Сначала пираты, теперь вот ковбои. С вашего разрешения возьму эту кoробку с патронами себе.
Паула постучала два раза и вошла, вежливо намекнув, чтобы они освободили каюту, так как ей надо надеть купальный костюм.
Она с любопытством посмотрела па жестяную коробку, которую только что закрыл Рауль, по ничего не сказала. Все вышли в коридор; Медрано с Лопесом отправились по своим каютам прятать оружие; оба чувствовали себя крайне неловко с оттопыренными карманами, где, кроме оружия, лежали еще ко робки с патронами. Рауль предложил встретиться через четверть часа в баре и снова ушел к себе. Паула, напевавшая в ванной, слышала, как он открыл ящик шкафа.
– Что означает этот арсенал?
– Ах, так ты заметила, что это ne marrons glacйs Засахаренные каштаны (франц.).
– сказал Рауль.
– Я что-то не помню, чтобы ты брал с собой эту коробку.
– Нет, это военный трофей. Пока еще трофей холодной войны.
– И вы намерены вступить в бой с дурными людьми?
– Не раньше, дорогая, чем истощим дипломатические ресурсы. Излишне, конечно, говорить это, но я был бы тебе весьма признателен, если ты не станешь упоминать про наши военные приготовления в присутствии дам и Детей. Вероятней всего, мы потом над этим посмеемся и сохраним это оружие как воспоминание о путешествии на «Малькольме». Но в настоящее время мы очень хотим попасть на корму, любым способом,
– Mon triste coeur bave а la poupe, mon coeur couvert de caporal Грустное сердце мое плюется пеной в корму, солдатское, жесткое сердце мое (франц.).
, – проворковала Паула, появляясь в бикини. Рауль восхищенно свистнул.
– Можно подумать, что ты впервые видишь меня в пляжном наряде, – сказала Паула, смотрясь в зеркало шкафа. – А ты не переоденешься?
– Попозже, сейчас нам предстоит начать выступление против глицидов. Какие восхитительные ножки прихватила ты в это путешествие.
– Да, мне об этом уже говорили. Если я гожусь тебе в натурщицы, можешь рисовать меня сколько хочешь. Но я думаю, ты уже выбрал себе другую модель.
– Спрячь, пожалуйста, свои ядовитые стрелы, – сказал Рауль. – На тебя еще не подействовал йодистый морской воздух? Во всяком случае, меня, Паула, оставь в покое.
– Хорошо, sweet prince Милый принц (англ.).
. До скорой встречи. – Она отворила дверь и, обернувшись, добавила: – Только не делай глупостей. Меня не касается, что вы задумали, но вы трое единственные, с кем можно общаться на борту: Если вам повредят… Ты позволишь мне быть твоей патронессой?
– Безусловно, особенно если ты будешь посылать мне шоколад и журналы. Я тебе уже говорил, что ты бесподобна в этом купальном костюме? Да, говорил. Ты наверняка подымешь настроение у двух финнов и одного из моих приятелей.
– Кто-то упоминал об ядовитых стрелах… – сказала Паула. Она снова вошла в каюту. – Скажи откровенно, ты поверил в сказку о тифе? Нет, конечно. Но если не верить в это, тогда еще хуже, тогда вообще ничего не понятно.
– Я уже пережил в детстве нечто подобное, когда вздумал стать атеистом, – сказал Рауль. – Тут-то и начались трудности. Предположим, что выдумка с тифом прикрывает какую-то темную сделку, может, они везут свиней в Пунта-Аренас или бандонеоны в Токио, вещи, как известно, весьма неприглядные на вид. У меня масса таких предположений, одно страшнее другого.
– А если на корме ничего нет? Если это только самоуправство капитана Смита?
– Мы все так и думаем, дорогая. Например, я, когда стащил эту коробку. И повторяю, будет куда хуже, если на корме ничего нет. Я просто жажду увидеть там компанию лилипутов, ящики с лимбургским сыром или, на худой конец, палубу, кишащую крысами.
Безжалостно поправ надежды сеньора Трехо и доктора Рестелли, ожидавших, что Медрано оживит их затухающий разговор, он подошел к Клаудии, которая предпочитала кофе в баре играм на палубе. Спросив пива, он вкратце рассказал о принятом ими решении, ни словом не упомянув о жестяной коробке. Медрано с трудом удавалось сохранить серьезность; у него было такое чувство, будто он сочиняет какую-то историю, однако достаточно правдоподобную, чтобы рассказчик и слушатели не чувствовали себя неловко. Пока он излагал доводы, побуждавшие их пробиться на корму, он чувствовал себя едва ли не солидарным с противоположным лагерем, словно, забравшись на самую верхушку мачты, мог правильно оценить игру.
