Это же прямое поручение губкома. Так надо. Уком уже исключил Егорова из комсомола. А теперь товарищ Сумской рекомендует сосредоточить на этом одиозном деле внимание всей организации. Поэтому нужно выступать… Это же губком комсомола в лице вот товарища Сумского обращается к вам и рекомендует выступить…
– Вот ты и выступи, – предложил я Узелкову.
Узелков засмеялся:
– Ох, какие вы странные! Я ведь могу выступить всегда. А товарищ Сумской хочет, чтобы сейчас выступали люди, так сказать, из массы…
– Вот именно, – поддержал его Сумской.
– И кроме того, я дам в газете очерк об этом деле, – пообещал Узелков. – У меня, в сущности, все написано постольку, поскольку я присутствовал на заседании укома, где Егоров был исключен из комсомола. Это собрание должно прозвучать как заключительный аккорд…
– Вот именно, – опять поддержал его Сумской. И медленно вынул из маленького брючного кармана часы на цепочке. – Надо, пожалуй, начинать…
– Пожалуй, – согласился Узелков.
А мы молчали.
Нам просто нечего было сказать.
Мы так молча сидели и в зале, когда перед нами за длинным столом, покрытым красной материей, уже разместился президиум.
Первое слово было предоставлено Сумскому. Но он долго не мог начать говорить, потому что ему долго аплодировали, хотя комсомольцев в зале сидело немного.
Тогда во всем городе комсомольцев насчитывалось не больше тридцати да в уезде еще пятнадцать или двадцать. Вот и вся уездная организация. И чуть ли не вся она собралась сейчас послушать известного Сумского.
– Я с ним учился в гимназии, – сообщил нам Узелков, усевшись рядом с нами в зале. – Он был в пятом классе, а я в третьем. Потом я ушел на производство, на аптекарский склад, а он на фронте был, на гражданской войне, в агитбригаде, и мы потеряли друг друга…
– Чего же ты его Борисом Аркадьевичем зовешь, если вы старые товарищи? – спросил я, вообще удивленный тем, что комсомольцы, хотя и старшего по возрасту, называют по имени-отчеству.
– Не люблю проявлять фамильярность, – сказал Узелков и встал. – Пойду возьму пальто. Здесь все-таки прохладно…
– А что такое фамильярность? – спросил я, ухватив его за полу толстовки, чтобы задержать.
– Вот то, что ты делаешь сейчас! – осердился Узелков. – Отпусти. Я тебе не девчонка…
И он пошел на вешалку взять пальто, хотя Борис Сумской уже начал говорить. Но Узелкову, наверно, заранее было известно все, что скажет Сумской.
– …Мировой капитализм опять грозит нам новой интервенцией. Около Якутска, недалеко от нас, все еще бродит со своими битыми войсками белый генерал Пепеляев, которого наняли американские промышленники совершить набег на Советскую Якутию, дабы они могли скупить по дешевке нашу пушнину. Римский папа размахивает своим золотым кадилом, призывая гром и молнии на наши головы. А в это время среди нас, в наших сплоченных рядах еще находятся комсомольцы, которые никак не могут освободиться от религиозного дурмана. Тут один шаг до предательства интересов пролетариата. И в этом смысле так называемое дело бывшего комсомольца Егорова весьма показательно. Поэтому нужно и необходимо приковать к нему внимание всей организации. Нужно и необходимо вскрыть до конца всю глубину падения этого человека…
Борис Сумской говорил медленно и тихо, уверенный, что его все равно будут слушать и никто не перебьет. Он говорил о том, что бюро укома комсомола поступило совершенно правильно и своевременно, исключив Егорова из рядов РКСМ. Надо, чтобы и другим было неповадно…
– Да в чем дело? – вдруг закричал Васька Царицын. – Ты сначала объясни, в чем дело! Для чего эти слова, когда мы еще ничего не знаем? Объясните, какой это Егоров? Это с маслозавода, что ли?
Зуриков, сидевший за длинным столом президиума, позвонил в колокольчик, призывая Царицына к порядку.
А Борис Сумской наклонил голову и удивленно посмотрел в зал поверх докторских очков.
– Я говорю, вы неправильно ведете собрание, – привстал на своем месте в зале Царицын. – Если есть какое-то дело Егорова, то пусть бюро с самого начала доложит собранию. А то, я слышу, тут уже какие-то выводы делаются. Это неправильно…
– Понятно, – кивнул головой Сумской. – Значит, здесь, на собрании, имеются элементы, желающие выгородить Егорова. Понятно. Но я должен предупредить, что это не выйдет. Не выйдет!
