Ратников лишь оглянулся на мгновение и, продолжая бежать, метров с десяти перекрестил очередью немца с пистолетом в руке, выскочившего из-за горящей машины.
Другой танк не стрелял, но страшно, неотвратимо наползал на окопчик Панченко.
«Заутюжить решил, подлец! Что же это? Зачем?» Ратников бежал, не спуская с него глаз, с отчаянием видя, что остаются последние метры.
— Панченко, я сейчас. Панченко!
Панченко не прятался — и это больше всего поразило Ратникова, — все так же возвышался над окопчиком и посылал последние патроны в надвигающуюся на него громадину. Это было бессмысленно, но он продолжал стрелять, точно надеялся, верил, что пули пробьют чудовищной прочности броню. В следующий миг танк перевалил через крохотный бруствер, обрушился на окопчик Панченко многотонной тушей и заелозил гусеницами, утрамбовывая землю.
Ратников не выдержал, заслонил рукавом глаза. И все пропало… Взметнулись на дыбы быстрокрылые кони, заржали жалобно, призывая хозяина, но лишь степь, горячая и неоглядная, откликнулась на этот тревожный зов тысячеголосым эхом, — казалось, бесчисленные табуны, рассыпавшись, летели по звонкой земле навстречу пылающему, равнодушному солнцу. И никто не мог остановить их, спасти, кроме самого хозяина. Но его уже не было — земля сомкнулась над ним…
— Панченко, я сейчас!
Ратников вздрогнул от внезапно наступившей тишины, поднял глаза и отпрянул: прямо в лицо ему нацеливалось глубокое черное жерло орудия. Танк стоял перед ним, метрах в пятнадцати, точно выжидая, что он предпримет. Спокойно, на малых оборотах работал двигатель.
Что-то роковое крылось за этим странным выжиданием, и Ратников почувствовал вдруг, что не вынесет больше ни минуты, если так будет продолжаться. Представил, как немцы с издевкой наблюдают сейчас за ним из танка через смотровую щель, а он стоит перед ними совершенно беспомощный, будто раздетый донага. Ратников инстинктивно вскинул автомат и судорожно нажал на спуск.
Зачем-то он целился в это немыслимо глубокое, черное, уставившееся в него жерло орудия. Когда автомат перестал биться в руках, Ратников швырнул его под ноги и, повернувшись, медленно пошел к своему окопчику. Не торопясь, точно делал какое-то будничное, обыкновенное дело, отыскал свою бескозырку, окинул взглядом истерзанный снарядами пятачок-плацдарм, погибших ребят, которых так и не успел похоронить и о которых так и не успел написать домой. Кто теперь узнает, как приняли они смерть? Какими были для них последние минуты жизни? Подумал с болью и горечью в сердце: «Все до одного полегли. Вот и Панченко тоже. Молодые — жить бы да жить… Что ж, и так дольше их прожил, подошла и моя минута — не святой… Делили мы прежде все поровну: и горе, и радость, разделим и это — последнее…»
И, почувствовав успокоение и уверенность при этой мысли, при таком честном и равном исходе, Ратников натянул поглубже, ненадежнее бескозырку, посмотрел прощально на свой недалекий, недоступный теперь для него берег — значит, артиллерия так и не подоспела — и, стиснув кулаки, повернулся лицом к танку, неотступно следящему за ним орудийным оком…
3
Дожидаясь взрыва и словно бы не веря, что он все-таки произойдет, будто надеясь на какое-то счастливое чудо, лейтенант Федосеев не отрывал взгляда от знакомого силуэта тральщика, стоявшего в глубине бухты. Торпедный катер Федосеева держался кабельтовых в трех от берега, готовый к переходу в главную базу. Вся команда, жена и дочь командира тральщика Крайнева, представитель оперативного отдела младший лейтенант Кучевский — все стояли на палубе и молча смотрели на обреченный корабль. С минуты на минуту должен был произойти взрыв.
В бинокль Федосеев хорошо видел бортовой номер тральщика, черные фонтаны взрывов вдоль береговой полосы, а еще выше — взбирающихся вверх по тропе моряков, простившихся со своим кораблем и теперь уходивших на прорыв, на помощь базовской команде во главе с майором Слепневым, которая пока еще удерживала немцев у Волчьей балки, на подходе к бухте. Федосеев понимал: почти на верную гибель уходили они, жалел их и виновато смотрел им вслед. Но чем же он мог им помочь? Самое разумное, что можно сделать в его положении, — это сейчас же, не медля ни минуты уходить на полных оборотах от берега, пока немцы не вышли к обрыву и не заметили торпедный катер.