– Если хоть немного подумать, все это выглядит нелепо. Наверное, следовало бы попросить Хорхе возглавить нас; тогда осуществились бы его замыслы, очевидно куда более реальные, чем наши.
– Кто знает, – сказала Клаудиа. – Хорхе тоже чувствует, будто происходит что-то странное. Недавно он сказал мне: «Мы как в зоологическом саду, только зрители не мы». Я прекрасно поняла его, потому что меня самое не оставляет подобное чувство. И все же правильно ли мы поступаем, решившись на бунт? Я говорю это не из пустого страха, а из боязни разрушить некую стену, вместе с которой рухнет и декорация этой комедии.
– Комедии… Да, возможно. Но я скорее воспринимаю это как своеобразную игру с противоположным лагерем. В полдень они сделали ход и теперь, пустив часы, ожидают, когда мы ответим. Они играют белыми и…
– Вернемся к понятию игры. Я полагаю, что она составляет часть современной концепции жизни, лишенной иллюзий и трансцендентности. Ты соглашаешься быть добрым слоном или доброй ладьей, ходить по диагонали или рокироваться, лишь бы спасти короля. Впрочем, «Малькольм», по-моему, не слишком отличается от Буэнос-Айреса, по крайней мере от моей жизни в Буэнос-Айресе. С каждым днем она становится все более функциональной и безликой. С каждым днем все больше электроприборов в кухне и книг в личной библиотеке.
– Для того чтобы ваша домашняя жизнь походила на здешнюю, в ней должно быть чуточку таинственности.
– Она и есть, и зовут ее Хорхе. Что еще может быть таинственней, чем настоящее, лишенное и тени настоящего, абсолютное будущее. Нечто утраченное с самого начала, чем я руковожу, чему помогаю и что одухотворяю, словно оно вечно будет моим. Подумать только, какая-то девчонка уведет его от меня через несколько лет, какая-то девчонка, которая сейчас читает детские приключения или учится вышивать крестом…
– Кажется, вы говорите это без грусти.
– Нет, грусть слишком ощутима, слишком явственна и реальна. Я смотрю на Хорхе как бы с двух точек зрения: с сегодняшней, когда он делает меня безгранично счастливой, и с другой, удаленной во времени, когда на софе будет сидеть старуха, одна в пустом доме. Медрано молча кивнул. При дневном свете яснее обозначились мелкие морщинки вокруг глаз Клаудии, однако выражение усталости на ее лице не выглядело столь нарочитым, как у подруги Рауля Косты. Это был итог, дорогая цена жизни, па-лет легкого пепла. Ему правился спокойный голос Клаудии, ее манера произносить «я» не напыщенно, но звучно, так что ему хотелось опять услышать это слово, которого он ждал с затаенным наслаждением.
– Вы чересчур здраво рассуждаете, – сказал он. – А это стоит очень дорого. Сколько женщин живет настоящим, не думая, что в один прекрасный день они потеряют сыновей. Сыновей и еще очень многое в придачу, как я, как все. У краев шахматной доски растет гора съеденных пешек и коней, а жить – это значит пристально следить за фигурами, находящимися в игре.
– Да, верно, и создавать ненадежное спокойствие с помощью уже готовых суррогатов. Искусства, например, или путешествий… Однако и с помощью этих средств можно обрести необычное счастье, подобие фальшивой устойчивости, которая радует и удовлетворяет многих, даже незаурядных людей. Но я… Не знаю, особенно в последние годы… Я не чувствую себя довольной, когда довольна, радость причиняет мне боль, и одному богу известно, способна ли я вообще радоваться.
– По правде говоря, со мной такого еще не случалось, – сказал Медрано задумчиво, – но мне кажется, я могу это понять. Это вроде ложки алоэ в бочке меда. Кстати, если я когда-либо и замечал вкус алоэ, то он лишь усиливал для меня сладость меда.
– Персио способен доказать, что мед в иных случаях может быть одной из самых горьких разновидностей алоэ. Но, не забираясь в гиперкосмос, как он любит выражаться, я полагаю, что мое беспокойство в последнее время… О, в нем нет ничего интересного либо метафизического, это как бы слабый знак… Без всяких видимых причин я становлюсь раздражительной и удивляюсь сама себе. Но отсутствие причин не успокаивает меня, а, скорее, тревожит, я, знаете ли, очень верю в свою интуицию.