– Это имейте в виду, замечательный полемист, – кивнул на Сумского Узелков, уже накинувший на плечи пальто и опять усевшийся с нами рядом. С ним лучше не связываться. Судьба Егорова, к сожалению, уже решена.
В зале начался шум. Царицына поддержали еще три комсомольца. Зуриков, пошептавшись с членами президиума, наконец признал, что собрание ведется неправильно, не по Уставу.
Зуриков сам стал докладывать о деле Егорова.
– А где Егоров? – опять закричал Царицын.
– Егоров, ты здесь? – посмотрел в зал Зуриков.
– Я здесь, – откликнулся из задних рядов еле слышный голос.
– Пусть он выйдет, – предложил Царицын.
– Пусть он сам расскажет, как это было.
И тут все увидели высокого застенчивого паренька в черном кургузом пиджачке. Он медленно шел к столу президиума.
– Да мы же его знаем! – сказал мне Венька. – Это же Егоров, кажется, Саша, с маслозавода имени Марата.
– Ну да, – подтвердил я, – он, помнишь, тогда провожал нас на крышу, приносил лестницу.
И еще мы вспомнили, что этот Егоров занес к нам в угрозыск сумку с патронами, которую бросили бандиты, когда грабили маслозавод. Это было в прошлом году, летом.
А теперь вдруг Егоров завяз вон в какой-то истории и моргает перед собранием красными глазами; Что он, плакал, что ли? Почему у него глаза такие красные?
– Я жил у дяди на квартире, – рассказывал он, готовый и сейчас заплакать. – Это родной брат моей матери. Он выписал меня сюда, потому что я был безработный. Он очень хороший человек, но он женился во второй раз, а жена у него хотя и молодая, но очень отстала в смысле религии…
– И ты, значит, с дядей пошел у нее на поводу? – спросил Царицын.
– Выходит, что так, – согласился Егоров. – Но в церковь я, даю честное комсомольское, не ходил…
– А это что? – показал бумагу Зуриков. И объяснил собранию: – Это заявление церковного старосты Лукьянова о том, что комсомолец Егоров; теперь бывший комсомолец, участвовал в церкви в церковном обряде крещения ребенка – дочери своего дяди, некоего гражданина Кугичева И.Г.
– Это вранье! – отмахнулся Егоров. – Вот ей-богу, это вранье! В церкви я не был. А церковный староста сердит на меня, что мы под рождество проводили агитацию против религии у нас на маслозаводе. И еще перед церковью спели песню: «Долой, долой монахов, долой, долой попов…» А этот церковный староста Лукьянов был мастером у нас на маслозаводе…
– Значит, ты проводил агитацию против религии, а потом сам же участвовал в крестинах? – опять вскочил со своего места Царицын. – И самогонку пил?
– Нет, самогонку не пил, – помотал головой Егоров. Потом, помолчав, будто вспомнив, добавил: – Настойку, правда, пил. Два стакана выпил…
Все засмеялись.
– А настойка на чем была настояна? – зло спросил вечно угрюмый Иосиф Голубчик. – На керосине?
– Нет, тоже на самогонке, – признался Егоров. – Но она сладкая, на облепихе… Я ее выпил два стакана…
И повесил голову, должно быть сам догадавшись, что получилось глупо.
– Жалко парня! – сказал я Веньке, показав на Егорова. – Теперь уж он не выкарабкается из этого дела. Каюк! И зачем он признался, что пил настойку? Даже два стакана…
– Очень хорошо, что признался, – одобрил Венька, вглядываясь в Егорова. – Честный парень. А что же он, будет врать?
– Я не мог не пойти на крестины, – лепетал Егоров. И зачем-то торопливо застегивал свой кургузый черный пиджачок, будто собираясь сию же минуту уйти отсюда. – Дядя бы обиделся. Я живу у дяди на квартире. Он устроил меня на работу. Выписал сюда. И это родной мой дядя. По моей матери он мне родной. У моей мамы раньше, до замужества, тоже была фамилия не Егорова, а Кугичева…
– Это не оправдание! – крикнул Царицын и взял слово в прениях.
Он предлагал подтвердить решение бюро укома:
– Нам двоедушных в комсомоле не надо, которые живут и нашим и вашим…
Царицын сказал те же самые слова, какие говорил Венька Малышев, когда мы сидели в буфете.
Потом почти так же выступал Иосиф Голубчик. Только Голубчик больше злился, сразу назвал Егорова хвостистом и слюнтяем.
