Он щедро расточал свои ласки, побуждаемый жаром, который пока старался сдерживать, опасаясь слишком резкими движениями потревожить ее сон. Но было похоже, что, уже пробудившись, молодая женщина желала лишь, чтобы этот сон продолжался. И когда, не в состоянии более сдерживать себя, Джакомо отдался своей страсти в полную силу, она наконец открыла глаза и произнесла с довольным вздохом:
– Ах! Как же я счастлива!
Более двух часов Джакомо не размыкал объятий. Они перепробовали все положения, о которых писал Аретино, предаваясь при этом каждые четыре или пять минут безудержному веселью по поводу своих успехов. Но, боясь, что в нем уже все-таки нет той безупречной мужской силы, которой он обладал в свои двадцать лет, Казанова из осторожности не спешил окончить любовную битву раньше времени. Он благоразумно приостанавливался в наиболее сладостные моменты и устраивал передышку, со смехом обсуждая то, что было им сделано, или то, за что он пока не принимался.
В позе прямого дерева, наиболее чувственной из всех, какие только мог изобрести бесстыдный ум Аретино, Полина вела себя как неутомимый ретиарий, демонстрируя, что отнюдь не боится целиком принять в себя меч счастливого соперника, и удерживая его таким образом, что он вынужден был наконец отдать ей свой мужской нектар.
Полусчастливая, полустрадающая, глядя на ослабевшее орудие, принесшее ей столько удовольствия, она, казалось, жалела о своем чревоугодии. Но, возобновив ласки и простодушно предоставив глазам партнера свои прелести с самых соблазнительных сторон, она вынудила Джакомо возобновить атаку.
Стоны и полное самозабвение вакханки ясно показывали, что ее похоть, высвобожденная из плена глупых доводов и тиранической надменности, превзошла желание самого Казановы.
Лишь незадолго до рассвета он позволил себе еще раз дойти до конца в собственном удовольствии. Но даже после этого Джакомо продолжал сжимать в объятиях пылкую подругу, погрузившись вместе с ней в тихую неподвижность, нарушаемую лишь легкими интимными ласками и тихим звуком поцелуев. Вскоре они разом уснули.
Пробудившись, Казанова увидел на лице Полины нежное, удовлетворенное выражение и почувствовал, как огорчила его мысль о ее предстоящем отъезде. Он сказал ей об этом, и девушка пообещала, что, поскольку она еще не считает себя вполне посвященной в таинство любви, упросить мадам де Фонсколомб отложить отъезд на несколько дней.
После этого она ушла, вернее, исчезла так же легко, как испаряется под утренним солнцем роса. Джакомо тут же заснул и проспал до самого вечера спокойным освежающим сном.
Еву и мадам де Фонсколомб Казанова обнаружил в китайском салоне. Обе женщины были озабочены поведением незадачливого Дюбуа: когда он попытался при помощи рук объяснить Тонке некоторые вещи, которые простушка явно не могла себе уяснить из его слов и жарких клятв, вся прислуга замка сбежалась к ней на помощь. В результате аббат потерял два зуба, а все его длинное тело было помято и избито так, что старая дама сомневалась, сможет ли он на следующий день отправиться в путь.
И поскольку ей больше не хотелось откладывать возвращение во Францию, она решила оставить святого отца в Дуксе до полного выздоровления. Он догонит ее позже или, если его планы не изменятся, поедет в Женеву, чтобы там присоединиться к кальвинистам. Она оставит ему вексель на предъявителя на сумму в полторы тысячи флоринов, который позволит аббату целый год прожить с разумной бережливостью, следующий год – в умеренности и еще третий год с добродетельностью отшельника.
Наконец, наговорившись вдоволь о Дюбуа, часто развлекавшем мадам де Фонсколомб своими любовными неудачами, обе дамы принялись за новую тему: они говорили о Джакомо, спрашивая себя, почему он целые сутки провел запершись в своей спальне, вдали от рода человеческого.
Тут появилась Полина, которая и дала ответ на этот вопрос. Она поведала о прошедшей ночи, полной неги и наслаждения, не упуская ни малейшей подробности и описывая наиболее сладострастные сцены с оживлением, раскованностью и в таких точных выражениях, что они могли быть достойны, пожалуй, лишь доброго аббата Баффо, бывшего когда-то наставником Джакомо по части похоти. В конце своей истории она не без гордости упомянула, что ее необыкновенный любовник, не переводя дыхания, осуществил в ее честь целых семь жертвоприношений.
