правду, как взрослому:
– Het was de Russische taal. Bijna.[]
3
Письмо Второго брачного свидетеля Ааду ван дер Брааку
(перевод с нидерландского)
«Господин ван дер Браак!
Поскольку после смерти Раи мои с Вами отношения сами собой прекратились, я решила прибегнуть к письменной форме, чтобы изложить некоторые факты, касающиеся Вашей бывшей жены.
Эти факты, я уверена, совершенно Вам не известны. Или они известны Вам в той малой степени, которая не позволит отцу четверых детей воссоздать для них портрет умершей матери.
Единственное сомнение, которое меня беспокоит, – это степень Вашего к моему рассказу доверия. Будучи философом, да и попросту „взрослым человеком“, Вы, возможно, заключите нечто вроде того, что не существует единой истины – равно как и единого человеческого образа. Это положение я не собираюсь оспаривать. Я только обозначу свою точку зрения. Хотя я собираюсь дать не только свою оценку некоторым проявлениям Раиной натуры, но перечислить именно факты.
Вы скажете: факты – такой же блеф, как и всё остальное: перчаточка, ловко выворачиваемая свидетелем (историком) в угоду осознанной или бессознательной лжи. И потом: что значат „голые факты“, если мы не знаем – и никогда не узнаем – их подоплёки?
А на это я отвечу: господин ван дер Браак, пожалуйста, не втягивайте меня в дебри пустопорожней схоластики. Ибо речевые навыки у меня развиты не хуже, если не лучше Вашего, – и Вы это отлично знаете.
Тем не менее, я прошу простить мне это агрессивное, явно неполиткорректное вступление. Такой тон отчасти вызван тем, что это – единственное письмо, которое я Вам пишу. Я не буду вступать с Вами в дискуссию, если Вы откликнетесь. Наши отношения, повторяю, пришли к естественному концу. И потому в данном письме я должна предугадать Ваши возражения и заранее их отмести.
Начну не в хронологическом порядке, а с тех фактов, которые самостоятельно встают в первый ряд.
…Когда меня, превратив в мешок костей, а затем в гипсовый кокон, сбил, на полном ходу, „мерседес-эскорт“, – когда меня, как подержанную вещь, в течение долгих месяцев перетаскивали с операционного стола – на койку – и снова на операционный стол, затем на каталку, на инвалидную коляску – и снова на операционный стол, а я была тогда без языка, без документов и без единого цента в кармане, – моим единственным посетителем была Рая.
Её визиты начинались с того, что первым в дверях палаты появлялся её беременный живот. У неё был тогда невероятный токсикоз – ну, Вы помните. Занимаясь мной, она по многу раз выскакивала из палаты… Впархивала же – с неизменно лучезарной улыбкой. (Именно – впархивала! С таким-то беременным животом!) В тот период эта её знаменитая лучезарность ещё не была у Раи приклеенной…
Я написала, что Рая была единственной. Историк должен стремиться к точности. По крайней мере, цифр. Формально говоря, ко мне заскакивали, в сумме, ещё трое. Но, как бы это сказать… Здесь кроется некий нюанс, который я должна Вам пояснить, потому что Вы не располагаете таким background’ом, как я, и Вам не с чем сравнивать.
Видите ли, в нидерландской больнице посетителю, между нами говоря, нечего делать. Он не выполняет там, как это принято на моей бывшей родине, функций санитарки, медсестры, медбрата, врача, фармацевта, аптекаря, психолога, лечебного физкультурника, физиотерапевта, массажиста, снабженца, повара, гигиениста и, конечно же, несякнущего источника взяток. (Там, в моём прошлом, посетитель не выполнял функций разве что патологоанатома. Но – времена сейчас „новые“, так что я не уверена в этом до конца.) А здесь, в Королевстве, – здесь посетитель должен лишь приятно и ненапряженно общаться с недужным. Взаимно наслаждаться, так сказать, роскошью человеческого общения. В разнообразных стилях: „семейном“, „добрых знакомых“, „старых сослуживцев“, „таких дружных соседей, которые как родственники“, „просто соседей“.
