Но не стану во всех подробностях описывать свои страдания. Я сказал ледяным тоном:
- Довольно. Немедленно отпусти меня. Я ухожу. Конец игре!
Она повиновалась, и я все-таки не отвернулся, а украдкой проследил за ней в тот момент, когда она снимала с меня ошейник. Я ждал, что она посерьезнеет, поймет, что я уже не шучу, а действительно уязвлен и намерен от нее отвернуться, и она это, конечно, поняла, но она не сосредоточилась, не накинула халатик, не приняла извиняющееся выражение, она, положим, не сделалась еще развязнее, но она явно считала, что я и сейчас продолжаю волноваться и изучать ее горячую близость. Я, что греха таить, волновался и отчасти действительно изучал, подсматривал, и был момент, когда я знал, что, подавив обиду и прильнув к ней, даже попросту грубовато схватив ее близкое тело, я добьюсь-таки своего, но я превозмог это знание и свои желания, повернулся и вышел, не пожелав ей доброй ночи.
Странно было, что после подобных возбуждений я вовсе не ворочался в постели в липкой, потной бессонице, а мгновенно засыпал, словно неведомая сила забирала меня в другую жизнь и так нужно было для того, чтобы я сохранял собственные силы и терпение. Этой ночью я уснул с мыслью, что должен серьезно поговорить с Улитой.
----------
Думаю, нет нужды объяснять, насколько удивительным представлялось мне поведение моей загадочной незнакомки. Правда, она, соглашаясь поселиться в моем доме, заблаговременно вырвала у меня, чтобы не сказать выторговала, обещание моего хладнокровного и чуточку отстраненного отношения к ней, иными словами, что я не буду посягать на ее прелести. Прекрасно! Но я уже тогда понял, что это отнюдь не вечное обещание, т. е. она указывала на недопустимость грубых похотливых приставаний, а возможность разумного и, если здесь уместно так выразиться, роскошного романа никоим образом не отбрасывала. Только она хотела, чтобы этот роман произошел уже после того, как мы с хорошей, благородной статичностью и, может быть, даже некоторой картинностью выдержим паузу, исполненную какого-то затаенного любовного смысла. Но ведь я и не был груб, и, во-первых, я действительно выдержал паузу, а во-вторых, когда уже взялся за дело, то прокрадывался к ней, Улите, с самыми умеренными, надежными и, главное, известными намерениями. Вполне вероятно, что в этих моих боевых разведках уже не было искомой картинности, но если перед тем достаточно долго и хорошо держал позу, а кроме того на втором плане еще и нечеловечески мыкался среди замороженных свиных и коровьих туш, то отчего же в конце концов и не расслабиться, не дать волю чувствам?
А вот отпор я каждый раз получал невероятный и необузданный, совершенно несоразмерный с грехом моего перехода от величавости к мелкому и суетному вероломству чувственных притязаний. Эти капканы, ошейники... у меня были все основания предполагать, что мой следующий поход Улита пресечет каким-то совсем уж немыслимым способом, поэтому я и хотел, из уважения к собственной персоне, а отчасти и самосохранения ради, поговорить с ней обстоятельно и, пожалуй, строго.
Придавленное было ошейником горло и незабываемое зрелище ее наготы не помешали мне отлично выспаться, я отдохнул, но все же мне снились этой ночью всякие кошмары и ужасы, а оттого на душе был непокой. Я не стал ждать, пока Улита, исполняя обычный ритуал, принесет мне завтрак в постель, а вышел в гостиную и сел за стол, жестом показав девушке, что она может накрывать. Наверное, на моем лице было написано недовольство, может быть, и лицо-то было как в воду опущенное, и если так, то впечатление я прозводил удручающее. А к тому же еще тот факт, что я нарушил порядок, не позволил Улите обслужить меня, утреннего, как она уже привыкла это делать, в общем, у нее было причины насторожиться. Милая эта девушка молча и проворно накрыла на стол, затем, робко присев на краешек стула, бросила на меня быстрый тревожный взгляд и спросила:
- Ты чем-то расстроен, Женя? Тебе кажется, что я веду себя неправильно, да?