– И это путешествие своего рода защита против беспокойства?
– Ну, слово «защита» звучит слишком торжественно. Угроза нападения не настолько сильна; к счастью, меня минула обычная судьба аргентинок, которые имеют детей. Я не поддалась соблазну создать то, что называют домашним очагом, и, возможно, большая часть вины за разрушение этого очага лежит на мне. Мой муж никогда не хотел понять, почему я не радуюсь новой модели холодильника или возможности провести отпуск в Мар-дель-Плата. Я не должна была выходить замуж, вот и все, однако были причины, чтобы поступить так, и среди них желание моих родителей, их трогательная вера в меня… Они скончались, и теперь я свободна, могу быть самой собой.
– Вы не производите впечатления так называемой эмансипированной женщины, – сказал Медрано. – Ни даже бунтарки, в том значении, какое вкладывают в это слово буржуа. И слава богу, вы не из высокородной семьи, не состоите в Клубе матерей. Любопытно, я никак не найду вам определения и, кажется, не сожалею об этом. Образцовая супруга и мать…
– Я знаю, мужчины в панике отступают от слишком образцовых женщин, – сказала Клаудиа. – Но это только до женитьбы.
– Если образцовая женщина – это та, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивают только в пепельницу, а по субботним вечерам обязательный поход в «Гран Рекс» Кинотеатр в Буэнос-Айресе.
, мое отступление было бы столь же поспешным, как до, так и после супружества, вернее, до супружества дело бы и не дошло. Однако не подумайте, что я приверженец богемы. У меня есть особый гвоздик, на который я вешаю галстуки. Здесь скрыт более глубокий смысл, я подозреваю, что., образцовая женщина ничего не представляет собой как женщина. Мать Гракхов знаменита только благодаря своим детям, всемирная история была бы еще печальней, если бы все знаменитые женщины походили на мать Гракхов. Вы приводите меня в замешательство своим спокойствием и уравновешенностью, которая совсем не вяжется с тем, что вы мне сказали. И поверьте, к счастью, ибо чрезмерная уравновешенность обычно превращается в самую обычную скуку, особенно во время путешествия в Японию.
– О, Япония. С каким скепсисом вы это говорите.
– Я думаю, вы тоже не очень верите, что попадете туда. Скажите правду, если сейчас уместен такой вопрос: почему вы сели на «Малькольм»?
Клаудиа взглянула на свои руки и задумалась.
– Не так давно я говорила с одним человеком, – сказала она. – С одним человеком, отчаявшимся в жизни и считающим ее лишь жалкой отсрочкой, которую можно прервать в любой момент. Этому человеку я кажусь воплощением силы и здравомыслия, он всецело доверяет мне и поверяет все свои тайны. Мне бы не хотелось, чтобы он узнал о том, что я вам скажу, ибо две слабости могут дать при сложении страшную силу и привести к катастрофе. Знайте, я очень похожу на этого человека; мне кажется, что я достигла такого предела, когда самые реальные вещи начинают терять смысл, расплываться, отступать. Мне кажется… кажется, что я все еще влюблена в Леона.
– А-а.
– И в то же время я не могу выносить его, меня выводит из себя даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе и играет с ним. Можно попять такое? Можно любить человека, в присутствии которого минута кажется часом?
– Откуда мне знать, – резко сказал Медрано. – Moи заботы много проще. Откуда мне знать, можно так любить или нет.
Клаудиа взглянула на него и отвела глаза. Она хорошо знала этот угрюмый тон, каким обычно говорят мужчины, раздраженные женскими капризами и не желающие их понимать и тем более вникать в них. «Он сочтет меня истеричкой, как все, – без сожаления подумала она. – Возможно, он и прав, не стоило говорить ему обо всем этом». Она попросила у него сигарету и подождала, когда он поднесет зажигалку.
– Вся эта болтовня бесполезна, – сказала она. – Когда я начала читать романы, а случилось это в раннем детстве, я сразу же почувствовала, что диалоги персонажей почти всегда до смешного нелепы. И по очень простой причине. Из-за самого незначительного обстоятельства они вообще могли бы не состояться. Например, я могла бы сидеть в своей каюте, а вы решили бы прогуляться по палубе, вместо того чтобы зайти выпить пива. К чему придавать столько значения разговору, который происходит в результате самой нелепой случайности?