– И еще слезы тут льет, ренегат!..
– Вот это наиболее точное определение, – указал мне на Голубчика Узелков. – Егоров именно ренегат. Я лично только так бы это квалифицировал…
Ренегатами тогда часто в газетах называли европейских социалистов, заискивавших перед буржуазией.
Егоров подтянул к запястью короткий, не по плечу рукав и рукавом вытер лицо.
– Мне особенно противны эти лицемерные слезы, – скривился в его сторону Голубчик. – Не разжалобишь. Мы боевые комсомольцы. Мы слезам не верим…
При этих словах Венька Малышев поднял руку, попросил слова и, скинув на стул телогрейку, пошел к столу президиума быстрой походкой, высокий, плечистый, заправляя на ходу под ремень суконную серую гимнастерку.
– А я верю слезам! – сердито посмотрел он на Голубчика. – И я бы, наверно, сам заплакал, если бы меня исключили из комсомола. Это не шуточное дело. И нечего тут подхахакивать и подхихикивать, как вот делает товарищ Сумской. Я даже удивляюсь, что такой крупный работник подхихикивает. Чего ты тут увидел забавное?
Узелков даже ахнул, сидя рядом со мной.
– Ну, это Малышев лишнее на себя берет! Борис Сумской – это ему все-таки не Васька Царицын. Это работник губернского масштаба…
А Венька Малышев продолжал:
– Я еще не вижу в этом деле полного состава преступления. Если начать расследовать это дело по-настоящему…
– Здесь не уголовный розыск, – громко произнес Сумской.
И в зале кое-кто засмеялся.
Этот смех сбил Веньку.
– Я, конечно, не оратор, – как бы извинился он после долгой паузы. – Но я считаю, что говорить про Егорова «бывший комсомолец» еще рано. Еще надо это дело все-таки… доследовать. Я подчеркиваю – доследовать. Подозрительно мне, что тут некоторые готовы верить церковному старосте и не верить комсомольцу Егорову. С каких это пор церковные старосты стали заботиться о чистоте рядов комсомола? Я не буду голосовать за исключение товарища Егорова, я подчеркиваю – товарища, пока не увижу убедительных улик, что ли…
– Может, тебе представить еще вещественные доказательства? – усмехнулся Сумской.
– Да, мне нужны доказательства, – подтвердил Венька. – И всем, я думаю, нужны. Не только мне. Вот на этом я настаиваю очень твердо. И уверен, что вы, ребята, меня поддержите, потому что, я считаю, комсомольская организация должна не только наказывать, но и защищать комсомольца, когда на него возводят какую-то… ерунду или что-нибудь вроде этого. Я так считаю…
В зале было уже темно. А когда в президиуме зажгли большую керосиновую лампу, в зале, особенно в последних рядах, стало еще темнее. Поэтому мы не сразу рассмотрели девушку, взявшую слово после Малышева. И только когда дна заговорила, мы узнали Юлю Мальцеву.
– Я вполне согласна с этим товарищем, который только что выступал, подняла она голову и поправила гребенку в пышных волосах. – Я не знаю его фамилии, но я с ним вполне согласна. Он ставит вопрос совершенно серьезно, по-комсомольски…
Веньке, вернувшемуся на свое место рядом со мной, вдруг стало душно. Он расстегнул ворот гимнастерки. Лампа, стоявшая на столе президиума, хорошо освещала Юлю. Видно было даже, как шевелится у нее на груди белый лебедь, вышитый на мохнатом свитере.
Таких свитеров комсомолки тогда еще не носили. Юля, наверно, связала его сама. Так думалось мне. Так хотелось думать. И я следил напряженно за каждым ее движением.
Царицын опять поднял руку, опять попросил слова.
– Это, может, получается, глупо, – усмехнулся он. – Но я сейчас послушал выступления, особенно выступление вот товарища Малышева Вениамина, продумал свои слова и вижу, что я поторопился. Я, товарищи, хочу прямо признать, что я поторопился. Я тоже не буду голосовать за исключение товарища Егорова. Это дело надо продумать. В этом деле еще надо разобраться…
Венька Малышев мог бы гордиться, что он повернул весь ход собрания. Все выступавшие после него говорили в защиту Егорова.
Зуриков, снова пошептавшись с членами президиума, согласился, что в этом деле допущен перехлест, что решение по этому делу надо, пожалуй, пересмотреть. И решение тут же пересмотрели.