Я посмотрел на нее. Ночью она, давая мне урок, была нагая, бесстыжая, почти гогочущая самка, а сейчас - сама скромность, тихая, гладко причесанная девушка. Ее красота затерялась где-то между этими двумя ипостасями, которые мне трудно было соединить в одно целое даже в собственном возбужденном и вполне пылком воображении, хотя я имел неопровержимые доказательства, что сама она довольно ловко и без фактических затруднений соединяет их в себе. Иначе говоря, ее прекрасное, порой исполненное какой-то даже детской горячей прелести лицо каким-то образом исчезло для меня в пропасти между нашей ночной и дневной жизнями, я не видел больше его, не видел потому, что уже не знал, где и как мне самому - мне с моей однозначностью - обосноваться в очевидной и жутковатой области такого различия.
- Ты ставишь вопросы, Улита... - медленно, не спуская с нее глаз, проговорил я. - Это твое право. Но у меня есть право не отвечать, и, боюсь, я им воспользуюсь, не отвечу, а если все же да, то есть отвечу... то не раньше, чем ты дашь удовлетворительный ответ на некоторые мои вопросы.
- Я готова, - сказала она.
- Очень хорошо. Видишь ли, Улита, я веду себя как раз правильно... может быть, с твоей точки зрения, не лучшим образом, но, согласись, последовательно, понятно, предсказуемо. А вот ты, твои контрвыпады... гм, как бы это выразить... это что-то вопиющее, какая-то у тебя чрезмерная реакция на мои поползновения. Ты чересчур активна, все очень фантастично, и в результате неясно, какую цель ты преследуешь, пропуская через натуральную мясорубку мои скромные желания и чувства. Капкан с ошейником - очень мастерски это у тебя вышло, ты, должно быть, выдающийся механик, Улита... Но зачем? Скажи: зачем? Положим, ты защищаешь свою честь. А я в некотором роде не соблюдаю условия нашего договора. Допустим, что так оно и есть. Так что же получается? Должен ли я думать, что ничего, кроме отвращения, тебе не внушаю или что сама мысль о физической близости с мужчиной тебе неприятна? Так, Улита? А может быть, ты принимала бы меня совсем иначе, когда б наши отношения были узаконены? Ты этого хочешь? Узаконенных отношений?
Улита помедлила с ответом; подперев щеку рукой, она смотрела на меня грустными глазами.
- Если это праздные вопросы, Женя, лучше прекратить этот разговор...
- Считай, что я сделал тебе предложение, - перебил я.
- Серьезно? - Она усмехнулась. - Я тронута... Но не могу ответить сразу, я должна подумать.
- Ты сомневаешься, Улита?
- В твоих чувствах? Ну, отчасти... Тебе и самому следовало бы получше в них разобраться. Гордится тем, что ты ведешь себя предсказуемо, тебе в данном случае вряд ли стоит, Женя. Ведь даже слишком предсказуемо... Я хочу сказать, что ты, наверное, потому так беспокоен по ночам, что это как бы и предписано некими правилами игры. Раз уж в доме женщина... А ты посмотри на дело шире. Ну да, женщина... Вот только нужна ли она тебе?
Желание глубже почувствовать ее, прочувствовать все, чем она была, невольно растянуло мои губы в улыбке. Но одним блеском пожирающих ее глаз я не мог, разумеется, спасти положение и добиться своего. К тому же обязательной была необходимость ответить и даже возразить на ее слова, а я ничего толком в этом смысле не придумал, пока она говорила, и потому лишь воскликнул, все еще улыбаясь:
- Я же сделал тебе предложение!
Улита, кажется, пропустила мое восклицание мимо ушей.
- По ночам тебя вело ко мне не столько желание, сколько мужская гордость, - сказала она назидательно. - Дескать, мужчина, оставшись с женщиной наедине, должен овладеть ею, иначе она будет презирать его...
- Так или нет, - горячо возразил я, - а тот прием, который ты мне оказывала, не заслуживает добрых слов...
Она прервала меня:
- Это другой вопрос. А вот если ты хочешь говорить о наших отношениях, заводишь разговор о браке и любви, то сначала спроси себя, есть ли в твоем сердце эта самая любовь.
- Напоминая тебе о капкане и ошейнике, я тем самым тоже говорю о наших отношениях, - отпарировал я.
- Женя, милый! - воскликнула она с исказившимся не то от обиды на мою несговорчивость, не то от какой-то растущей на глазах, как болезнь, муки лицом. - Любишь ли ты меня? Хочешь ты меня только потому, что так тебе велит твоя мужская гордость, или хочешь как нечто такое, без чего ты уже не в состоянии жить? Стало ли у тебя желание быть со мной абсолютным желанием чего-то абсолютного, вот в чем вопрос.