– Хуже всего то, – сказал Медрано, – что такой взгляд можно распространить на любое явление жизни, даже на любовь, которая до сих пор представлялась мне наиболее серьезным и роковым явлением. Принять вашу точку зрения – значить опошлить само существование, низвергнуть его в пропасть абсурда.
– А почему бы и нет, – сказала Клаудиа. – Персио сказал бы, что то, что мы называем абсурдом, есть наше невежество.
Медрано поднялся при виде Лопеса и Рауля, входивших в бар, они только что повстречались у трапа. Клаудиа принялась листать какой-то журнал, а молодые люди, не без труда уняв разговорный зуд сеньора Трехо и доктора Рестелли, отозвали бармена к краю стойки. Лопес взял на себя руководство операцией, и бармен оказался более сговорчивым, чем они предполагали. Корма? Дело в том, что телефон в данный момент не работает, и метрдотель лично поддерживает связь с офицерами. Да, метрдотелю сделана прививка, и, возможно, его подвергают санитарной обработке после возвращения оттуда, если, конечно, он попадает в опасную зону, а не общается с больными на расстоянии. Но это, разумеется, только его предположения.
– Кроме того, – неожиданно добавил бармен, – с завтрашнего дня будет работать парикмахерская с девяти до двенадцати.
– Хорошо, но сейчас нам хотелось бы послать телеграмму в Буэнос-Айрес.
– Но ведь штурман сказал… Штурман сказал, сеньоры. Как же вы хотите, чтобы я? Я совсем недавно работаю на этом судне, – плаксиво добавил он. – Я сел в Сантосе две недели назад.
– Оставим вашу биографию, – сказал Рауль. – Вы просто покажете нам путь, по которому можно попасть на корму, или по крайней мере отведете нас к какому-нибудь начальству.
– Я очень сожалею, сеньоры, но мне дан приказ… Я тут новенький, – Увидев выражение лиц Медрано и Лопеса, он судорожно проглотил слюну. – Все, что я могу сделать для вас, – это показать туда дорогу, но двери заперты, и…
– Я знаю дорогу, которая не ведет никуда, – сказал Рауль. – Давайте, поглядим, она ли это.
Вытерев руки (кстати сказать, совершенно сухие) v кухонным полотенцем с эмблемой «Маджента стар», бармен неохотно покинул стойку и пошел впереди всех к трапу. Он остановился у двери напротив каюты доктора Рестелли и открыл ее ключом. Они увидели очень простую и опрятную каюту, в которой красовалась огромная фотография Виктора-Эммануила III и карнавальный колпак, висевший на вешалке. Бармен пригласил всех войти, изобразив на лице услужливую мину, и тут же запер за собой дверь. Рядом с койкой в кедровой панели была едва заметная дверца.
– Моя каюта, – сказал бармен, обводя вокруг пухлой рукой. – У метрдотеля другая, по левому борту. Вы на самом деле?… Да, ключ подходит, по я предупреждаю, что нельзя… Штурман сказал…
– Открывайте сейчас же, приятель, – приказал Лопес, – и возвращайтесь подавать пиво жаждущим старичкам. И совсем не обязательно, чтобы вы рассказывали им об этом.
– О нет, я ничего не скажу.
Ключ повернулся два раза, и дверца медленно отворилась. «Разными путями сходят здесь в геенну огненную, – подумал Рауль. – Как бы все это не кончилось встречей с татуированным великаном Хароном со змеями на руках…» Он последовал за остальными по сумрачному коридору. «Бедняга Фелипе, должно быть, грызет кулаки со злости. Но он слишком юн для таких дел…» Рауль почувствовал, что кривит душой, что только извращенное удовольствие заставило его лишить Фелипе радости участвовать в таком приключении. «Мы поручим ему что-нибудь другое в порядке компенсации», – подумал он, испытывая легкие угрызения совести.
Они остановились, дойдя до поворота. Перед ними было три двери, одна приоткрытая. Медрано распахнул ее настежь, и они увидели склад с пустыми ящиками, досками и мотками проволоки. Кладовая не сообщалась ни с каким другим помещением. И только тут Рауль вдруг сообразил, что Лусио не присоединился к ним в баре.