Егорову поставили только на вид, но предупредили, чтобы он больше не участвовал в крестинах и во всяких религиозных обрядах, а также пьянках и тому подобных недостойных действиях. Егоров, растерявшись от счастья, продолжал сидеть в президиуме у лампы, красный и вспотевший. Но Венька больше не смотрел на него.
Венька словно забыл о нем и обо всем, что происходит на собрании. Он, мне кажется, не слушал и доклад Бориса Сумского, в общем, как я помню, интересный доклад. Он все время поворачивал голову и, сильно морщась от боли в плече, смотрел на черное полукруглое монастырское окно, где сидела с подругой почему-то на подоконнике Юля Мальцева, хотя в зале было много свободных мест.
– Шею сломаешь, – пошутил я и потом предложил в конце собрания: Пойдем познакомимся с ней…
– Пойдем, – покорно отозвался он, как загипнотизированный. И, еще раз взглянув на нее, похвалил: – Принципиальная.
Это была наивысшая похвала, какую мог произнести Венька. Ему всегда нравилось это слово и смысл его. Вспоминая о своем отце, он говорил: «Это был замечательный, принципиальный старик. Колчаковцы ему давали десять тысяч царскими деньгами, чтобы он повел бронепоезд, можно было дом купить, а он лучше готов был под расстрел».
После собрания мы решились подойти к Юле. Уже направились к тому окну. Но к нам подошел Егоров.
– Вот пусть вся жизнь моя пройдет – и все равно, товарищ Малышев, я тебя буду вспоминать, – сказал Егоров. – Вот, ей-богу, даю тебе честное ленинское, самое честное слово. Если б сейчас не ты, я не знаю, что было бы… Я, наверное, – даю слово, – утопился бы или еще чего сделал, если бы меня исключили из комсомола. Даю слово…
– Ну, ладно, будет ерунду-то собирать, – поморщился Венька, продолжая смотреть в ту сторону, где сидела Юля.
Юли уже не было видно. Но вот она опять появилась в зале. Она, должно быть, кого-то искала. «Может быть, нас?» – подумал я.
– Нет, ты, правда, меня спас, – говорил Егоров, вытирая платком вспотевшее лицо. – Этого я даже не ожидал… И никто не ожидал. Все уже думали, что я готовый, что меня никто уж не выручит ни за что…
А Юля стояла недалеко от нас под низкими сводами. Нас она не могла увидеть за колонной. Да, может, она и не нас искала. Даже скорее всего не нас. Может быть, она искала Узелкова.
– Я уже был уверен, что меня тут заклюют и закопают, – вздыхал Егоров, вытягивая руки, точно желая обнять Веньку и все-таки не решаясь. – Как этот Сумской начал говорить про мировой капитализм и про папу римского и меня тут же вспомнил, я прямо весь обмер. Ну, думаю, конец мне. А ты меня выручил…
– Да зачем мне надо было тебя выручать? – вдруг осердился Венька, увидев, что Юля ушла. – Чего это ты причитаешь? Для чего? Никто тебя не выручал, а просто ребята увидели, что все делается неправильно. И ты тут ни при чем. Тебе бы надо было выговорок записать. Но ты честно сознался. Поэтому никто не настаивал. А если в следующий раз опять пойдешь на крестины, тебя уж никто не выручит…
– Я никуда теперь не пойду, – сказал Егоров. – Мне теперь все равно не будет жизни на маслозаводе…
Но Венька его не слушал. Он шел все быстрее по узкому монастырскому коридору, будто надеясь догнать Юлю Мальцеву.
А Юля, наверно, как думал я, идет сейчас уже по улице, может, под ручку с Узелковым.
Еще днем около клуба лежал смерзшийся снег, а к ночи его растопило и развезло, и вдоль тротуара шумел ручей.
На улице было темно и сыро.
Только у двухэтажного каменного здания горсовета, у бывшего особняка купца Махоткина, горели на чугунных столбах старинные шестиугольные керосиновые фонари. И в желтом свете этих фонарей еще толпились парни и девушки, вышедшие из клуба после комсомольского собрания.
Издали видно было Бориса Сумского. Он размахивал руками, будто дирижировал.
Я подумал, что и Юля Мальцева где-нибудь здесь стоит. Но ее не было. И Узелкова не было. Значит, верно, он пошел ее провожать.
Мы шли по мокрым изломанным доскам тротуара. Вдруг доска зашаталась под нами. Это кто-то догонял нас.
Привыкшие к неожиданностям, мы сразу расступились. И в ту же минуту сконфузились, потому что нас догонял не кто-нибудь, а Узелков.