Услышав эти наивные слова, я снова не удержался от улыбки и затем добродушно сказал ей:
- Все-то у тебя странные и необузданные фантазии, Улита. Как можно говорить о чем-то абсолютном, применяясь к нам, людям? Мы лишь случайные гости в этом мире. Наш мир случаен. Абсолютно все - дело случая. Разве честно будет, если я скажу, что мне под силу желать чего-то абсолютного? Или абсолютно желать что-то?
- Скажи, и я разберусь... надо же конкретно разбирать каждый случай в отдельности, а не сваливать все в одну кучу.
- Но послушай, - возразил я, вставая и расхаживая в волнении по гостиной, - неужели я не покажусь тебе притворщиком, фарисеем или безумцем, если попытаюсь представить себя обладателем абсолютных желаний или идей? Ты затронула грустную тему, девочка, и у меня сразу возникло ощущение собственной старости и никчемности. О нет, ты ни в чем не виновата... мне теперь, конечно, можно только посочувствовать, но ты... ты всего лишь разбередила мои старые раны, разговорила меня... ну так слушай! Вот что я понял задолго до встречи с тобой. Чтобы иметь какие-то абсолютные желания, по крайней мере их подобие, нужно иметь прежде всего хотя бы виды, попросту крепкую надежду на некую абсолютную жизнь. Так спроси меня, хочу ли я бессмертия и вечной жизни. И я не найдусь с толковым ответом. У меня нет желания смерти, нет в этом вопросе бесстрашия, которым стоило бы бравировать... напротив, я ужасно боюсь, и все же это далеко не абсолютный страх при всей его определенности. Это совсем не тот страх, который своей противоположностью имеет паническую и сумасшедшую жажду бессмертия. Вечная жизнь... на что она мне и что это, собственно, такое? каким образом я могу до бесконечности желать что-то делать и о чем-то мыслить? что я такое я могу делать или хотя бы желать, чего мне хватило бы на вечность?
- Я поняла, - серьезно кивнула девушка.
- Знаешь, Улита, когда я впервые задумался обо всем этом, я не то чтобы увидел всего лишь неопределенность наших человеческих желаний и увидел не только какую-то удручающую смазанность нашего существа, нашего состава, я вдруг словно перегнулся через край пропасти, заглянул далеко в бездну и увидел такую пустоту внутри себя, что меня охватил безумный и самый настоящий ужас. Это совсем не та пустота души, над которой любят смеяться острословы. Если бы! Это изначальная и неизбывная пустота, это и есть наши основы. А ткни в такие основы пальцем, и ни во что не попадешь. Мы созданы такими, чтобы ничего в действительности не желать, кроме удовлетворения самых насущных потребностей, и все, что мы желаем помимо этого, это уже наши выдумки, наши попытки убежать от пустоты, ужаса и скуки. Человек, последовательно совершенствующий себя, в моих глазах прекрасен, он завораживат меня и внушает мне зависть, но в то же время он самый что ни на есть искусственный человек. И в конечном счете желающий, например, написать великую книгу так же относителен и, в сущности, суетен, как тот, кто озабочен лишь тем, чтобы иметь богатый дом, красивую жену и исправную машину.
Улита резким жестом остановила меня. Ей хотелось получить слово, а я уже давно не обращал на нее внимания, ходил из угла в угол и говорил без умолку.
- Но так думать - это и есть желание смерти, - сказала Улита.
- Думай об этом, не думай - ничего не изменится, так есть и так будет, - возразил я с досадой. - Мироздание не пусто само по себе, раз оно способно давать жизнь, но мы в нем созданы внутренне пустыми существами. В нас нет стержня, нам не на что опереться. Когда я осознал это, для меня начались мучения. Мог ли я желать, чтобы они были вечными? Но желать избавления от них значит ли желать чего-то абсолютного? Да, мучения... Безысходность. Я постоянно думал об одном и том же, вот об этой пропасти в ничто внутри нас, и наверняка смотрел перед собой печальным взором, смешившим кого-нибудь на улице. В какой-то момент моя голова вдруг стала твердой, и я поймал себя на том, что думаю уже не об унижении человека, созданного заложником ничто, а о этой твердости моей головы, о том, что это опасно, поскольку она рискует попросту расколоться, как орех. И на этом опасении я понемногу успокоился.
В изумлении Улита округлила глаза:
- Навсегда?
- Нет, не навсегда.