Из двух других дверей одна была заперта, а вторая вела в коридор, освещенный лучше, чем тот, по которому они пришли. Три топора с выкрашенными красной краской топорищами висели на стенах, и коридор упирался в дверь, на которой значилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Паула постучала два раза и вошла, вежливо намекнув, чтобы они освободили каюту, так как ей надо надеть купальный костюм.
Она с любопытством посмотрела па жестяную коробку, которую только что закрыл Рауль, по ничего не сказала. Все вышли в коридор; Медрано с Лопесом отправились по своим каютам прятать оружие; оба чувствовали себя крайне неловко с оттопыренными карманами, где, кроме оружия, лежали еще ко робки с патронами. Рауль предложил встретиться через четверть часа в баре и снова ушел к себе. Паула, напевавшая в ванной, слышала, как он открыл ящик шкафа.
– Что означает этот арсенал?
– Ах, так ты заметила, что это ne marrons glacйs Засахаренные каштаны (франц.).
– сказал Рауль.
– Я что-то не помню, чтобы ты брал с собой эту коробку.
– Нет, это военный трофей. Пока еще трофей холодной войны.
– И вы намерены вступить в бой с дурными людьми?
– Не раньше, дорогая, чем истощим дипломатические ресурсы. Излишне, конечно, говорить это, но я был бы тебе весьма признателен, если ты не станешь упоминать про наши военные приготовления в присутствии дам и Детей. Вероятней всего, мы потом над этим посмеемся и сохраним это оружие как воспоминание о путешествии на «Малькольме». Но в настоящее время мы очень хотим попасть на корму, любым способом,
– Mon triste coeur bave а la poupe, mon coeur couvert de caporal Грустное сердце мое плюется пеной в корму, солдатское, жесткое сердце мое (франц.).
, – проворковала Паула, появляясь в бикини. Рауль восхищенно свистнул.
– Можно подумать, что ты впервые видишь меня в пляжном наряде, – сказала Паула, смотрясь в зеркало шкафа. – А ты не переоденешься?
– Попозже, сейчас нам предстоит начать выступление против глицидов. Какие восхитительные ножки прихватила ты в это путешествие.
– Да, мне об этом уже говорили. Если я гожусь тебе в натурщицы, можешь рисовать меня сколько хочешь. Но я думаю, ты уже выбрал себе другую модель.
– Спрячь, пожалуйста, свои ядовитые стрелы, – сказал Рауль. – На тебя еще не подействовал йодистый морской воздух? Во всяком случае, меня, Паула, оставь в покое.
– Хорошо, sweet prince Милый принц (англ.).
. До скорой встречи. – Она отворила дверь и, обернувшись, добавила: – Только не делай глупостей. Меня не касается, что вы задумали, но вы трое единственные, с кем можно общаться на борту: Если вам повредят… Ты позволишь мне быть твоей патронессой?
– Безусловно, особенно если ты будешь посылать мне шоколад и журналы. Я тебе уже говорил, что ты бесподобна в этом купальном костюме? Да, говорил. Ты наверняка подымешь настроение у двух финнов и одного из моих приятелей.
– Кто-то упоминал об ядовитых стрелах… – сказала Паула. Она снова вошла в каюту. – Скажи откровенно, ты поверил в сказку о тифе? Нет, конечно. Но если не верить в это, тогда еще хуже, тогда вообще ничего не понятно.
– Я уже пережил в детстве нечто подобное, когда вздумал стать атеистом, – сказал Рауль. – Тут-то и начались трудности. Предположим, что выдумка с тифом прикрывает какую-то темную сделку, может, они везут свиней в Пунта-Аренас или бандонеоны в Токио, вещи, как известно, весьма неприглядные на вид. У меня масса таких предположений, одно страшнее другого.
– А если на корме ничего нет? Если это только самоуправство капитана Смита?
– Мы все так и думаем, дорогая. Например, я, когда стащил эту коробку. И повторяю, будет куда хуже, если на корме ничего нет. Я просто жажду увидеть там компанию лилипутов, ящики с лимбургским сыром или, на худой конец, палубу, кишащую крысами.
Безжалостно поправ надежды сеньора Трехо и доктора Рестелли, ожидавших, что Медрано оживит их затухающий разговор, он подошел к Клаудии, которая предпочитала кофе в баре играм на палубе. Спросив пива, он вкратце рассказал о принятом ими решении, ни словом не упомянув о жестяной коробке. Медрано с трудом удавалось сохранить серьезность; у него было такое чувство, будто он сочиняет какую-то историю, однако достаточно правдоподобную, чтобы рассказчик и слушатели не чувствовали себя неловко. Пока он излагал доводы, побуждавшие их пробиться на корму, он чувствовал себя едва ли не солидарным с противоположным лагерем, словно, забравшись на самую верхушку мачты, мог правильно оценить игру.
