Семейство свое он тоже не особо информировал, избегая напоследок лишних скандалов с патэтическими причитаниями и воплями о родовой чести. Просто закинул в угол когда то раньше своей комнаты полученное по выпуску обмундирование, прочие собранные, увязанные вещички и был таков.
В условиях строжайшей конспирации встретились на вокзале и потеряв надежду честно купить билеты в кассах, безнадежно бродили вдоль поездов южного направления, вымаливая милости у проводниц. Спасла их буфетчица, за четвертак с носа плюс честное мытье посуды, приютившая в служебном отсеке. Уставшие от бесконечной кухонной вахты, с красными, распаренными горячей водой руками, бесконечно счастливые они вывалились на симферопольский перрон, под синее праздничное крымское небо. После неизбежной толкотни в очереди, троллейбус довез их к Алуште, а потом пешком вдоль пляжа, все дальше и дальше от курортной потной суеты, к морю, дикой природе и тишине.
Обожаемое море жидким изумрудом стелилось возле ног, лизалось нежно и ласково, лениво дотягивалось до пальцев мягким соленым языком. Не верилось что в глубине эта зеркальная масса таила прекрасный, неведымый большинству сухопутного народца, захватывающий и восхитительный мир, населенный удивительными по красоте и разнообразию созданиями.
В подводном царстве лазили боком страшнючие крабы, грозно задрав клыкастые клешни, вытаращив черные злые глаза, распялив в стороны когтистые марсианские сочления ног под ребристым рыцарскими парцырями, украшенными замысловатыми неведомыми гербами из известковых отложений.
Суетливо сновали над песчаными проплешинами, высвеченные солнцем нежнейшие, розоватые барабульки-султанки, трудолюбиво просеевая песчинки тонкими усиками. Стремительно пролетали серебрянными торпедами плотные, упругие тела стай кефали. Медленно проплывали никчемные вихлявые зеленухи. Поджидали добычу зарывшиеся в песок камбалы и дракончики. Разевали пещероподобные рты скарпены, засевшие в мрачных расщелинах, обросших мохнатыми бородами зеленоватокоричневых, шевелящихся от подводных ветров, водорослей. Лешке все это привычно, а Клавдя открывала все новые и новые чудеса с жадностью и ненасытностью неофита.
После первых, суматошных дней на новом месте, жизнь вошла в устоявшийся ритм. Казалось уже, что живут они вот так, вместе, в этой палатке чуть ли не всю сознательную жизнь, а может тут и родились. Сутки неторопливо делились между морем, ленивым солнечным пляжем, любовью, приготовлением пищи и походами в Алушту.
Раз в день, после того как спадал полуденный зной, выбирались уговаривая друг друга из палатки, шли вдоль берега, перелазили через осыпи камней и обломки скал. Примерно на середине "Великого пути в цивилизацию" бросали на берегу нехитрые пожитки и сигали в море освежиться. Брызгались, резвились, подныривали друг под дружку. Клавдя взбиралась на лешкины плечи и прыгала в воду, вздымая фонтаны брызг. Вновь обнимались, сжимали друг друга в объятиях, целовались словно не было полуденного бешеного часа в палатке. Часто охватившее, пьянящее желание оставляло их в воде, или Клавдя мокрой рыбой выскользнув из объятий, кидалась к сумке и раскидывала прямо у воды старое китайское махровое полотенце.
Умиротвореннные, они затем обмывали потные, покрытые прилипшими песчинакми тела, натягивали необходимый для пребывания в городе минимум одежки и отправлялись дальше.
В Алушту входили со стороны парка, успевшие уже обсохнуть. Растворялись, смешивались с толпой курортников. От набережной поднимались к старому базару где так чудесно пахло жарящимися у грузин шашлыками, кипящими в масле чебуреками, где на длинных столах нежадные крымчане отдавали перед закрытием рынка задешево мясистую черешню всех невозможно красивых расцветок от темнобордовой до прозрачножелтой с темным пятнышком просвечивающейся сквозь кожицу косточки. Лежали горками чуть подвялая от солнца, немного давленная малина, сочная клубника, красная смородина-паричка, пряно пахнущие малосольные огурчики. Лезла наружу из бочонков и банок хрустящая на зубах белейшая квашеная капуста с розовыми прожилочками морковки, темнокрасными зрачками клюковок. Валялся нераспроданный, связанный пучками за зеленый гребень красно-белый редис, украшали прилавки стройные сочные перья зеленого лука-порея, крепенькие молодые огурчики, здоровенные багровые налитые до треска помидоры и, конечно же, вареная с солью янтарная кукуруза в початках.