- Но люди ищут Бога, приходят к нему. Возможны и другие пути. Каждый находит свой способ укрепиться духом.
Она взглянула на меня так, что я перестал понимать ее отношение к моему рассказу, не видел, сочувствует ли она мне или в душе смеется надо мной.
Я пожал плечами.
- Не буду уверять тебя, будто я перепробовал множество путей. Да и не верю, что их так уж много. Как, впрочем, никогда ни минуты не верил, что подобные искания, подобное лекарство поможет мне. Когда я увидел в себе тот ужас, я в нем как в зеркале увидел внутреннюю пустоту и Христа, больного мыслью о своем божественном происхождении, и самого последнего бродяги. Она одна на всех. Она вне нас только потому, что нас слишком много расплодившихся и размножившихся, и в то же время она вся во мне одном. Это и есть мир.
- И нет никакого выхода из этого замкнутого круга?
- Постой!.. - Я поднял руку. - Возвращаюсь к твоим словам о крепости духа. Не думать обо всем этом - вот единственный верный путь к такой крепости. Замкнутый круг? Да! Ха, выход!.. Прожить отпущенный срок, чем не выход? Я думал, что избавился, но ужас приходил снова. Уходил и снова возвращался. В пересказе все это звучит не очень уж страшно, слова не так беспомощны, как человек. За словами можно укрыться. Можно представить их могучей силой. Но заглянуть бессловесной мыслью, едва-едва видящим вглядом в бездну... О-о! - закричал я и, вскочив на ноги, погрозил кому-то кулаком.
Я снова забегал из угла в угол.
- Ну хорошо, - сказала Улита, испуганно глядя на меня, - успокойся.
- Ничего хорошего! - грубо оборвал я ее. - Я понимаю, сейчас ты на моей стороне, переживаешь за меня, сочувствуешь мне, но... цыц! цыц, Улита!.. с другой стороны, ты и я сейчас - одно, и я могу надрать тебе уши, могу Бог знает что сделать с тобой, мы с тобой одно перед лицом бездны, и ты во мне все равно что улитка в раковине, и я могу вытолкать тебя, извернуться так, что ты пулей вылетишь... Да... о чем я? Знаешь, с каждым приходом этого ужаса... и зачем ты теперь только возобновила его во мне?.. с каждым разом я все сильнее и мучительнее ощущал, что со мной происходит что-то стыдное. Можно глубоко до дикости и одержимости страдать из-за невыразимой любви к Богу, или из ревности, или из-за того, что тебе не хватает денег для благополучной и счастливой жизни, и это не будет стыдно, хотя это искусственные и суетные страдания. При всей их суетности они совершенно человеческие. А в том, что происходило со мной, заключалось словно что-то нечеловеческое... не демоническое, конечно, это было бы чересчур, а вот такое, что бывает у человека, но чего он старается не замечать и что делает как бы только по печальной необходимости. Но как я мог не замечать собственных мук? Я их даже очень замечал, и это тоже было ужасно. Это означало оставаться один на один со своим позором. И пусть этот позор известен не мне одному, пусть все находятся в одинаковом со мной положении, а выходило так, словно всем ничего, а на мою голову все шишки. И когда стыд от такой моей отвратительной, гнусной, непотребной исключительности стал мучить меня больше, чем само мучение, это вдруг прекратилось как будто само собой. Я просто перестал думать о том, что собой представляю.
Улита принялась собирать посуду, и ее нежные руки пришли в движение. Я жадно следил за ними. Я все отдал бы за то, чтобы они обвили мою шею.
Улита молчала. Она замкнула уста и ключик выбросила Бог знает как далеко. Она не спрашивала, что же в действительности такого постыдного заключалось в моих тогдашних мучениях и насколько глубоко я взволнован и вернулся к прошлым мукам теперь, когда ее праздное любопытство разбередило мне душу. Ей очень хотелось спросить это, в сущности она была невинна и наивна в своем любопыстве, даже чиста, девственна, но она видела, как я разошелся, испугалась и надеялась молчанием, куда более невыносимым для нее, чем для меня, изгнать из моих недр недоумение, тоску и муку.
Она не понимала, что эти страдания, вторгшись чуждыми, почти тотчас становились не чем иным как моей душой и, даже не шутя страдая, я вовсе не спешил расстаться с ними. Они должны были уйти сами собой и когда пробьет час ухода, а то, что пыталась сделать Улита своим храбрым молчанием, могло обернуться лишь умерщвлением моей души.