– Если хоть немного подумать, все это выглядит нелепо. Наверное, следовало бы попросить Хорхе возглавить нас; тогда осуществились бы его замыслы, очевидно куда более реальные, чем наши.
– Кто знает, – сказала Клаудиа. – Хорхе тоже чувствует, будто происходит что-то странное. Недавно он сказал мне: «Мы как в зоологическом саду, только зрители не мы». Я прекрасно поняла его, потому что меня самое не оставляет подобное чувство. И все же правильно ли мы поступаем, решившись на бунт? Я говорю это не из пустого страха, а из боязни разрушить некую стену, вместе с которой рухнет и декорация этой комедии.
– Комедии… Да, возможно. Но я скорее воспринимаю это как своеобразную игру с противоположным лагерем. В полдень они сделали ход и теперь, пустив часы, ожидают, когда мы ответим. Они играют белыми и…
– Вернемся к понятию игры. Я полагаю, что она составляет часть современной концепции жизни, лишенной иллюзий и трансцендентности. Ты соглашаешься быть добрым слоном или доброй ладьей, ходить по диагонали или рокироваться, лишь бы спасти короля. Впрочем, «Малькольм», по-моему, не слишком отличается от Буэнос-Айреса, по крайней мере от моей жизни в Буэнос-Айресе. С каждым днем она становится все более функциональной и безликой. С каждым днем все больше электроприборов в кухне и книг в личной библиотеке.
– Для того чтобы ваша домашняя жизнь походила на здешнюю, в ней должно быть чуточку таинственности.
– Она и есть, и зовут ее Хорхе. Что еще может быть таинственней, чем настоящее, лишенное и тени настоящего, абсолютное будущее. Нечто утраченное с самого начала, чем я руковожу, чему помогаю и что одухотворяю, словно оно вечно будет моим. Подумать только, какая-то девчонка уведет его от меня через несколько лет, какая-то девчонка, которая сейчас читает детские приключения или учится вышивать крестом…
– Кажется, вы говорите это без грусти.
– Нет, грусть слишком ощутима, слишком явственна и реальна. Я смотрю на Хорхе как бы с двух точек зрения: с сегодняшней, когда он делает меня безгранично счастливой, и с другой, удаленной во времени, когда на софе будет сидеть старуха, одна в пустом доме. Медрано молча кивнул. При дневном свете яснее обозначились мелкие морщинки вокруг глаз Клаудии, однако выражение усталости на ее лице не выглядело столь нарочитым, как у подруги Рауля Косты. Это был итог, дорогая цена жизни, па-лет легкого пепла. Ему правился спокойный голос Клаудии, ее манера произносить «я» не напыщенно, но звучно, так что ему хотелось опять услышать это слово, которого он ждал с затаенным наслаждением.
– Вы чересчур здраво рассуждаете, – сказал он. – А это стоит очень дорого. Сколько женщин живет настоящим, не думая, что в один прекрасный день они потеряют сыновей. Сыновей и еще очень многое в придачу, как я, как все. У краев шахматной доски растет гора съеденных пешек и коней, а жить – это значит пристально следить за фигурами, находящимися в игре.
– Да, верно, и создавать ненадежное спокойствие с помощью уже готовых суррогатов. Искусства, например, или путешествий… Однако и с помощью этих средств можно обрести необычное счастье, подобие фальшивой устойчивости, которая радует и удовлетворяет многих, даже незаурядных людей. Но я… Не знаю, особенно в последние годы… Я не чувствую себя довольной, когда довольна, радость причиняет мне боль, и одному богу известно, способна ли я вообще радоваться.
– По правде говоря, со мной такого еще не случалось, – сказал Медрано задумчиво, – но мне кажется, я могу это понять. Это вроде ложки алоэ в бочке меда. Кстати, если я когда-либо и замечал вкус алоэ, то он лишь усиливал для меня сладость меда.
– Персио способен доказать, что мед в иных случаях может быть одной из самых горьких разновидностей алоэ. Но, не забираясь в гиперкосмос, как он любит выражаться, я полагаю, что мое беспокойство в последнее время… О, в нем нет ничего интересного либо метафизического, это как бы слабый знак… Без всяких видимых причин я становлюсь раздражительной и удивляюсь сама себе. Но отсутствие причин не успокаивает меня, а, скорее, тревожит, я, знаете ли, очень верю в свою интуицию.