В лавках прилепившихся по периметру рыночного забора молдоване торговали молодым, рубиновым вином на разлив. Лешка с Клавдей шумно и бестолково торговались, пробовали, заливая соком подбородки, шеи, майки и в конечном счете покупали все подряд, не скупясь, не жалея отпускных, подъемных и всех остальных попавшихся в руки денег. Жили не думая о завтрашнем, одним праздничным, хмельным словно базарное вино, сегодняшним днем.
Купленое, если не съедалось сразу, укладывалось в сетку-авоську с которой плавали на охоту, просто другой у них не было в помине. Никто не занудничал, не учил жить, не инструктировал, не напоминал об экономии, не объяснял, как и что необходимо делать. Первый совместный отпуск. Первое лето в Крыму.
Смеясь и вспоминая всякое разное смешное увиденное в городе, брели под закатным солнцем обратно к стойбищу, залазя по-очереди в авоську и зачастую приносили ее уже совершенно пустой. На аппетит не жаловались.
Возвращались уже чернобархатной, полной звездами, луной и волшебством, южной ночью, тихо пересекали колышущуюся в неподвижной воде моря лунную дорожку. Поднявшись к полатке разжигали на обрывчике в специально выкопанной ямке-очаге костерок и готовили дневную добычу, вытянутую с куканом из воды, нанизав предварительно на очищенные от коры веточки. Ели под скрипы и трели сверчков, цикад и жуков белое нежное мясо морских тварей, запивали вином или, если повезло, пивом. Затем мыли в море посуду и скинув то немногое, что считалось одеждой, лезли в море - принимать вечернюю ванну...
Молочно-теплая, теплее воздуха, вода нежно обнимала тела, укрывала покрывалом пологой волны. Только бестыдница луна бестрастно направляла в их сторону дорожку холодного белесого света от которой никогда не удавалось отвертеться.
Утомившись и насытившись друг другом, выскакивали из воды и держась за руки карапкались к палатке, давая на ходу зароки немедленно укрыться и лечь спать, не лезть, не приставать с глупостями, стать человеками и поднявшись завтра пораньше, на самой-самой зорьке, многое успеть. Осуществить задуманную культурную программу. Например сесть на троллейбус и отправиться в Воронцовский дворец, или на теплоходике поплыть в Ласточкино Гнездо. Увы. Благим намерениям не суждено было реализоваться в действительность ... В палатке они вновь совершенно нечаянно касались друг друга сначала несмело, коньчиками пальцев, затем... Никуда они конечно не поехали и не приплыли...
По утрам их настойчиво будило солнце, но они дружно переворачивались на животы, натягивали на уши одеяла и только перебранка окончательно проснувшихся чаек и прочей пернатой вольницы заставляла вскочить и размахивая вогкими полотенцами лететь по склону вниз, к морю...
Дикий пляж позволял обходиться без одежды, отбросив с первых дней условности цивилизации. Клавдя так разошлась, что вообще закинула в угол палатки полиэтиленовый пакет с набором египетских натурального хлопка трусиков неделек и купальников. Даже отправляясь в Алушту она отважно натягивала обрезанные по самое немогу шорты на голый, коричневый от загара задик, а сверху накидывала старую, еще с гражданки лешкину ковбойку, не застегивая, а завязывая ее под грудью, демонстрируя всем загорелый плоский живот с впадинкой пупка.
Такой экставагантный наряд жестко притягивал взгляды встечных курортных мужиков, потных, усталых от очередей в пельменных, обремененных толстыми бабами в несвежих халатах, нагруженных зонтами, сумками, подстилками и детьми. Их прямо тянуло, выгибало заглянуть в разрез ковбойки где наливными яблоками покачивались ничем не стянутые холмики грудей. Курортные тетки злились, багровели, одергивали благоверных, таращились недобро, нехорошо шипели вслед.
Лешка любовался подругой и прощал бабам вполне обоснованную ревность, а их мужикам - невольное восхищение и неадекватное поведение балансировавшее на грани легкого помешательства.