Но Федосеев медлил, держал руки на рукоятках машинного телеграфа и не решался дать ход. Ему, как и всем на катере, надо было дождаться последнего мгновения, увидеть своими глазами взрыв корабля. Зачем, он и сам не смог бы этого объяснить. Федосеев вспоминал последние минуты перед выходом катера из бухты. Когда они, капитан-лейтенант Крайнев, сам он, Федосеев, и младший лейтенант Кучевский, появились на пирсе, на котором уже выстроилась команда тральщика, старший помощник срывающимся голосом выкрикнул:
— Равнение направо! Сми-и-рно! — и, точно на учебном плацу, печатая шаг, пошел им навстречу.
Он остановился в трех шагах — лицо его было напряженным и бледным, — сглотнул тугой комок в горле и неожиданно тихо, точно не хотел, чтобы слышал кто-то еще, доложил Крайневу:
— Товарищ капитан-лейтенант, корабль к взрыву приготовлен. Экипаж построен на берегу в полном составе, при полном вооружении! — И замер, не сводя строгих глаз с командира.
— Хорошо, Максим Савельевич, — так же тихо ответил Крайнев, посмотрел на него с сочувствием, но одобрительно. — Объяснили положение и задачу экипажу?
— Так точно, товарищ командир!
Крайнев медленно, очень медленно шел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица моряков, точно стараясь навсегда их запомнить. Затем опять повернулся к помощнику и уже громко, так, чтобы слышал каждый, отдал приказ:
— Поднять сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!» Беззвучно плакала рядом с Федосеевым Татьяна Ивановна, прижимая перепуганную Ульянку. Торжественно-строго стоял Кучевский в поблескивающих на солнце очках, прижимая к виску подрагивающие пальцы. Застыл, точно окаменев, строй моряков. И в этой гнетущей, напряженной тишине, которую, казалось, не трогают ни взрывы снарядов, ни приглушенный гул недалекого боя, медленно и неумолимо поднимался на фалах последний роковой сигнал.
— Зачем же корабль гробить?! — выкрикнул кто-то из строя, не удержавшись.
Крайнев резко обернулся на голос:
— А что же, немцам прикажете подарить? Машины разобраны, вы все это знаете. — Кивнул в сторону берега: — А немцы вот они — рядом! Мы идем на помощь отряду майора Слепнева, к Волчьей балке. Все до единого! Будем прорываться сушей. — Крайнев выдержал небольшую паузу, сорвал с головы фуражку. — Прощайтесь с кораблем, товарищи!
Помнил Федосеев до мельчайших подробностей это горькое прощание — и то, как моряки, понурив обнаженные головы, проходили вдоль борта тральщика, и то, как Крайнев расставался с женой и дочуркой, и то, как торпедный катер выходил из бухты и команда без всякого приказания построилась на палубе и как сам он, Федосеев, встал в этот строй, и Кучевский, и даже Татьяна Ивановна с Ульянкой на руках…
— Нет, это невероятно! Невозможно! — неожиданно произнес Кучевский, не отрывая взгляда от тральщика, стоявшего в глубине бухты.
Федосеев недовольно покосился на Кучевского. Сейф стоял у его ног, так что он чувствовал его щиколоткой, глаза за толстыми стеклами очков неотрывно следили за тральщиком, были печальны и добры. «Неврастеник какой-то, — подумал Федосеев с досадой. — Ребята, считай, на верную гибель ушли, а он, видите ли, не смог из-за этого сундука, а теперь лирикой страдает. Скорей бы прийти в базу, отвязаться от него».
Глухо, тяжело прогремел в бухте взрыв. Вскинутые могучей силой, взлетели вверх обломки тральщика, медленно, нехотя оседая вместе с огромным фонтаном воды.
— Все, Быков! — с болью сказал Федосеев стоявшему рядом боцману. — Хана тральщику. Ах, черт подери! Свое своими руками гробим — вот время… — Передернул рукоятки телеграфа и словно погрозил кому-то: — Ну, ладно!.. По местам!
