Илья Петров
Мой корнет-а-пистон в Болшеве


Петров Илья
Мой корнет-а-пистон в Болшеве

ИЛЬЯ ПЕТРОВ
МОЙ КОРНЕТ-А-ПИСТОН
В БОЛШЕВЕ
В этот день, как и обычно, в половине десятого утра я вышел из дома, пересек зеленый сквер, в котором в юности своими руками сажал деревья. Впереди показалось громадное желтое здание с колоннами: ДК Калининградского машиностроительного завода. Здесь, в полуподвальном помещении находился оркестровый класс: им я уже много лет руководил.
Моей помощницы пианистки Татьяны Шелудько еще не было. Молоденькая, недавно замуж вышла, чего ей спешить раньше времени? А мне, по-стариковски, всегда хотелось побольше успеть сделать.
Я только стал составлять план работы на будущий квартал, как открылась дверь и вошел лейтенант милиции. "Два года не видел, - мелькнуло у меня в голове. - Опять что-нибудь случилось?" Почему-то вспомнился ученик Громиков: он уже два дня не являлся на занятия [Фамилия, по вполне понятным причинам, изменена].
Чутье мне не изменило, о нем лейтенант милиции и заговорил, сообщив, что ученик мой находится под арестом.
- В чем он обвиняется? - спросил я.
- Кража велосипеда.
Дело серьезное.
- Сознался?
- Кто ж себе сам приговор подпишет? - усмехнулся лейтенант. Увертывается. Но улики все против.
Немножко легче. Перед моим мысленным взором встал Андрей Грсмиков. Красивая прическа каштановых волос, уверенный взгляд, тонкие, подвижные, хитрые губы, сдержанные, но сильные движения. Любит хорошо одеться, поухаживать за девушками, выпить в компании с ребятами. Может такой пойти на преступление? Восемнадцать лет - возраст опасный. Но учится хорошо, отлично освоил гобой. И семья хорошая, отец двадцать лет работает на машиностроительном заводе, ударник. Да и парень хоть увлекающийся, себе на уме, но чистый, со вкусом, мечтает об оркестре Московской оперетты. Всем обеспечен, карманные деньжонки есть. Такой не должен бы так грубо поскользнуться.
Начинаю разговор с лейтенантом милиции: у кого украден велосипед, когда, и он, руководствуясь показаниями пострадавшего, точно называет день и час.
Ого, почти месяц тому назад и лишь теперь нашли нити.
- Сейчас проверим, - сказал я.
- Как проверите? - немного удивился лейтенант. - Меня интересует характеристика Громикова.
Может, вы за ним сами что замечали?
Не отвечая, я открыл ящик стола, достал два объемистых журнала в твердых корках. В одном я записывал план работы, то, что разучивали, в другом почасно отмечал ежедневное присутствие учеников. Такой точности начал меня учить человек, чье имя я всегда вспоминаю с глубокой благодарностью - профессор Московской консерватории и солист оркестра Большого театра профессор Адамов Михаил Прокофьевич, а закрепил я свою дисциплинированность в армии: двадцать пять лет руководил дивизионными академическими оркестрами, последние годы работал старшим преподавателем военно-музыкальных школ, начальником курсов.
- Та-ак, - говорил я про себя, листая журнал. - Июнь, восемнадцатое число... восемнадцатое... вот оно: пятница. Громиков Андрей... да... с четырнадцати часов до семнадцати был на занятиях. Прошу, товарищ лейтенант, убедиться лично.
Я пододвинул журнал работнику милиции. На его круглом лице отразилось замешательство.
- Вы, товарищ Петров, что же... каждый день ведете журнал?
- А как же? Убедитесь сами.
Эта запись устанавливала алиби Андрея Громикова, чему я, конечно, был весьма рад. Лейтенант продолжал недоверчиво рассматривать журнал, листал его, проверят даты, записи. Я не утерпел, спросил с поддельной простоватостью:
- Не считаете ли вы запись... неверной? Проверьте нумерацию страниц. Все учебные дни отмечены.
Лейтенант сдвинул брови, поднялся. Мне он ничего не ответил, и вид у него был такой, будто я обманул его ожидания. "Верно, недавно работает, подумал я. - Не важна ему судьба человека. Отличиться хочется". Меня же томило беспокойство, и я спросил:
- Можно узнать, почему вы заподозрили Громикова? Видели его с велосипедом или вообще... поступки его какие вызвали сомнение?
Лейтенант одернул китель, ответил сухо:
- Работа следствия гласности не подлежит.
Четко повернулся и ушел, не попрощавшись.