– Да, Вениамин, – сразу начал он, – испортил ты мне сегодня работку. У меня даже эпиграф был подобран: «В столицах шум, кипят витии, идет журнальная война. А там, во глубине России, там вековая тишина».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Вот ты и выступи, – предложил я Узелкову.
Узелков засмеялся:
– Ох, какие вы странные! Я ведь могу выступить всегда. А товарищ Сумской хочет, чтобы сейчас выступали люди, так сказать, из массы…
– Вот именно, – поддержал его Сумской.
– И кроме того, я дам в газете очерк об этом деле, – пообещал Узелков. – У меня, в сущности, все написано постольку, поскольку я присутствовал на заседании укома, где Егоров был исключен из комсомола. Это собрание должно прозвучать как заключительный аккорд…
– Вот именно, – опять поддержал его Сумской. И медленно вынул из маленького брючного кармана часы на цепочке. – Надо, пожалуй, начинать…
– Пожалуй, – согласился Узелков.
А мы молчали.
Нам просто нечего было сказать.
Мы так молча сидели и в зале, когда перед нами за длинным столом, покрытым красной материей, уже разместился президиум.
Первое слово было предоставлено Сумскому. Но он долго не мог начать говорить, потому что ему долго аплодировали, хотя комсомольцев в зале сидело немного.
Тогда во всем городе комсомольцев насчитывалось не больше тридцати да в уезде еще пятнадцать или двадцать. Вот и вся уездная организация. И чуть ли не вся она собралась сейчас послушать известного Сумского.
– Я с ним учился в гимназии, – сообщил нам Узелков, усевшись рядом с нами в зале. – Он был в пятом классе, а я в третьем. Потом я ушел на производство, на аптекарский склад, а он на фронте был, на гражданской войне, в агитбригаде, и мы потеряли друг друга…
– Чего же ты его Борисом Аркадьевичем зовешь, если вы старые товарищи? – спросил я, вообще удивленный тем, что комсомольцы, хотя и старшего по возрасту, называют по имени-отчеству.
– Не люблю проявлять фамильярность, – сказал Узелков и встал. – Пойду возьму пальто. Здесь все-таки прохладно…
– А что такое фамильярность? – спросил я, ухватив его за полу толстовки, чтобы задержать.
– Вот то, что ты делаешь сейчас! – осердился Узелков. – Отпусти. Я тебе не девчонка…
И он пошел на вешалку взять пальто, хотя Борис Сумской уже начал говорить. Но Узелкову, наверно, заранее было известно все, что скажет Сумской.
– …Мировой капитализм опять грозит нам новой интервенцией. Около Якутска, недалеко от нас, все еще бродит со своими битыми войсками белый генерал Пепеляев, которого наняли американские промышленники совершить набег на Советскую Якутию, дабы они могли скупить по дешевке нашу пушнину. Римский папа размахивает своим золотым кадилом, призывая гром и молнии на наши головы. А в это время среди нас, в наших сплоченных рядах еще находятся комсомольцы, которые никак не могут освободиться от религиозного дурмана. Тут один шаг до предательства интересов пролетариата. И в этом смысле так называемое дело бывшего комсомольца Егорова весьма показательно. Поэтому нужно и необходимо приковать к нему внимание всей организации. Нужно и необходимо вскрыть до конца всю глубину падения этого человека…
Борис Сумской говорил медленно и тихо, уверенный, что его все равно будут слушать и никто не перебьет. Он говорил о том, что бюро укома комсомола поступило совершенно правильно и своевременно, исключив Егорова из рядов РКСМ. Надо, чтобы и другим было неповадно…
– Да в чем дело? – вдруг закричал Васька Царицын. – Ты сначала объясни, в чем дело! Для чего эти слова, когда мы еще ничего не знаем? Объясните, какой это Егоров? Это с маслозавода, что ли?
Зуриков, сидевший за длинным столом президиума, позвонил в колокольчик, призывая Царицына к порядку.
А Борис Сумской наклонил голову и удивленно посмотрел в зал поверх докторских очков.
– Я говорю, вы неправильно ведете собрание, – привстал на своем месте в зале Царицын. – Если есть какое-то дело Егорова, то пусть бюро с самого начала доложит собранию. А то, я слышу, тут уже какие-то выводы делаются. Это неправильно…
– Понятно, – кивнул головой Сумской. – Значит, здесь, на собрании, имеются элементы, желающие выгородить Егорова. Понятно. Но я должен предупредить, что это не выйдет. Не выйдет!