1 2 3 4 5
- Довольно. Немедленно отпусти меня. Я ухожу. Конец игре!
Она повиновалась, и я все-таки не отвернулся, а украдкой проследил за ней в тот момент, когда она снимала с меня ошейник. Я ждал, что она посерьезнеет, поймет, что я уже не шучу, а действительно уязвлен и намерен от нее отвернуться, и она это, конечно, поняла, но она не сосредоточилась, не накинула халатик, не приняла извиняющееся выражение, она, положим, не сделалась еще развязнее, но она явно считала, что я и сейчас продолжаю волноваться и изучать ее горячую близость. Я, что греха таить, волновался и отчасти действительно изучал, подсматривал, и был момент, когда я знал, что, подавив обиду и прильнув к ней, даже попросту грубовато схватив ее близкое тело, я добьюсь-таки своего, но я превозмог это знание и свои желания, повернулся и вышел, не пожелав ей доброй ночи.
Странно было, что после подобных возбуждений я вовсе не ворочался в постели в липкой, потной бессонице, а мгновенно засыпал, словно неведомая сила забирала меня в другую жизнь и так нужно было для того, чтобы я сохранял собственные силы и терпение. Этой ночью я уснул с мыслью, что должен серьезно поговорить с Улитой.
----------
Думаю, нет нужды объяснять, насколько удивительным представлялось мне поведение моей загадочной незнакомки. Правда, она, соглашаясь поселиться в моем доме, заблаговременно вырвала у меня, чтобы не сказать выторговала, обещание моего хладнокровного и чуточку отстраненного отношения к ней, иными словами, что я не буду посягать на ее прелести. Прекрасно! Но я уже тогда понял, что это отнюдь не вечное обещание, т. е. она указывала на недопустимость грубых похотливых приставаний, а возможность разумного и, если здесь уместно так выразиться, роскошного романа никоим образом не отбрасывала. Только она хотела, чтобы этот роман произошел уже после того, как мы с хорошей, благородной статичностью и, может быть, даже некоторой картинностью выдержим паузу, исполненную какого-то затаенного любовного смысла. Но ведь я и не был груб, и, во-первых, я действительно выдержал паузу, а во-вторых, когда уже взялся за дело, то прокрадывался к ней, Улите, с самыми умеренными, надежными и, главное, известными намерениями. Вполне вероятно, что в этих моих боевых разведках уже не было искомой картинности, но если перед тем достаточно долго и хорошо держал позу, а кроме того на втором плане еще и нечеловечески мыкался среди замороженных свиных и коровьих туш, то отчего же в конце концов и не расслабиться, не дать волю чувствам?
А вот отпор я каждый раз получал невероятный и необузданный, совершенно несоразмерный с грехом моего перехода от величавости к мелкому и суетному вероломству чувственных притязаний. Эти капканы, ошейники... у меня были все основания предполагать, что мой следующий поход Улита пресечет каким-то совсем уж немыслимым способом, поэтому я и хотел, из уважения к собственной персоне, а отчасти и самосохранения ради, поговорить с ней обстоятельно и, пожалуй, строго.
Придавленное было ошейником горло и незабываемое зрелище ее наготы не помешали мне отлично выспаться, я отдохнул, но все же мне снились этой ночью всякие кошмары и ужасы, а оттого на душе был непокой. Я не стал ждать, пока Улита, исполняя обычный ритуал, принесет мне завтрак в постель, а вышел в гостиную и сел за стол, жестом показав девушке, что она может накрывать. Наверное, на моем лице было написано недовольство, может быть, и лицо-то было как в воду опущенное, и если так, то впечатление я прозводил удручающее. А к тому же еще тот факт, что я нарушил порядок, не позволил Улите обслужить меня, утреннего, как она уже привыкла это делать, в общем, у нее было причины насторожиться. Милая эта девушка молча и проворно накрыла на стол, затем, робко присев на краешек стула, бросила на меня быстрый тревожный взгляд и спросила:
- Ты чем-то расстроен, Женя? Тебе кажется, что я веду себя неправильно, да?