— Сушей пробьются, товарищ командир, — сказал Быков. — А тралец жаль, хорошая коробка была. Ничего, новый после войны построят.
— Может, и пробьются, — неопределенно отозвался Федосеев. — Лево руль! Мористее забирай!
— Есть, мористее!
— Сейф с тральщика где?
— В кубрике стоит.
— Придем в базу — сдать в секретную часть. В нем документы, списки личного состава, вахтенный журнал. Неизвестно, что с ребятами станет. Сам понимаешь…
— Понимаю, товарищ командир. Пробьются.
— Это здесь, на ветерке, легко говорить! — взорвался вдруг Федосеев, и боцман с удивлением незаметно посмотрел на него, ничего не понимая.
Федосеев и сам себя не понимал: что-то разладилось в нем за сегодняшний день, вышло из привычного, четкого равновесия. Неожиданный прорыв немцев у Волчьей балки, взрыв тральщика, этот вынужденный уход в базу, странное какое-то ощущение вины перед ребятами с тральщика, будто бросили их, — все это навалилось на него нежданно-негаданно. А тут еще этот оперативник глаза мозолит со своим сейфом.
— Младший лейтенант Кучевский! — крикнул он раздраженно. — Что у вас в нем, бриллианты, что ли? Что вы его все к ногам прижимаете? Никуда он не денется.
— Зачем вы так? — Кучевский посмотрел на него, и такой у него был взгляд, что Федосеев вдруг совершенно отчетливо почувствовал, что странный этот человек видит и понимает его насквозь. И неприязнь его видит, и раздражение, и невысказанное осуждение, что, дескать, взяли с собой на катер, а надо бы тебя вместе с другими послать на прорыв, в пекло это, а сейф твой — лишь причина увильнуть, никуда бы он не делся и без тебя, доставили бы и так куда следует в целости и сохранности. — Зачем вы так, товарищ лейтенант? — повторил Кучевский, конфузясь. — Я ведь не сам, не своей волей, вы же понимаете. — Кивнул на сейф: — Если бы не это… одним словом, обстоятельства так сложились, что…
Он еще что-то говорил, глядя на Федосеева, снимал несколько раз очки, лицо его при этом становилось почти неузнаваемым, вроде бы чужим, болезненным и каким-то беззащитным. Но Федосеев уже не слышал его — врубил полный ход. Моторы бешено взревели, и Кучевский, продолжая жестикулировать, походил теперь на актера из немого кино — голос его совсем пропал.
— Идите в кубрик! — крикнул ему Федосеев в самое лицо. — Там Татьяна Ивановна!
Кучевский согласно кивнул, подхватил сейф, и сутуловатая его фигура скользнула мимо мостика.
— Вот человек, — усмехнулся Федосеев. — Только футляра на него не надели… — Но почему-то на этот раз жалость в нем шевельнулась к Кучевскому: — И зачем только на флот таких призывают?..
Просторным и светлым было море, зыбь катилась пологая, гладкая, и торпедный катер словно на крыльях летел, уходил все дальше и дальше от берега. Нехорошо, неуютно было на душе у Федосеева. Думал он, с какими глазами придет в базу, как ответит, что сталось с тральщиком, а главное — с его командой, и мрачнел от таких мыслей, от предстоящей такой встречи. Понимал умом: нет тут никакой его вины, выполняет он приказ старшего начальника капитан-лейтенанта Крайнева. Да и выхода иного не было. Ну чем он мог помочь, останься со своим катером в бухте? Двумя пулеметами? Двумя торпедами? Немцы тут же накрыли бы, как только заметили. Нет-нет, Крайнев прав, конечно. Иного выхода не было. А сердце все-таки противилось этим мыслям, о другом думалось — о ребятах, оставшихся там, возле Волчьей балки. И никак Федосеев не мог уговорить себя, успокоить.
Миль шесть катер отошел в море, берег теперь слился в сплошную тонкую линию. Федосеев приказал боцману лечь на основной курс и передернул рукоятки телеграфа на средний.
— На полном горючего не хватит, — сказал, покосившись на посмурневшего Быкова. — Часа за четыре дойдем.
— Если погода не подкачает, — ответил хмуро Быков.