Сам Джакомо мог припомнить лишь две победы, одержанные им над своей старостью, подвиг, потребовавший от него скорее осторожности и опыта гладиатора, чем силы удара. Но он рассудил, что будет более любезным, а может быть, и более лестным для него ответить на эту похвалу смущенным молчанием, предоставив дамам самим решать, то ли он своим скромным видом подтверждает этот факт, то ли выражает снисходительность к забавному преувеличению его успехов Полиной.
– Соломон говорил, что мужчина, который совершил семь раз подряд столь великое дело, должен считаться бессмертным, – шутливо заверила каббалистка, – поскольку после этого ничто не сможет заставить его испустить последний вздох.
Во время ужина любовные подвиги Казановы по-прежнему служили темой оживленной беседы, поэтому все разошлись очень поздно. Оставшись наедине со своей госпожой, Полина бросилась ей в ноги, упрашивая повременить с отъездом, чтобы Казанова смог еще поучить ее новым чувственным удовольствиям. Та ответила, что шевалье уже отправился к Еве, чтобы узнать, что говорят по этому поводу звезды. После медитации, длившейся не более минуты, каббалистка провозгласила, что, по предопределению, Венере и Аполлону суждено встретиться еще раз. Потом она поднесла счастливым любовникам своего мускатного вина, а находившийся наготове мсье Розье проводил их по очереди в принадлежавшие им спальни.
– Теперь они снова заснут и будут спать до самого утра или даже дольше, – пояснила чародейка своей сообщнице. – Ни один из них не покинет своей постели ради чужого ложа и вообще не сдвинется с места, поскольку они станут сплетаться в объятиях и утолять свои желания лишь во сне. Но они не почувствуют никакой разницы, и их сладострастие будет настолько правдоподобным, что ни тот, ни другая не смогут сказать, что были введены в заблуждение.
– А не кажется ли вам, что все радости в этой жизни происходят будто во сне? – задумчиво произнесла мадам де Фонсколомб. – И разве не вы говорили, что сама жизнь представляется вам сном?
Уставшая от пережитых наслаждений, осененная с этого дня и навеки божественным вдохновением плоти, с душой, накрепко повязанной пленом чувств, Полина покинула объятия Джакомо только когда пришло время садиться в берлину, которая должна была увезти ее навстречу новым иллюзиям. Ева нагадала, что юная робеспьеристка вскоре выйдет замуж, будет хозяйничать в бакалейном магазине супруга и родит четверых детей двух мальчиков и двух девочек. Но, поскольку это будущее выглядело гораздо менее соблазнительным, чем прошедшие две ночи, Ева ничего ей об этом не сказала, опасаясь, как бы Полина не захотела обмануть судьбу, решив остаться в Дуксе.
Кроме того, каббалистке открылось, что этот год будет для ее друга последним и они больше никогда не увидятся. Но об этом она тоже предпочла умолчать. К чему лишний раз напоминать Джакомо о том, что он и сам знал?
Чего Казанова не знал, так это того, что все происходившее с ним в течение последних двух ночей было всего лишь сном, как и то, что он целиком был обязан этим Еве. Ему было отлично известно об искусстве чародейки, но еще лучше ему было известно, что жизнь иногда преподносит еще более неожиданные сюрпризы, и потому ничему не следует удивляться.
Пока Розье при помощи двух нанятых в деревне возчиков заканчивал запрягать лошадей, Полина задремала на скамеечке, сидя в берлине, где в этот полуденный час для нее снова засиял нежный свет луны.
Воспользовавшись небольшой задержкой, Казанова увел в парк мадам де Фонсколомб. Этим двоим, хотя и достопочтенным, но безупречным любовникам было необходимо поговорить наедине, прежде чем расстаться навсегда. Еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Джакомо прижал к своей груди руку Генриетты. Он не мог вымолвить ни слова, и тогда заговорила его подруга:
– Как же мне тяжело расставаться с тобой, мой милый друг! Радостное солнце Сент-Жана освещает этот тягостный миг, когда мы входим в нашу последнюю зиму. Так обнимемся же, мой дорогой Жак! Прижми меня в последний раз к своему сердцу!