Весь день меня не покидала тревога. Я слишком хорошо знал, что такое трясина преступности и как она засасывает неустойчивых людей. Моя запись сняла подозрения с Андрея Громикова, но может замечал за ним кто чего-нибудь предосудительное? Не поступали ли сигналы?
"Андреем надо заняться", - решил я.
Оркестровый класс наш содержит завод, обучение в нем бесплатное - у нас заботятся о молодежи, стараются привить ей любовь к искусству, к прекрасному, мы привлекаем всякого, у кого есть способности. Занимаемся в две смены. В детском кружке учатся двадцать человек, а сорок, уже закончивших наш музыкальный класс, тщательно подготовленных, играют з оркестре, которым я же дирижирую. Мы устраиваем в ДК концерты, выступаем на демонстрациях, на вечерах ударников коммунистического труда, на митингах, торжественных собраниях, Рабочие хорошо знают наш оркестр.
И весь этот день, занимаясь с учениками, я думал о Громикове. Не будь у меня самого тяжелого прошлого, может быть, я бы легче отнесся к посещению лейтенанта милиции.
В тяжелом настроении пришел я домой обедать.
- Что с тобой? - спросила у меня жена Анна Егоровна, подавая жареные котлеты с картошкой. - Почти совсем не ел борщ. Плохой, что ли?
- Почему? Просто аппетита нет.
Вернувшись к пяти часам вечера в клуб, я как обычно провел занятия со второй сменой, а когда все разошлись и поя симпатичная помощница Таня Шелудько тоже заторопилась домой, припудрила нос, подкрасила губки, я, заперев класс, отправился не к скверу и своей улице Строителей, а совсем в противоположный конец города. Таня посмотрела на меня здивленно: что, дескать, случилось с ее "шефом"?
Я помахал ей рукой. Между прочим, и она когда-то, и ее муж, инженер Калининградского машиностроительного завода, учились у меня же в этом классе. Таня, закончив Московский институт культуры, стала работать пианисткой, а ее муж Юрий играл в нашем заводском оркестре на кларнете-саксофоне.
Отыскав нужную улицу, я поднялся на третий этаж блочного серого дома, позвонил. Открыл мне высокий пожилой мужчина в полосатой пижаме, тапочках.
- Вы будете Степан Григорич Громиков? - спросил я. Адрес Андрея у меня был записан в журнале.
- Точно, - ответил мужчина в пижаме, осматривая меня вопросительно.
Я назвался. Громиков виновато глянул на свею пижаму, шлепанцы, поспешно отступил в глубь коридора и пригласил меня войти.
- Андрей дома?
- Пришел недавно. У товарища сейчас... тут же в нашем доме.
Я вкратце рассказал о посещении лейтенанта и попросил Степана Григорьевича сообщить мне, что же произошло с его сыном, почему его задержала милиция. Старший Громиков опустился на диван против стула, где сидел я.
- Мне Андрей так изложил, - начал он. - Этого Крутанова, у кого велосипед увели, он не знает. Както, с месяц назад, вышел Андрей из пивной с товарищем, а велосипед стоит. Он, дурак, возьми и сядь: в голове-то хмельные чертики. Объехал квартал, вернулся и поставил на место, а хозяин и увидь из окошка! Брился он, сидел в кресле рядом в парикмахерской, - ну и выскочил с мыльной пеной на одной щеке, цап за руку. "Чей?" Андрей лишь посмеялся:
"Громиков я. Охота пришла". Когда же велосипед и в самом деле угнали, Крутанов и укажи. Понимаете?
"Был случай. Вот такой-то примеривался". Мой, как на грех, на замечании был в районном отделении милиции. За драку с одним... Дали обоим петухам тогда по пятнадцать суток... помните указ декабрьский? Ну вот, Андрея и заподозрили. Спасибо вам, Илья Григорьевич, а то ведь кто знает, как кончилось бы.
- Дело не в "спасибо", - сказал я. - Надо вам беседовать с парнем почаще... и я со своей стороны проведу воспитательную работу. Андрей-то способный, музыкантом может стать неплохим.
- Да обещал не брать в рот лишнего.
Упрашивал меня Степан Григорьевич чайку выпить, но я поблагодарил и отказался. Небось уже дома заждались.
Дня два спустя, когда я в третьему часу дня пришел обедать, жена, ставя на стол хлебницу, с улыбкой сказала:
- В магазине гастрономе кроликов нынче выкинули. Народу, конечно, все хозяйки кинулись. Ну и я.
Стою в очереди, слышу разговор: "Вот уж где заботливый. Не токмо что в оркестре, а и на дом ходит.