Я посмотрел на нее. Ночью она, давая мне урок, была нагая, бесстыжая, почти гогочущая самка, а сейчас - сама скромность, тихая, гладко причесанная девушка. Ее красота затерялась где-то между этими двумя ипостасями, которые мне трудно было соединить в одно целое даже в собственном возбужденном и вполне пылком воображении, хотя я имел неопровержимые доказательства, что сама она довольно ловко и без фактических затруднений соединяет их в себе. Иначе говоря, ее прекрасное, порой исполненное какой-то даже детской горячей прелести лицо каким-то образом исчезло для меня в пропасти между нашей ночной и дневной жизнями, я не видел больше его, не видел потому, что уже не знал, где и как мне самому - мне с моей однозначностью - обосноваться в очевидной и жутковатой области такого различия.
- Ты ставишь вопросы, Улита... - медленно, не спуская с нее глаз, проговорил я. - Это твое право. Но у меня есть право не отвечать, и, боюсь, я им воспользуюсь, не отвечу, а если все же да, то есть отвечу... то не раньше, чем ты дашь удовлетворительный ответ на некоторые мои вопросы.
- Я готова, - сказала она.
- Очень хорошо. Видишь ли, Улита, я веду себя как раз правильно... может быть, с твоей точки зрения, не лучшим образом, но, согласись, последовательно, понятно, предсказуемо. А вот ты, твои контрвыпады... гм, как бы это выразить... это что-то вопиющее, какая-то у тебя чрезмерная реакция на мои поползновения. Ты чересчур активна, все очень фантастично, и в результате неясно, какую цель ты преследуешь, пропуская через натуральную мясорубку мои скромные желания и чувства. Капкан с ошейником - очень мастерски это у тебя вышло, ты, должно быть, выдающийся механик, Улита... Но зачем? Скажи: зачем? Положим, ты защищаешь свою честь. А я в некотором роде не соблюдаю условия нашего договора. Допустим, что так оно и есть. Так что же получается? Должен ли я думать, что ничего, кроме отвращения, тебе не внушаю или что сама мысль о физической близости с мужчиной тебе неприятна? Так, Улита? А может быть, ты принимала бы меня совсем иначе, когда б наши отношения были узаконены? Ты этого хочешь? Узаконенных отношений?
Улита помедлила с ответом; подперев щеку рукой, она смотрела на меня грустными глазами.
- Если это праздные вопросы, Женя, лучше прекратить этот разговор...
- Считай, что я сделал тебе предложение, - перебил я.
- Серьезно? - Она усмехнулась. - Я тронута... Но не могу ответить сразу, я должна подумать.
- Ты сомневаешься, Улита?
- В твоих чувствах? Ну, отчасти... Тебе и самому следовало бы получше в них разобраться. Гордится тем, что ты ведешь себя предсказуемо, тебе в данном случае вряд ли стоит, Женя. Ведь даже слишком предсказуемо... Я хочу сказать, что ты, наверное, потому так беспокоен по ночам, что это как бы и предписано некими правилами игры. Раз уж в доме женщина... А ты посмотри на дело шире. Ну да, женщина... Вот только нужна ли она тебе?
Желание глубже почувствовать ее, прочувствовать все, чем она была, невольно растянуло мои губы в улыбке. Но одним блеском пожирающих ее глаз я не мог, разумеется, спасти положение и добиться своего. К тому же обязательной была необходимость ответить и даже возразить на ее слова, а я ничего толком в этом смысле не придумал, пока она говорила, и потому лишь воскликнул, все еще улыбаясь:
- Я же сделал тебе предложение!
Улита, кажется, пропустила мое восклицание мимо ушей.
- По ночам тебя вело ко мне не столько желание, сколько мужская гордость, - сказала она назидательно. - Дескать, мужчина, оставшись с женщиной наедине, должен овладеть ею, иначе она будет презирать его...
- Так или нет, - горячо возразил я, - а тот прием, который ты мне оказывала, не заслуживает добрых слов...
Она прервала меня:
- Это другой вопрос. А вот если ты хочешь говорить о наших отношениях, заводишь разговор о браке и любви, то сначала спроси себя, есть ли в твоем сердце эта самая любовь.
- Напоминая тебе о капкане и ошейнике, я тем самым тоже говорю о наших отношениях, - отпарировал я.
- Женя, милый! - воскликнула она с исказившимся не то от обиды на мою несговорчивость, не то от какой-то растущей на глазах, как болезнь, муки лицом. - Любишь ли ты меня? Хочешь ты меня только потому, что так тебе велит твоя мужская гордость, или хочешь как нечто такое, без чего ты уже не в состоянии жить? Стало ли у тебя желание быть со мной абсолютным желанием чего-то абсолютного, вот в чем вопрос.