Казанова заключил в свои объятия Генриетту, и ее волосы серебром рассыпались по его плечу. На мгновение они неподвижно замерли, вместе вздыхая о счастливом прошлом, испытывая странное чувство, в котором были перемешаны самые сильные огорчения и самые большие радости. Потом они тихонько отстранились друг от друга и в молчании вернулись к коляскам.
Ева уже сидела в первой берлине, где должна была ехать мадам де Фонсколомб. Старая дама любезно предложила доставить ее в Огсбург, где лукавая чародейка собиралась ознакомиться с местными игорными столами.
Так и не проснувшись, Полина даже не попрощалась со своим легендарным любовником, поскольку никто не решился прервать ее сладостный сон.
После того как обе упряжки миновали портал внутреннего двора и исчезли в поднятом ими облаке пыли, Джакомо, не оборачиваясь, поднялся по ступеням крыльца и бесследно растворился во тьме огромного вестибюля.
Два дня спустя обе коляски вернулись. С ними пришло письмо, переданное Казанове от мадам де Фонсколомб:
Мой единственный друг!
Через две недели или чуть больше я буду в Женеве, где мы с тобой в первый раз расстались сорок восемь лет назад. В память о нас я спущусь в Отель де Баланс, чтобы прочесть печальное напутствие, нацарапанное гранью моего алмаза на оконном стекле: «Ты забудешь и Генриетту».
Сейчас ты уже знаешь, насколько это предсказание было неверным. Как я сожалею, что тогда сомневалась в тебе, хотя бы даже на секунду! Я подразумевала под этими словами лишь то, что время залечит глубокую рану, которую я оставила в твоем сердце. Но я не должна была ее углублять, бросая тебе этот несправедливый упрек.
Без сомнения, наша встреча была лишь сном. Я уже когда-то писала тебе, что мы были на удивление, абсолютно счастливы в течение трех месяцев и что никогда такой прекрасный сон не может длиться долго. Но как я могла ограничить таким маленьким промежутком времени настоящий срок нашей любви? Неужели я была настолько уверена в твоем непостоянстве? Или, может быть, в своем? Умоляю тебя простить мне это предательство, в котором я провинилась перед тобой в глубине души. Так же умоляю тебя не жечь те драгоценные тетради, которым на протяжении двенадцати лет ты поверял свои воспоминания и среди которых скрывается тайна моей души. Подумай, что эти записи, вслед за твоей памятью, являются хранителями блага наиболее редкостного как в глазах людей, так и в глазах Бога, и что это благо, рожденное любовью, которую ты получаешь или, напротив, отдаешь, принадлежит не только тебе одному.
Тебе хотелось бы думать, что ты относишься к числу наиболее глубоких философов или наиболее тонких поэтов, и ты боишься, что не принадлежишь ни к тем, ни к другим. И совершенно напрасно. Как и большинство людей, ты не достиг цели, которую себе наметил, зато в другом нашел себе бесподобное применение. Ты не стал поэтом? Но сама жизнь сочинила изумительную легенду, героем которой ты стал. Ты не стал философом? Но твое сердце всегда питало твой ум лучшими и наиболее истинными принципами, ибо любовь, представлявшая твой метод, несомненно включает в себя все философские методы сразу. И пусть ты не бессмертен, ты навеки останешься живым среди живущих.
В последующих веках ты еще очаруешь тех, кто с тобой соприкоснется. И мужчины, и женщины еще познакомятся с тобой, мой славный друг, так хорошо понимавший странные, исполненные желаний создания, какими являются люди.
Тебе нигде не поставят памятников, поскольку твой высокий рост не предназначен для того, чтобы взойти на пьедестал и вдвойне господствовать над подобными тебе, но те, кто любит, будут тайком носить твое изображение в медальоне около сердца.
Если однажды при взгляде на эти прекрасные страницы, содержащие твое прошлое, тебя охватит разочарование, подумай о том, что, может быть, не стоит лишать этих строк следующие поколения. Доверь тогда их верному другу или предоставь судьбе позаботиться о том, чтобы уберечь их от забвения. Судьба часто бывает к нам неблагосклонна лишь для того, чтобы не казаться слишком благожелательной.
Я буду любить тебя до самого последнего вздоха.