– Это имейте в виду, замечательный полемист, – кивнул на Сумского Узелков, уже накинувший на плечи пальто и опять усевшийся с нами рядом. С ним лучше не связываться. Судьба Егорова, к сожалению, уже решена.
В зале начался шум. Царицына поддержали еще три комсомольца. Зуриков, пошептавшись с членами президиума, наконец признал, что собрание ведется неправильно, не по Уставу.
Зуриков сам стал докладывать о деле Егорова.
– А где Егоров? – опять закричал Царицын.
– Егоров, ты здесь? – посмотрел в зал Зуриков.
– Я здесь, – откликнулся из задних рядов еле слышный голос.
– Пусть он выйдет, – предложил Царицын.
– Пусть он сам расскажет, как это было.
И тут все увидели высокого застенчивого паренька в черном кургузом пиджачке. Он медленно шел к столу президиума.
– Да мы же его знаем! – сказал мне Венька. – Это же Егоров, кажется, Саша, с маслозавода имени Марата.
– Ну да, – подтвердил я, – он, помнишь, тогда провожал нас на крышу, приносил лестницу.
И еще мы вспомнили, что этот Егоров занес к нам в угрозыск сумку с патронами, которую бросили бандиты, когда грабили маслозавод. Это было в прошлом году, летом.
А теперь вдруг Егоров завяз вон в какой-то истории и моргает перед собранием красными глазами; Что он, плакал, что ли? Почему у него глаза такие красные?
– Я жил у дяди на квартире, – рассказывал он, готовый и сейчас заплакать. – Это родной брат моей матери. Он выписал меня сюда, потому что я был безработный. Он очень хороший человек, но он женился во второй раз, а жена у него хотя и молодая, но очень отстала в смысле религии…
– И ты, значит, с дядей пошел у нее на поводу? – спросил Царицын.
– Выходит, что так, – согласился Егоров. – Но в церковь я, даю честное комсомольское, не ходил…
– А это что? – показал бумагу Зуриков. И объяснил собранию: – Это заявление церковного старосты Лукьянова о том, что комсомолец Егоров; теперь бывший комсомолец, участвовал в церкви в церковном обряде крещения ребенка – дочери своего дяди, некоего гражданина Кугичева И.Г.
– Это вранье! – отмахнулся Егоров. – Вот ей-богу, это вранье! В церкви я не был. А церковный староста сердит на меня, что мы под рождество проводили агитацию против религии у нас на маслозаводе. И еще перед церковью спели песню: «Долой, долой монахов, долой, долой попов…» А этот церковный староста Лукьянов был мастером у нас на маслозаводе…
– Значит, ты проводил агитацию против религии, а потом сам же участвовал в крестинах? – опять вскочил со своего места Царицын. – И самогонку пил?
– Нет, самогонку не пил, – помотал головой Егоров. Потом, помолчав, будто вспомнив, добавил: – Настойку, правда, пил. Два стакана выпил…
Все засмеялись.
– А настойка на чем была настояна? – зло спросил вечно угрюмый Иосиф Голубчик. – На керосине?
– Нет, тоже на самогонке, – признался Егоров. – Но она сладкая, на облепихе… Я ее выпил два стакана…
И повесил голову, должно быть сам догадавшись, что получилось глупо.
– Жалко парня! – сказал я Веньке, показав на Егорова. – Теперь уж он не выкарабкается из этого дела. Каюк! И зачем он признался, что пил настойку? Даже два стакана…
– Очень хорошо, что признался, – одобрил Венька, вглядываясь в Егорова. – Честный парень. А что же он, будет врать?
– Я не мог не пойти на крестины, – лепетал Егоров. И зачем-то торопливо застегивал свой кургузый черный пиджачок, будто собираясь сию же минуту уйти отсюда. – Дядя бы обиделся. Я живу у дяди на квартире. Он устроил меня на работу. Выписал сюда. И это родной мой дядя. По моей матери он мне родной. У моей мамы раньше, до замужества, тоже была фамилия не Егорова, а Кугичева…
– Это не оправдание! – крикнул Царицын и взял слово в прениях.
Он предлагал подтвердить решение бюро укома:
– Нам двоедушных в комсомоле не надо, которые живут и нашим и вашим…
Царицын сказал те же самые слова, какие говорил Венька Малышев, когда мы сидели в буфете.
Потом почти так же выступал Иосиф Голубчик. Только Голубчик больше злился, сразу назвал Егорова хвостистом и слюнтяем.
– И еще слезы тут льет, ренегат!..