– И это путешествие своего рода защита против беспокойства?
– Ну, слово «защита» звучит слишком торжественно. Угроза нападения не настолько сильна; к счастью, меня минула обычная судьба аргентинок, которые имеют детей. Я не поддалась соблазну создать то, что называют домашним очагом, и, возможно, большая часть вины за разрушение этого очага лежит на мне. Мой муж никогда не хотел понять, почему я не радуюсь новой модели холодильника или возможности провести отпуск в Мар-дель-Плата. Я не должна была выходить замуж, вот и все, однако были причины, чтобы поступить так, и среди них желание моих родителей, их трогательная вера в меня… Они скончались, и теперь я свободна, могу быть самой собой.
– Вы не производите впечатления так называемой эмансипированной женщины, – сказал Медрано. – Ни даже бунтарки, в том значении, какое вкладывают в это слово буржуа. И слава богу, вы не из высокородной семьи, не состоите в Клубе матерей. Любопытно, я никак не найду вам определения и, кажется, не сожалею об этом. Образцовая супруга и мать…
– Я знаю, мужчины в панике отступают от слишком образцовых женщин, – сказала Клаудиа. – Но это только до женитьбы.
– Если образцовая женщина – это та, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивают только в пепельницу, а по субботним вечерам обязательный поход в «Гран Рекс» Кинотеатр в Буэнос-Айресе.
, мое отступление было бы столь же поспешным, как до, так и после супружества, вернее, до супружества дело бы и не дошло. Однако не подумайте, что я приверженец богемы. У меня есть особый гвоздик, на который я вешаю галстуки. Здесь скрыт более глубокий смысл, я подозреваю, что., образцовая женщина ничего не представляет собой как женщина. Мать Гракхов знаменита только благодаря своим детям, всемирная история была бы еще печальней, если бы все знаменитые женщины походили на мать Гракхов. Вы приводите меня в замешательство своим спокойствием и уравновешенностью, которая совсем не вяжется с тем, что вы мне сказали. И поверьте, к счастью, ибо чрезмерная уравновешенность обычно превращается в самую обычную скуку, особенно во время путешествия в Японию.
– О, Япония. С каким скепсисом вы это говорите.
– Я думаю, вы тоже не очень верите, что попадете туда. Скажите правду, если сейчас уместен такой вопрос: почему вы сели на «Малькольм»?
Клаудиа взглянула на свои руки и задумалась.
– Не так давно я говорила с одним человеком, – сказала она. – С одним человеком, отчаявшимся в жизни и считающим ее лишь жалкой отсрочкой, которую можно прервать в любой момент. Этому человеку я кажусь воплощением силы и здравомыслия, он всецело доверяет мне и поверяет все свои тайны. Мне бы не хотелось, чтобы он узнал о том, что я вам скажу, ибо две слабости могут дать при сложении страшную силу и привести к катастрофе. Знайте, я очень похожу на этого человека; мне кажется, что я достигла такого предела, когда самые реальные вещи начинают терять смысл, расплываться, отступать. Мне кажется… кажется, что я все еще влюблена в Леона.
– А-а.
– И в то же время я не могу выносить его, меня выводит из себя даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе и играет с ним. Можно попять такое? Можно любить человека, в присутствии которого минута кажется часом?
– Откуда мне знать, – резко сказал Медрано. – Moи заботы много проще. Откуда мне знать, можно так любить или нет.
Клаудиа взглянула на него и отвела глаза. Она хорошо знала этот угрюмый тон, каким обычно говорят мужчины, раздраженные женскими капризами и не желающие их понимать и тем более вникать в них. «Он сочтет меня истеричкой, как все, – без сожаления подумала она. – Возможно, он и прав, не стоило говорить ему обо всем этом». Она попросила у него сигарету и подождала, когда он поднесет зажигалку.
– Вся эта болтовня бесполезна, – сказала она. – Когда я начала читать романы, а случилось это в раннем детстве, я сразу же почувствовала, что диалоги персонажей почти всегда до смешного нелепы. И по очень простой причине. Из-за самого незначительного обстоятельства они вообще могли бы не состояться. Например, я могла бы сидеть в своей каюте, а вы решили бы прогуляться по палубе, вместо того чтобы зайти выпить пива. К чему придавать столько значения разговору, который происходит в результате самой нелепой случайности?