Вот с этим-то зачастую и получается сбой. Если люди за стенами больницы никак не общаются, не умеют – то с чего у них вдруг именно в больнице это получится? Ясно, что дельце вряд ли выгорит.
А потом: что значит „приятно, ненапряжённо“? Приятно – значит, по крайней мере, „не неприятно“, а ненапряжённо значит – „легко“ и, большей частью, „очень напряжённо, ибо лживо“. Но „не неприятно“ общаться трудно, а „легко“ – трудно до полной невозможности. Поэтому человеческое общение заменяется „контактом“ (зловещее словцо из арсенала дерматовенерологов, шпионов и электромонтёров) – а на кой чёрт эти формальности нужны больному? Лучше уж мирно и нелживо дремать в дегенерирующих лучах телика.
С Раей было не так. Мало того, что души в ней содержалось – хоть с кашей ешь (ну, это Вы знаете), но она понимала, что и в нидерландской больнице (которая представляет собой воплощённый рай даже для отъявленных атеистов Второго и Третьего мира), не всё идеально. Особенно далека эта больница от идеала – для закованного в гипс индивида, который неделями существует между таинственными металлическими устройствами (как в фильме Кубрика „Космическая одиссея 2001-го года“) – с задранной нижней конечностью и нелепо вытянутой верхней: ни дать ни взять – астронавт, парящий в пространстве одинокой космической станции и не знающий позывных.
В то время как три мои упомянутых посетителя приходили, садились и принимались на меня молча смотреть (а я – на них – насколько позволяли шейные позвонки): что-то среднее между игрой в гляделки и сеансом взаимного гипноза – в это самое, равно как и в другое время, Раиса мне что-нибудь готовила (это в нидерландской-то лечебнице!). Она каким-то образом сообразила (знала от рождения, как и многое другое), что больничное меню, сопоставимое с таковым питерских ресторанов моей юности, всё равно не содержит и не может содержать „витамина Д“ – ну да: дружбы, доброты, действенной помощи. И вот она быстрыми-быстрыми беличьими движениями готовила мне какие-то маленькие, очень красивые (и очень вкусные!) бутербродики – а я чувствовала себя пятилетней (это при том, что Рая была значительно моложе меня) – какой я была, когда бабушка нарезала для меня, ничего не желавшей есть, маленькие кусочки хлеба с сыром и колбасой – и, смешно называя их „солдатики“, „квадратики“, „гусарики“, „драгунчики“, – кое-что умудрялась мне скармливать.
И ещё Рая приносила мне самодельные компоты и самодельные морсы – и это при том, что уже в вестибюле самого Медицинского центра располагались два кафе и три магазина, где можно было купить десятки наименований какого угодно питья. Но нет: Рая, мучимая токсикозом, варила мне кисели… выжимала вручную соки… Да, у неё, конечно, был гипервитаминоз „Д“…
Нет смысла перечислять отдельные эпизоды в поведении человека, который в любой ситуации, в паре с любым человеком, в группе любых людей брал всю ответственность на себя. Не взваливал, а именно спокойно брал. Потому что любая ответственность ему была по плечу. И все с облегчением эту ответственность на „того человека“ перекладывали.
Глупо получается, правда? Будто пишу я некролог. Хотя – почти так и есть.
„Почти“ – потому что это письмо давным-давно было у меня готово. Я просто всё не решалась Вам его отдать. При Раиной жизни. Как я могла вмешиваться?!
Тем более, Рая была Вами словно зомбирована… Теперь я его подправила. Кроме прочего: поставила глаголы действия, имеющие отношение к Рае, в прошедшее время. Все до единого.