– Вот это наиболее точное определение, – указал мне на Голубчика Узелков. – Егоров именно ренегат. Я лично только так бы это квалифицировал…
Ренегатами тогда часто в газетах называли европейских социалистов, заискивавших перед буржуазией.
Егоров подтянул к запястью короткий, не по плечу рукав и рукавом вытер лицо.
– Мне особенно противны эти лицемерные слезы, – скривился в его сторону Голубчик. – Не разжалобишь. Мы боевые комсомольцы. Мы слезам не верим…
При этих словах Венька Малышев поднял руку, попросил слова и, скинув на стул телогрейку, пошел к столу президиума быстрой походкой, высокий, плечистый, заправляя на ходу под ремень суконную серую гимнастерку.
– А я верю слезам! – сердито посмотрел он на Голубчика. – И я бы, наверно, сам заплакал, если бы меня исключили из комсомола. Это не шуточное дело. И нечего тут подхахакивать и подхихикивать, как вот делает товарищ Сумской. Я даже удивляюсь, что такой крупный работник подхихикивает. Чего ты тут увидел забавное?
Узелков даже ахнул, сидя рядом со мной.
– Ну, это Малышев лишнее на себя берет! Борис Сумской – это ему все-таки не Васька Царицын. Это работник губернского масштаба…
А Венька Малышев продолжал:
– Я еще не вижу в этом деле полного состава преступления. Если начать расследовать это дело по-настоящему…
– Здесь не уголовный розыск, – громко произнес Сумской.
И в зале кое-кто засмеялся.
Этот смех сбил Веньку.
– Я, конечно, не оратор, – как бы извинился он после долгой паузы. – Но я считаю, что говорить про Егорова «бывший комсомолец» еще рано. Еще надо это дело все-таки… доследовать. Я подчеркиваю – доследовать. Подозрительно мне, что тут некоторые готовы верить церковному старосте и не верить комсомольцу Егорову. С каких это пор церковные старосты стали заботиться о чистоте рядов комсомола? Я не буду голосовать за исключение товарища Егорова, я подчеркиваю – товарища, пока не увижу убедительных улик, что ли…
– Может, тебе представить еще вещественные доказательства? – усмехнулся Сумской.
– Да, мне нужны доказательства, – подтвердил Венька. – И всем, я думаю, нужны. Не только мне. Вот на этом я настаиваю очень твердо. И уверен, что вы, ребята, меня поддержите, потому что, я считаю, комсомольская организация должна не только наказывать, но и защищать комсомольца, когда на него возводят какую-то… ерунду или что-нибудь вроде этого. Я так считаю…
В зале было уже темно. А когда в президиуме зажгли большую керосиновую лампу, в зале, особенно в последних рядах, стало еще темнее. Поэтому мы не сразу рассмотрели девушку, взявшую слово после Малышева. И только когда дна заговорила, мы узнали Юлю Мальцеву.
– Я вполне согласна с этим товарищем, который только что выступал, подняла она голову и поправила гребенку в пышных волосах. – Я не знаю его фамилии, но я с ним вполне согласна. Он ставит вопрос совершенно серьезно, по-комсомольски…
Веньке, вернувшемуся на свое место рядом со мной, вдруг стало душно. Он расстегнул ворот гимнастерки. Лампа, стоявшая на столе президиума, хорошо освещала Юлю. Видно было даже, как шевелится у нее на груди белый лебедь, вышитый на мохнатом свитере.
Таких свитеров комсомолки тогда еще не носили. Юля, наверно, связала его сама. Так думалось мне. Так хотелось думать. И я следил напряженно за каждым ее движением.
Царицын опять поднял руку, опять попросил слова.
– Это, может, получается, глупо, – усмехнулся он. – Но я сейчас послушал выступления, особенно выступление вот товарища Малышева Вениамина, продумал свои слова и вижу, что я поторопился. Я, товарищи, хочу прямо признать, что я поторопился. Я тоже не буду голосовать за исключение товарища Егорова. Это дело надо продумать. В этом деле еще надо разобраться…
Венька Малышев мог бы гордиться, что он повернул весь ход собрания. Все выступавшие после него говорили в защиту Егорова.
Зуриков, снова пошептавшись с членами президиума, согласился, что в этом деле допущен перехлест, что решение по этому делу надо, пожалуй, пересмотреть. И решение тут же пересмотрели.
Егорову поставили только на вид, но предупредили, чтобы он больше не участвовал в крестинах и во всяких религиозных обрядах, а также пьянках и тому подобных недостойных действиях. Егоров, растерявшись от счастья, продолжал сидеть в президиуме у лампы, красный и вспотевший. Но Венька больше не смотрел на него.