Услышав эти наивные слова, я снова не удержался от улыбки и затем добродушно сказал ей:
- Все-то у тебя странные и необузданные фантазии, Улита. Как можно говорить о чем-то абсолютном, применяясь к нам, людям? Мы лишь случайные гости в этом мире. Наш мир случаен. Абсолютно все - дело случая. Разве честно будет, если я скажу, что мне под силу желать чего-то абсолютного? Или абсолютно желать что-то?
- Скажи, и я разберусь... надо же конкретно разбирать каждый случай в отдельности, а не сваливать все в одну кучу.
- Но послушай, - возразил я, вставая и расхаживая в волнении по гостиной, - неужели я не покажусь тебе притворщиком, фарисеем или безумцем, если попытаюсь представить себя обладателем абсолютных желаний или идей? Ты затронула грустную тему, девочка, и у меня сразу возникло ощущение собственной старости и никчемности. О нет, ты ни в чем не виновата... мне теперь, конечно, можно только посочувствовать, но ты... ты всего лишь разбередила мои старые раны, разговорила меня... ну так слушай! Вот что я понял задолго до встречи с тобой. Чтобы иметь какие-то абсолютные желания, по крайней мере их подобие, нужно иметь прежде всего хотя бы виды, попросту крепкую надежду на некую абсолютную жизнь. Так спроси меня, хочу ли я бессмертия и вечной жизни. И я не найдусь с толковым ответом. У меня нет желания смерти, нет в этом вопросе бесстрашия, которым стоило бы бравировать... напротив, я ужасно боюсь, и все же это далеко не абсолютный страх при всей его определенности. Это совсем не тот страх, который своей противоположностью имеет паническую и сумасшедшую жажду бессмертия. Вечная жизнь... на что она мне и что это, собственно, такое? каким образом я могу до бесконечности желать что-то делать и о чем-то мыслить? что я такое я могу делать или хотя бы желать, чего мне хватило бы на вечность?
- Я поняла, - серьезно кивнула девушка.
- Знаешь, Улита, когда я впервые задумался обо всем этом, я не то чтобы увидел всего лишь неопределенность наших человеческих желаний и увидел не только какую-то удручающую смазанность нашего существа, нашего состава, я вдруг словно перегнулся через край пропасти, заглянул далеко в бездну и увидел такую пустоту внутри себя, что меня охватил безумный и самый настоящий ужас. Это совсем не та пустота души, над которой любят смеяться острословы. Если бы! Это изначальная и неизбывная пустота, это и есть наши основы. А ткни в такие основы пальцем, и ни во что не попадешь. Мы созданы такими, чтобы ничего в действительности не желать, кроме удовлетворения самых насущных потребностей, и все, что мы желаем помимо этого, это уже наши выдумки, наши попытки убежать от пустоты, ужаса и скуки. Человек, последовательно совершенствующий себя, в моих глазах прекрасен, он завораживат меня и внушает мне зависть, но в то же время он самый что ни на есть искусственный человек. И в конечном счете желающий, например, написать великую книгу так же относителен и, в сущности, суетен, как тот, кто озабочен лишь тем, чтобы иметь богатый дом, красивую жену и исправную машину.
Улита резким жестом остановила меня. Ей хотелось получить слово, а я уже давно не обращал на нее внимания, ходил из угла в угол и говорил без умолку.
- Но так думать - это и есть желание смерти, - сказала Улита.
- Думай об этом, не думай - ничего не изменится, так есть и так будет, - возразил я с досадой. - Мироздание не пусто само по себе, раз оно способно давать жизнь, но мы в нем созданы внутренне пустыми существами. В нас нет стержня, нам не на что опереться. Когда я осознал это, для меня начались мучения. Мог ли я желать, чтобы они были вечными? Но желать избавления от них значит ли желать чего-то абсолютного? Да, мучения... Безысходность. Я постоянно думал об одном и том же, вот об этой пропасти в ничто внутри нас, и наверняка смотрел перед собой печальным взором, смешившим кого-нибудь на улице. В какой-то момент моя голова вдруг стала твердой, и я поймал себя на том, что думаю уже не об унижении человека, созданного заложником ничто, а о этой твердости моей головы, о том, что это опасно, поскольку она рискует попросту расколоться, как орех. И на этом опасении я понемногу успокоился.
В изумлении Улита округлила глаза:
- Навсегда?
- Нет, не навсегда.
- Но люди ищут Бога, приходят к нему. Возможны и другие пути. Каждый находит свой способ укрепиться духом.