А все отчего? В хорошей семье рос. Воспитанный с детских годов". Мне сперва и невдомек было, о ком это судачат. Слушала вполуха, а после и навострилась.
Да это ж про тебя, Илюша. "Музыкант хороший, дирижер, консерваторию в Москве кончил, воевал" и фамилию твою назвали.
- Из семьи хорошей? - повторил я вслед за женой. - С малых лет воспитанный? Угадали.
- И я ж подумала, - засмеялась Анна Егоровна вслед за мною. Она-то хорошо знала мою биографию, какая у меня была хорошая семья и как меня в детстве воспитывали.
В оркестровый класс на занятия Андрей Громиков стал ходить аккуратно, играл на гобое, инструмент содержал в порядке: смазывал маслом клапаны, насухо вытирал байкой. Со мною был услужлив, словно и хотел подчеркнуть свою благодарность и стеснялся открыто высказать свое чувство. Я просил тогда Степана Григорьевича ничего не говорить сыну о моем участии в его "деле", но боюсь, что старик не сдержал слова. Я обращался с Андреем по-старому: хвалил за успехн; если он вдруг не выполнял домашних заданий, пропускал занятия, - не давал поблажки, сурово отчитывав. Еще раз ходил на квартиру к Громиковым, Сеседовал, советовались, чем и как лучше воздействовать на их сына, крепче держать в "шорах".
- Много с вами нянчатся, - как-то на занятиях сказал я своим ученикам. - В мое время учили строже. Мой первый учитель, коли мы фальшивили, не ту ноту брали, вертелись на уроке - по рукам бил. Палочкой.., которой такты отсчитывал. А был интеллигент, профессор.
Прошло полторы недели. После очередного занятия, собирая ноты, журналы, я заметил, что Андрей задержался в классе. Последние дни он все вертелся возле меня, я чувствовал, что его что-то мучает.
Я запер в шкафчик журналы, ноты и словно только тут заметил парня.
- И ты здесь? Я на обед.
Мы вышли вместе, и, когда подымались из полуподвала по лестнице, он, покраснев до волос на веснушчатом лбу, спросил меня напрямик:
- Это вы, Илья Григорьевич, выручили меня из милиции?
- Тебе в отделении сказали?
- Да. Потом и дома подтвердила мать.
- Я тебя не выручал. Показал лейтенанту журнал... ну и все, - Я давно хотел вас поблагодарить.
- За что? Благодари себя, что не совершил npoj ступок, который бы тебе дорого обошелся. Родителей благодари... воспитали. Ну, а уж если на чистоту - правильно, что тебя милиция тряхнула. Пусть эта острастка послужит тебе предупреждением на всю жизнь.
Андрей покраснел еще больше, самолюбиво сжал тонкие губы. Я знал эту его черту: сразу встает на дыбки, как норовистый конек. Но сейчас Андрей считал себя обязанным мне и не закусил удила, не стал возражать, хорохориться.
- Ты сейчас свободен? - сказал я. - На завод еще не скоро? Давай уж поговорим, коли начали.
Работал Андрей слесарем, как и отец, отчего всегда и деньжонки водились. Семья вообще была обеспеченная. Он молча пошел рядом.
- Так вот, если говорить начистоту, тебе, Андрей, надо задуматься над своим поведением, пересмотреть кое-что. Знаешь, о чем я?
Он молча кивнул.
- Мне вот уже за шестьдесят перевалило, - продолжал я. - Многое повидал и... не пойму сегодняшнюю молодежь. Большинство, конечно, ребята здоровые, учатся, работают. Но часть, и уж не такая малая... только руками разводишь. Чего хотят? Чем интересуются? Мы не так жили. Знали цену куску хлеба, цену крыши над головой, цену месту у слесарных тисков...
Я заметил в глазах Андрея легкую усмешку, скуку. Упорно продолжал:
- Считаешь: "Ну вот, запел старик-дирижер"?
Наверно, не раз отец с тобой так разговаривал? Уж наберись терпения, послушай. Вот ты, сын рабочего, сам молодой слесарь, бесплатно обучаешься в оркестровом классе. Коли захочешь, поступишь в институт, консерваторию двери таким широко открыты. Вот я, бывший воспитанник Рукавишниковского приюта, обитатель асфальтового котла, милицейских камер, и то получил образование...
Глаза у Андрея широко открылись, он остановился.
- Вы, Илья Григорьевич... вы... в асфальтовом котле, милицейской камере? Вы не огово...
- Не оговорился, - перебил я. - Все, что ты стышал. - сущая правда. Больше тебе скажу: не через одну тюрьму прошел я в своей жизни. Говорю для того, чтобы ты понял, что дала народу Советская власть, построенный социализм... который мы еще не так давно отстояли своей кровью от гитлеровцев. Чего мы стоим?