Венька словно забыл о нем и обо всем, что происходит на собрании. Он, мне кажется, не слушал и доклад Бориса Сумского, в общем, как я помню, интересный доклад. Он все время поворачивал голову и, сильно морщась от боли в плече, смотрел на черное полукруглое монастырское окно, где сидела с подругой почему-то на подоконнике Юля Мальцева, хотя в зале было много свободных мест.
– Шею сломаешь, – пошутил я и потом предложил в конце собрания: Пойдем познакомимся с ней…
– Пойдем, – покорно отозвался он, как загипнотизированный. И, еще раз взглянув на нее, похвалил: – Принципиальная.
Это была наивысшая похвала, какую мог произнести Венька. Ему всегда нравилось это слово и смысл его. Вспоминая о своем отце, он говорил: «Это был замечательный, принципиальный старик. Колчаковцы ему давали десять тысяч царскими деньгами, чтобы он повел бронепоезд, можно было дом купить, а он лучше готов был под расстрел».
После собрания мы решились подойти к Юле. Уже направились к тому окну. Но к нам подошел Егоров.
– Вот пусть вся жизнь моя пройдет – и все равно, товарищ Малышев, я тебя буду вспоминать, – сказал Егоров. – Вот, ей-богу, даю тебе честное ленинское, самое честное слово. Если б сейчас не ты, я не знаю, что было бы… Я, наверное, – даю слово, – утопился бы или еще чего сделал, если бы меня исключили из комсомола. Даю слово…
– Ну, ладно, будет ерунду-то собирать, – поморщился Венька, продолжая смотреть в ту сторону, где сидела Юля.
Юли уже не было видно. Но вот она опять появилась в зале. Она, должно быть, кого-то искала. «Может быть, нас?» – подумал я.
– Нет, ты, правда, меня спас, – говорил Егоров, вытирая платком вспотевшее лицо. – Этого я даже не ожидал… И никто не ожидал. Все уже думали, что я готовый, что меня никто уж не выручит ни за что…
А Юля стояла недалеко от нас под низкими сводами. Нас она не могла увидеть за колонной. Да, может, она и не нас искала. Даже скорее всего не нас. Может быть, она искала Узелкова.
– Я уже был уверен, что меня тут заклюют и закопают, – вздыхал Егоров, вытягивая руки, точно желая обнять Веньку и все-таки не решаясь. – Как этот Сумской начал говорить про мировой капитализм и про папу римского и меня тут же вспомнил, я прямо весь обмер. Ну, думаю, конец мне. А ты меня выручил…
– Да зачем мне надо было тебя выручать? – вдруг осердился Венька, увидев, что Юля ушла. – Чего это ты причитаешь? Для чего? Никто тебя не выручал, а просто ребята увидели, что все делается неправильно. И ты тут ни при чем. Тебе бы надо было выговорок записать. Но ты честно сознался. Поэтому никто не настаивал. А если в следующий раз опять пойдешь на крестины, тебя уж никто не выручит…
– Я никуда теперь не пойду, – сказал Егоров. – Мне теперь все равно не будет жизни на маслозаводе…
Но Венька его не слушал. Он шел все быстрее по узкому монастырскому коридору, будто надеясь догнать Юлю Мальцеву.
А Юля, наверно, как думал я, идет сейчас уже по улице, может, под ручку с Узелковым.
Еще днем около клуба лежал смерзшийся снег, а к ночи его растопило и развезло, и вдоль тротуара шумел ручей.
На улице было темно и сыро.
Только у двухэтажного каменного здания горсовета, у бывшего особняка купца Махоткина, горели на чугунных столбах старинные шестиугольные керосиновые фонари. И в желтом свете этих фонарей еще толпились парни и девушки, вышедшие из клуба после комсомольского собрания.
Издали видно было Бориса Сумского. Он размахивал руками, будто дирижировал.
Я подумал, что и Юля Мальцева где-нибудь здесь стоит. Но ее не было. И Узелкова не было. Значит, верно, он пошел ее провожать.
Мы шли по мокрым изломанным доскам тротуара. Вдруг доска зашаталась под нами. Это кто-то догонял нас.
Привыкшие к неожиданностям, мы сразу расступились. И в ту же минуту сконфузились, потому что нас догонял не кто-нибудь, а Узелков.
– Да, Вениамин, – сразу начал он, – испортил ты мне сегодня работку. У меня даже эпиграф был подобран: «В столицах шум, кипят витии, идет журнальная война. А там, во глубине России, там вековая тишина».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25