Она взглянула на меня так, что я перестал понимать ее отношение к моему рассказу, не видел, сочувствует ли она мне или в душе смеется надо мной.
Я пожал плечами.
- Не буду уверять тебя, будто я перепробовал множество путей. Да и не верю, что их так уж много. Как, впрочем, никогда ни минуты не верил, что подобные искания, подобное лекарство поможет мне. Когда я увидел в себе тот ужас, я в нем как в зеркале увидел внутреннюю пустоту и Христа, больного мыслью о своем божественном происхождении, и самого последнего бродяги. Она одна на всех. Она вне нас только потому, что нас слишком много расплодившихся и размножившихся, и в то же время она вся во мне одном. Это и есть мир.
- И нет никакого выхода из этого замкнутого круга?
- Постой!.. - Я поднял руку. - Возвращаюсь к твоим словам о крепости духа. Не думать обо всем этом - вот единственный верный путь к такой крепости. Замкнутый круг? Да! Ха, выход!.. Прожить отпущенный срок, чем не выход? Я думал, что избавился, но ужас приходил снова. Уходил и снова возвращался. В пересказе все это звучит не очень уж страшно, слова не так беспомощны, как человек. За словами можно укрыться. Можно представить их могучей силой. Но заглянуть бессловесной мыслью, едва-едва видящим вглядом в бездну... О-о! - закричал я и, вскочив на ноги, погрозил кому-то кулаком.
Я снова забегал из угла в угол.
- Ну хорошо, - сказала Улита, испуганно глядя на меня, - успокойся.
- Ничего хорошего! - грубо оборвал я ее. - Я понимаю, сейчас ты на моей стороне, переживаешь за меня, сочувствуешь мне, но... цыц! цыц, Улита!.. с другой стороны, ты и я сейчас - одно, и я могу надрать тебе уши, могу Бог знает что сделать с тобой, мы с тобой одно перед лицом бездны, и ты во мне все равно что улитка в раковине, и я могу вытолкать тебя, извернуться так, что ты пулей вылетишь... Да... о чем я? Знаешь, с каждым приходом этого ужаса... и зачем ты теперь только возобновила его во мне?.. с каждым разом я все сильнее и мучительнее ощущал, что со мной происходит что-то стыдное. Можно глубоко до дикости и одержимости страдать из-за невыразимой любви к Богу, или из ревности, или из-за того, что тебе не хватает денег для благополучной и счастливой жизни, и это не будет стыдно, хотя это искусственные и суетные страдания. При всей их суетности они совершенно человеческие. А в том, что происходило со мной, заключалось словно что-то нечеловеческое... не демоническое, конечно, это было бы чересчур, а вот такое, что бывает у человека, но чего он старается не замечать и что делает как бы только по печальной необходимости. Но как я мог не замечать собственных мук? Я их даже очень замечал, и это тоже было ужасно. Это означало оставаться один на один со своим позором. И пусть этот позор известен не мне одному, пусть все находятся в одинаковом со мной положении, а выходило так, словно всем ничего, а на мою голову все шишки. И когда стыд от такой моей отвратительной, гнусной, непотребной исключительности стал мучить меня больше, чем само мучение, это вдруг прекратилось как будто само собой. Я просто перестал думать о том, что собой представляю.
Улита принялась собирать посуду, и ее нежные руки пришли в движение. Я жадно следил за ними. Я все отдал бы за то, чтобы они обвили мою шею.
Улита молчала. Она замкнула уста и ключик выбросила Бог знает как далеко. Она не спрашивала, что же в действительности такого постыдного заключалось в моих тогдашних мучениях и насколько глубоко я взволнован и вернулся к прошлым мукам теперь, когда ее праздное любопытство разбередило мне душу. Ей очень хотелось спросить это, в сущности она была невинна и наивна в своем любопыстве, даже чиста, девственна, но она видела, как я разошелся, испугалась и надеялась молчанием, куда более невыносимым для нее, чем для меня, изгнать из моих недр недоумение, тоску и муку.
Она не понимала, что эти страдания, вторгшись чуждыми, почти тотчас становились не чем иным как моей душой и, даже не шутя страдая, я вовсе не спешил расстаться с ними. Они должны были уйти сами собой и когда пробьет час ухода, а то, что пыталась сделать Улита своим храбрым молчанием, могло обернуться лишь умерщвлением моей души.
1 2 3 4 5