Генриетта
Уже в течение нескольких лет Казанова страдал болезнью мочевого пузыря, терзавшей его длительными и мучительными задержками мочи. Один из приступов, случившийся в марте 1798 года, оказался настолько сильным, что мог стать для него роковым. Больной даже причастился, выказывая при этом все признаки благочестия и раскаявшись во всех своих грехах.
Однако его состояние вдруг улучшилось. В апреле он уже смог покидать спальню и делать несколько шагов по парку, наблюдая за зеленеющими деревьями.
Он написал своему другу Загури и молодому Монтевеккьо, сообщив, что несколько кавалерийских полков собрались в Дуксе, откуда скоро, видимо, выедут в Италию, где ожидаются новые наступательные действия французов. В предчувствии скорой смерти Казанова, который жил лишь настоящим, в первый раз испытал любопытство перед будущим. И те жалость и страх, которые появляются при приближении конца, он испытывал скорее к тем, кто оставался жить после него, чем к самому себе.
В это же время шевалье принял у себя милую, но удивительно бестактную Элизу ван дер Рек, специально приехавшую из Теплице, где она отдыхала на водах, чтобы своими глазами засвидетельствовать «благородное мужество, с которым он направляется к мрачным воротам смерти». Она привезла с собою некую Марианну Кларк, на которую Джакомо не обратил никакого внимания. Обе дамы уехали через два дня несколько разочарованные тем, что им не довелось лицезреть умирающего героя в последнем акте этой трагедии. Отличаясь изрядной добротой, прекрасная Элиза приказала доставить больному бульон в таблетках и несколько бутылок мадеры. Распоясавшийся Фолкиршер в мгновение ока завладел мадерой и постарался как можно безнадежнее испортить бульон, лишний раз напомнив своему врагу, что умирать надо в одиночестве.
Карло Анджолини, племянник бывшей жены Казановы, приехал навестить его в конце мая и остался в замке. Именно он находился рядом со знаменитым венецианцем в последние часы его жизни.
С середины мая удержание мочи в организме настолько усилилось, что появились пугающие признаки водянки. Последние свои дни шевалье провел в кресле, поскольку ядовитая жидкость, заполнившая легкие, мешала ему дышать. Он видел в зеркале, что отечность тела делает его похожим на бурдюк, а лицо устрашающе уродливым. Любому, кто знал Джакомо раньше, не хватило бы воображения представить себе, до чего он может быть некрасивым, так что уже хотя бы по одному его виду легко было догадаться, что ему осталось жить совсем недолго.
В ночь с 3 на 4 июня он при помощи Карло написал коротенькую записку «заботливой Элизе», в которой благодарил ее за «бульонные таблетки». Потом продиктовал письмо, в котором вверял Генриетте свою любовь, свои мысли и свой последний вздох. И наконец попросил племянника прочесть ему отрывок из своих «Воспоминаний», в котором говорилось о месяцах, проведенных с Генриеттой сорок девять лет тому назад.
Когда молодой человек закончил чтение, Джакомо произнес несколько бессмысленных слов и испустил дух.
В тот же вечер Карло получил письмо, в котором извещалось о том, что вот уже месяц, как в Экс-ан-Провансе скончалась некая мадам де Фонсколомб, являвшаяся той самой получательницей, которой собирался отправить свое последнее послание Джакомо.
Молодой человек счел, что было бы неприличным сохранить эти два письма, которые предназначались теперь лишь для покойных. Он решил вернуть их авторам и Господу Богу и благополучно сжег оба.
На следующий день он написал княгине Лихтенштейн, извещая ее, что библиотекарь графа Вальдштейна умер, и его без промедления предали земле. В Дуксе стояла сильная жара, и тело стало быстро разлагаться.
В свою очередь, княгиня отправила весточку графу, своему сыну, который находился в это время в Будапеште, где покупал лошадей у князя Эстерхази. Граф Вальдштейн передал эту грустную новость со срочной почтой князю де Линю, всегда выказывавшему особое расположение к шевалье де Сейналю. Этот благородный друг счел необходимым написать заключительное слово в этой истории, засвидетельствовав, что Жак Казанова умер в своей постели, с простертыми к небу руками, как и положено достойному человеку и пророку, произнеся под конец следующие душеспасительные слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19