– Хуже всего то, – сказал Медрано, – что такой взгляд можно распространить на любое явление жизни, даже на любовь, которая до сих пор представлялась мне наиболее серьезным и роковым явлением. Принять вашу точку зрения – значить опошлить само существование, низвергнуть его в пропасть абсурда.
– А почему бы и нет, – сказала Клаудиа. – Персио сказал бы, что то, что мы называем абсурдом, есть наше невежество.
Медрано поднялся при виде Лопеса и Рауля, входивших в бар, они только что повстречались у трапа. Клаудиа принялась листать какой-то журнал, а молодые люди, не без труда уняв разговорный зуд сеньора Трехо и доктора Рестелли, отозвали бармена к краю стойки. Лопес взял на себя руководство операцией, и бармен оказался более сговорчивым, чем они предполагали. Корма? Дело в том, что телефон в данный момент не работает, и метрдотель лично поддерживает связь с офицерами. Да, метрдотелю сделана прививка, и, возможно, его подвергают санитарной обработке после возвращения оттуда, если, конечно, он попадает в опасную зону, а не общается с больными на расстоянии. Но это, разумеется, только его предположения.
– Кроме того, – неожиданно добавил бармен, – с завтрашнего дня будет работать парикмахерская с девяти до двенадцати.
– Хорошо, но сейчас нам хотелось бы послать телеграмму в Буэнос-Айрес.
– Но ведь штурман сказал… Штурман сказал, сеньоры. Как же вы хотите, чтобы я? Я совсем недавно работаю на этом судне, – плаксиво добавил он. – Я сел в Сантосе две недели назад.
– Оставим вашу биографию, – сказал Рауль. – Вы просто покажете нам путь, по которому можно попасть на корму, или по крайней мере отведете нас к какому-нибудь начальству.
– Я очень сожалею, сеньоры, но мне дан приказ… Я тут новенький, – Увидев выражение лиц Медрано и Лопеса, он судорожно проглотил слюну. – Все, что я могу сделать для вас, – это показать туда дорогу, но двери заперты, и…
– Я знаю дорогу, которая не ведет никуда, – сказал Рауль. – Давайте, поглядим, она ли это.
Вытерев руки (кстати сказать, совершенно сухие) v кухонным полотенцем с эмблемой «Маджента стар», бармен неохотно покинул стойку и пошел впереди всех к трапу. Он остановился у двери напротив каюты доктора Рестелли и открыл ее ключом. Они увидели очень простую и опрятную каюту, в которой красовалась огромная фотография Виктора-Эммануила III и карнавальный колпак, висевший на вешалке. Бармен пригласил всех войти, изобразив на лице услужливую мину, и тут же запер за собой дверь. Рядом с койкой в кедровой панели была едва заметная дверца.
– Моя каюта, – сказал бармен, обводя вокруг пухлой рукой. – У метрдотеля другая, по левому борту. Вы на самом деле?… Да, ключ подходит, по я предупреждаю, что нельзя… Штурман сказал…
– Открывайте сейчас же, приятель, – приказал Лопес, – и возвращайтесь подавать пиво жаждущим старичкам. И совсем не обязательно, чтобы вы рассказывали им об этом.
– О нет, я ничего не скажу.
Ключ повернулся два раза, и дверца медленно отворилась. «Разными путями сходят здесь в геенну огненную, – подумал Рауль. – Как бы все это не кончилось встречей с татуированным великаном Хароном со змеями на руках…» Он последовал за остальными по сумрачному коридору. «Бедняга Фелипе, должно быть, грызет кулаки со злости. Но он слишком юн для таких дел…» Рауль почувствовал, что кривит душой, что только извращенное удовольствие заставило его лишить Фелипе радости участвовать в таком приключении. «Мы поручим ему что-нибудь другое в порядке компенсации», – подумал он, испытывая легкие угрызения совести.
Они остановились, дойдя до поворота. Перед ними было три двери, одна приоткрытая. Медрано распахнул ее настежь, и они увидели склад с пустыми ящиками, досками и мотками проволоки. Кладовая не сообщалась ни с каким другим помещением. И только тут Рауль вдруг сообразил, что Лусио не присоединился к ним в баре.
Из двух других дверей одна была заперта, а вторая вела в коридор, освещенный лучше, чем тот, по которому они пришли. Три топора с выкрашенными красной краской топорищами висели на стенах, и коридор упирался в дверь, на которой значилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44