Он на себе познал чары и волшебство Клавдиного тела в самый первый день, когда, умаявшись после пешего перехода с рюкзаками и палаткой за спиной, хлопот с разбивкой лагеря, копкой очага и импровизированного холодильника, они поздно ночью улеглись каждый на своем матрасике, смущаясь, подтянув одеяло под подбородок и пожелав чинно друг другу спокойной ночи.
Может показаться удивительным, но хорохорясь, попивая в компании друзей пивцо и потягивая сигаретки они оставались дремучими, неопытными девственниками, хоть и с некоторой теоретической подготовкой. Негде им было уединяться, ни в Клавдиной развалюхе, где пополам с сестричкой делила комнатенку еле вмещавшую две кровати, ни в шикарной Лешкиной изолированной квартире, где вечно кто-то ошивался из предков, а при входе в дом сидела с вечным вязанием гроздь старушенций-доносчиц. Целовались, обжимались по темным углам, в задних рядах киношек, раз попробывали поддавшись зову плоти пробраться на подвернувшийся пустой чердак, но не выдержали, сбежали от стойкого непередаваемого запаха смеси птичьего, кошачьего и мышиного помета.
В ту ночь лежали рядом, впервые, не зная толком с чего начать... Притворялись спящими, а сон не шел... Дыхание выдавало. Сердца стучали словно напольные часы в ночном доме, стук носился по палатке, искрился наэлетризованный желанием воздух, сотканый из из серебрянных струн лунного света.
Клавдя, сработала женская натура, не выдержала первой. Медленно-медленно стянула. скинула на брезентовый пол покрывало. Открылась ему, доверилась жадному взгляду. Вся. Прекрасная, словно алебастровое изваяние, таинственно выгравираванное в полутенях и штрихах.... Словно в замедленной фильме, не открывая глаз, полуприкрытых дрожащими невесомыми ресницами, протянула к Лешке руку и, скомкав в кулачке угол ткани, сдернула старое одеяльце. Невообразимо нежно провела пальцами по груди, изгибу бедра, животу. Ощутила ответный трепет возбужденной плоти, взяла. мягко обхватив ладошкой... Оседлала. Сама направила, приняла... Потом легкое, упругое сопротиление, вскрик, стон, невообразимое счастье, прерванное впрочем ее вполне трезвой просьбой поберечь...
После всего, Клавдя попросила посветить и в бескомпромисном свете карманного фонаря высветилось нежное, белое еще бедро на ктором смешалась ее кровь и его семя...
Ничто больше не сдерживало их. Молодые и сильне они самозабвенно осваивали древнюю науку любви, проходя за ночь столетний курс чудес и открытий. Не стесняясь экспериментировать. Восхищаясь и восхищая, обессиливая и восставая. Вначале вели счет победам, откладывали в кучки самые красивые яркие камешки найденные возле моря, спорили, обвиняли друг дружку в жульничестве, потом окончательно сбились и выбросили пересохшую, потерявшую яркость гальку, из палатки. Только одно никогда не изменялось, ее просьба и даже на вершине блаженства Лешка честно выполнял просимое, не очень ясно впрочем понимая, что это меняет в их совместной, как он понимал жизни.
В последнюю, бессонную, ночь он не выдержал и спросил Клавдю.
- В чем разница? Раньше, позже... Все равно ты моя.
- Вся, вся твоя, да, да... но не в меня! - Прошептала, простонала Клавдя. И он вновь подчинился.
Они с Лешкой родились и выросли в одном городе, только на разных географических и социальных полюсах. Их родители никогда не встречались и наверняка не догадывались о взаимном существовании. Познакомились случайно, на лыжах в пригороднем лесу, ровно на полпути от родных обителей. Словно неведомая сила толкнула друг другу в объятия на лыжне. Лешка скатывался с одной стороны склона, Клавдя с другой, оба попытались уступить дорогу, синхронно сворачивая в одну и туже сторону, но в результате застыли посредине в первом объятии, плавно впрочем перетекшем в первый же поцелуй.
С того дня они уже не расстовались надолго. Всю зиму, забросив занятия, по несколько часов в день катались с гор, бегали по лыжне, а больше дурачились, кидались снежками, ныряли в сугробы и целовались бесчетно. До боли в обветренных, стертых губах, до солоноватого вкуса крови на языке.