Почему я рассказываю так подробно про её гиперавитаминоз „Д“? Пишу я об этой стороне её натуры – стороне, которая Вам-то как раз была отлично известна, лучше других – пишу об этой стороне натуры, благодаря которой Рае сначала было позволено встать на специальный коврик в мэрии, пред ликом королевы Беатрикс; затем, через год, было разрешено отзываться на телефонные звонки в квартире любимого человека, затем – даже перебраться с подстилки в кухне на супружескую кровать; затем – зачинать, вынашивать и рожать детей; затем – детей растить, вести дом, тащить на себе весь быт – и, наконец, благодаря той же самой стороне натуры, Рае было позволено уйти молодой – освободиться, „откинуться“. Это как раз та самая сторона, которую я назову, если давать „диагноз“ подробней, безмерной добротой и беспредельной силой. Так вот: пишу я обо всём этом только для того, чтобы задать Вам два вопроса.
Как это получилось, что в процессе вашей совместной жизни (ну да: „А разве это жизнь!“) она так разительно изменилась?
И ещё: как это получилось, что ничего или почти ничего не осталось от прежней Раи, – даже и в том частном проявлении, в каком она, с несвойственной ей стервозностью, умудрилась ко всему приспособить на стервозной своей работе?
Вопросы, конечно, сугубо риторические.
…Последние годы перед её смертью я даже стала бояться таких дат, как Новый год, православное Рождество, старый Новый год и, конечно, Международный женский день Восьмое марта.
Дело в том, что во все эти дни Раиса непременно рассылала своим русскоязычным знакомым (включая, конечно, меня) страшные электронные открытки. Она рассылала их скопом (не знаю и знать не хочу знать „правильного“ электронного термина): одна внеперсональная открытка – одним нажатием кнопки – отправлялась сразу трём дюжинам мгновенно обезличенных адресатов.
Такого рода типовая открытка была исполнена в стиле оптимизма американских комиксов. Кишение-роение поэтических образов составляли: забавные звёздочки, трогательные грибочки, мультяшные кошечки, цветочки, задницы в виде сердечек, сердечки в виде задниц (такая вот закономерная семантическая конверсия, неизбежная анатомическая трансформация); короче –
I ? U!!!
Это были именно те самые образцы визуального искусства, которые продуцируются и потребляются таинственными (хотя и составляющими агрессивное большинство) существами – теми самыми, чей IQ прочно оккупировал зону отрицательных чисел – и чьи ближайшие предки переболели культурой, как корью, приобретя к ней стойкий – и даже генетически передаваемый иммунитет. В открытках было уже всё написано – и поздравление, и пожелания. Рая ван дер Браак ставила только свою подпись: Рая ван дер Браак.
Русскоязычные приятельницы Раи, – дамы, в массе своей, прямо скажем, не самой тонкой организации, перестали ей отвечать. Это, разумеется, не было бойкотом Раиному (развившемуся резко, как флюс) дурному вкусу. Это не было саботажем махрового, внезапно расцветшего её бездушия. Это не было игнорированием и самой поздравительницы – в ответ на игнорирование поздравительницей всего сразу: адресатов, личных отношений с адресатами, индивидуальных особенностей адресатов, традиции, своей индивидуальности, в конце концов.
Это был испуг в химически чистом виде. Дамы из клуба „Русские Присоски“ (о котором, Вы, наверное, слышали), не перегруженные „чувством прекрасного“ даже в его портативном варианте, – даже они, дамы, впадали от этих открыток в сплин. Точнее, в русскую хандру.
Почему?
Да потому, что открытки подписывала, на их взгляд, не Рая. Это делал какой-то другой человек, никому из её знакомых не известный. Возможно, открытки подписывало даже электронное устройство. Но куда же делась сама Рая? Была ли она оборотнем? Или законный супруг, то есть Вы, господин ван дер Браак, подменили её удобным для себя двойником, а настоящую Раю замуровали в холодной стене – где-то между ватерклозетом и кладовой?
Страшно наблюдать, когда большой и яркий человек – всю свою громадность, все свои силы – направляет исключительно на то, чтобы стать маленьким и незаметным.
О ком идёт речь?
Кто – этот яркий и сильный человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10