По узкой тропинке мы пошли дальше в лес.
- Расскажите, Илья Григорьевич, - попросил Андрей.
И я выполнил его просьбу.
Родился я в 1906 году, рано осиротел, потеряв отца на войне, в Мазурских болотах. Мать работала у господ горничной. Она была молодая, красивая и подолгу в "хороших домах" не задерживалась: начинал приставать хозяин или его старший сын, и мать получала расчет от ревнивой "барыни". А там я стал подрастать: кому нужна прислуга с ребенком? И когда матери потянуло на пятый десяток, она очутилась в Работном доме. Здесь вместе с другими бесприютными женщинами она шила какие-то "бахилы" на фронт для солдат. Я всегда ей помогал, удивляя сметкой и ловкостью. Так в десять лет я стал "сапожником".
Когда мать умерла, меня отдали в приют к доктору Гаазу в Сокольниках. Начинался голод, царь отрекся от престола. В Москве у власти были кадеты.
В 1918 году на складах Рязанского вокзала случился большой пожар: горели, рушились склады. Я наловчился с ребятами таскать из развалин сахар, картошку, хотя их и охраняли солдаты. Меня поймали раздругой, признали "дефективным" и перевели в Рукавишниковский приют, считавшийся исправительным.
Начальником там был сперва Забугин, после него - Шульц, но правили нами "дядьки" - дюжие молодцы из отставных солдат, с тяжелыми кулаками, нередко полупьяные. "Педагогические приемы" их, "внушения" заключались в карцере, затрещинах, а то и побоях куда более тяжких.
Единственным светлым пятном в Рукавишникозском приюте для меня был духовой оркестр. Шли в него ребята неохотно: тяни "до-о,ре-е, ми-и...", разучивай на трубах гаммы, ноты, осваивай инструмент. Что тут интересного? Преподавал у нас профессор Московской консерватории Михаил Прокофьевич Адамов. В приюте Адамов получал продуктовый паек, возможно, поэтому и поступил к нам преподавать. Обычно, кончая занятия, профессор Адамов говорил:
- Ну как, мальчики, сыграть вам, что ли?
Все хором кричали:
- Сыграйте! Просим.
Бережно своими тонкими пальцами Адамов вынимал из футляра корнет-а-пистон - небольшую изогнутую посеребренную трубу с тремя клапанами - и класс замирал. Губы у профессора были толстые. Вот он прикладывал их к инструменту, и волшебные звуки заполняли комнату. Обычно он исполнял неаполитанский танец П. И. Чайковского, арию Леля, польки.
Мне нечем становилось дышать, я слышал, как у меня: потрескивают, шевелятся волосы на макушке. Я не отводил глаз от надутых щек профессора, от его краснсго, покрывшегося от напряжения потом лица, от чисто вымытых рук, взлетающих пальцев и сидел, не двигаясь, потрясенный дивной мелодией.
Мою любовь к музыке Адамов заметил. Еще с первых дней он услышал, как я насвистываю разные мотивчики, посмотрел с интересом. Вызывая нас к пианино, чтобы проверить слух, он особенно долго задерживался со мной. Однажды повернулся на вертящейся табуреточке, глянул из-под бровей.
- Чисто берешь, свистун. Верный слух.
А уже к концу первого месяца сказал:
- Из тебя может выйти музыкант. Какой инструмент нравится?
- Корнет-а-пистон.
- Будешь учиться серьезно?
От волнения слюна забила мне горло, и я только кивнул.
Все мы знали, что профессор Адамов был солистом оркестра Большого театра: играл там на корнет-а-пистоне. Может, поэтому и я выбрал этот инструмент, в сущности, не зная никакого другого? Но с этой поры главной мечтой моей жизни стало иметь свой собственный корнет-а-пистон, с виду нехитрый "рожок", но издававший в руках умельца пленительные, завораживающие звуки.
Учиться мне довелось недолго. Жизнь становилась все голоднее, "дядьки" наши зверели, с умилением вспоминая "царя-батюшку". При нашем приюте имелась домашняя церковь, ей в нашей воспитательной системе отводилась чуть ли не главная роль по привитию благонравия и смирения. Водили нас туда строем и продолжали это делать, несмотря на Октябрьский "переворот". Однако у нас уже в Рукавишниковском бытовала поговорка: "Крой, Ванька, бога нет!" И однажды я отказался идти стоять обедню. Дядьки нещадно меня избили, повредив бедро. Я слег, а когда начал ходить, сбежал из приюта и больше туда не возвращался.
1 2 3