Лешка сбегал после первых пар в Универе, с опостылевших лекций, успевая впрочем иногда забегать на семинары и лабораторки. Клавдя прогуливала школу, где отнюдь не блистала отличной успеваемостью, как впрочем и активной общественной деятельностью, перебиваясь с троек на четверки, лишь бы не теребили, не мешали жить своей собственной жизнью. Училки, впрочем, особо и не усердствовали, не гневили Клавдину мамашу, буфетчицу с вагонов-ресторанов поездов дальнего следования, нежадно раздававшую после возвращения из очередного рейса служилому неизбалованному люду икорку, бужанинку, колбаску, а то и крабьи консервы, гордость советского экспорта. Такого ценного человека по пустякам волновать не следовало, а то возьмет, и в приступе материнской любви, пропустит очередной крабьий рейс. Впрочем последнего Клавдя, зная мамашу, особенно не боялась.
Лешка, в свою очередь, совершенно ясно осознал к тому времени, что родительская любовь по отношению к нему, понятие весьма своеобразное и заблуждаться на сей счет не стоит. Убедившись, что сынок далеко не гений в точных науках, составляющих традиционную академическую славу семейства, родители поставили на нем то ли жирный крест, то ли не менее внушительную точку. Мужественно сцепили зубы и сосредоточили все педагогические усилия и связанные с ними блага на младшеньком, любимом.
Лешку, к его полному счастью отпустили на вольные хлеба, перестали плотно опекать, да и вообще контролировать. Канули в гнустное прошлое "интереснейшие" книжонки о функциях многих переменных, бесчисленные дурацкие, адаптированные, выхолощенные английские книжонки вместе с персональной училкой английского приходившей на дом. Впрочем позднее оказалось, что кое-какой след от всей этой премудрости в башке остался.
Теперь, убывая летом на Юг, Лешку на три месяца закидывали не в академический к "непростым" детишкам, а другой, попроще, обычный заводской пионерский лагерь. Одиночество и скуку он правда не ощущал, дел хватало, друзей тоже. Хреново становилось лишь в дни "открытых" дверей, когда толпы родителей наводняли лагерь, приволакивая чадам вязки вкуснейшей, мясистой, чернобагровой черешни, восхитительно пузырчатую минералку в запотевших бутылках, шоколад, конфеты и, особенно - замечательное "Ленингадское" мороженное-эскимо, кремовое изнутри под слоем изумительной шоколадно-ореховой глазури. Лешке, в лучшем случае, доставались бутерброд с подсохшим, загнутым по углам, желтым голандским сыром да бутылка тошнотворного, теплого ситро из местного привокзального буфета. "Паек" наскоро забрасывался очередным папашиным аспирантом, споро воспринимающим приоритеты существующие в семье шефа, а потому не проявляющим особого рвения в исполнении "маленькой необременительной просьбишки". Да и чего хорошего стоило ожидать Лешке от тощей аспирантской степендии.
На все случаи жизни и времена года Лешке пологалась единая форма одежды, затасканный, экономного немаркого коричневого цвета лыжный костюмчик и поношенные папашкины ботинки. Так бы и дотаскал его благополучно до выпускного вечера, но удивленные соседки доняли мамашу вопросами, а родный ли ей старшенький, что бегает по респектабельному академическому двору словно сорванное с шеста пугало. Пришлось не особо мудрствуя, не тратясь перелицевать у знакомой портнихи отслуживший все сроки отцовский костюм. Получилось ... так себе, но матушка, поджав губки вздохнула и протянула извечное, - "Мы люди бедные, но честные..."
О том насколько профессорша бедна, Лешка мог при желании просветить соседок, да такового не имелось, ибо самих соседок из подобных собственной "академических", "непростых" семеек не больно ценил и жаловал.
В общем, оставили в покое. Без комментариев, с холодным безразличием наблюдала родня за его последовательными увлечениями сначала боксом, затем стрельбой, потом аквалангом и наконец, о Боже, прыжками с парашютом. То ли дело младший брат. тут все было в порядке, - любовь к уравнениям, ранняя близорукость, очки, повышенное давление, выжженные химикалиями карманы и благоговейное отношение к функциям многих переменных.
Клавдя, в свою очередь, изводила мамашку упорным отвращением к кулинарии, мытью посуды, шарканью веником, подведению балансов домашних расходов, с обязательными проклятиями и заклинаниями о дороговизне жизни, жадинах пассажирах и дураках начальниках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23