— Ты, боцман, не сердись, — совсем дружески сказал Федосеев. — Нашло что-то на меня сегодня, сам не пойму.
— Бывает, товарищ командир. — Быков понимающе вздохнул: — Трудно, конечно, там ребятам сейчас…
— Еще как трудно! А мы как на курорте: палуба надраена, чехлы простираны, медяшки горят. Царская яхта! Откуда же немцы взялись у Волчьей балки?
— Может, воздушный десант?
— Вряд ли, гул самолетов услышали бы. — Федосеев наклонился к переговорной трубе: — Радиста на мостик! Вряд ли десант, боцман. Оборону, наверно, прорвали в глубине. Если так, значит, и с моря не задержатся. Стиснуть челюсти попытаются…
Поднялся на мостик радист Аполлонов.
— Товарищ лейтенант, краснофлотец Аполлонов прибыл по вашему приказанию!
— Становитесь на мостик, — сказал ему Федосеев. — Сектор обзора триста шестьдесят градусов. Поняли?
— Так точно!
— Боцман, держитесь на курсе. Если что, немедленно докладывайте мне. Я в кубрик.
Федосеев спустился в кубрик. Кучевский сидел на рундуке, облокотившись на сейф. Татьяна Ивановна сидела напротив, поглаживая уснувшую Ульянку. Девочка спала сладко, закинув ручонки за голову.
— Представьте себе, — говорил Кучевский Татьяне Ивановне, — небольшой городок на реке, весь в зелени, в садах, две мельницы крыльями машут — от купца Зачесова еще остались, а дальше — леса дремучие, есть места, где и нога-то человеческая не ступала. В гражданскую белоказаки лихачили, при коллективизации — кулацкие обрезы не залеживались. И все это, заметьте, уважаемая Татьяна Ивановна, не на экране, не в книге, а в жизни. Так сказать, история наяву. Приезжайте!
— Так ведь война, Евгений Александрович, — грустно, словно маленькому, улыбнулась ему Татьяна Ивановна.
— Что ж, что война. Кончится — и приезжайте. У нас прекрасная школа-десятилетка. Вы, учительница истории, можете вести очень интересную, увлекательную работу. Я, как завуч, обещаю предоставить вам все возможности. Поверьте, историю нашего края будут не только изучать, о ней непременно напишут книги, и вам в этом выпадет случай принять самое непосредственное участие. Ну разве можно от этого отказываться? Приезжайте, приезжайте непременно!
— Но я ведь жена моряка.
— Весьма похвально. Но ведь всю жизнь следовать за мужем по дальним гарнизонам — не дело для учительницы. Вы будете у нас жить, работать, растить Ульянку. А муж будет приезжать к вам. Это прекрасно, поверьте! Ведь с этими дальними гарнизонами и предмет свой позабыть можно.
— Вам, наверно, трудно это понять, — устало и словно бы не ему, а скорее себе сказала Татьяна Ивановна. Видимо, мысленно она далека была от этого разговора.
— Что трудно? — не понял Кучевский, подышав на очки. — Понять человеку дано все объяснимое. И даже несколько больше.
— Пожалуй, — вяло согласилась Татьяна Ивановна. — Немножко не об этом я, Евгений Александрович. Война ведь идет. Я хотела, очень хотела остаться там, с ними. Но Ульянка…
Кучевский покосился на свой сейф, вздохнул:
— И я вот не смог. Из-за него… Вы знаете, я в жизни всегда чего-то не могу. Всегда куда-то не поспеваю. Хочу, а не поспеваю. Другие меня обгоняют, если я даже тороплюсь. Не буквально, а в переносном смысле, конечно. Так отчего-то складываются обстоятельства. Не странно ли? Впрочем, все это не то, мелочи, никому эти ничего не значащие эмоции не интересны. На первом плане теперь война, человек, как индивидуум, стерт, потерян в этой ужасной, кровавой неразберихе.
— А вот это вы напрасно. — Федосеев подсел к ним. — Война всегда выдвигала яркие индивидуальности. Настоящий человек останется настоящим в любой обстановке. И все эти чувства, эмоции и прочее, о чем вы говорите, будут при нем всегда.
— Да, но происходит и заметное торможение, — не совсем согласился Кучевский. — Диаграмма мыслей наших, если так можно выразиться, бесспорно, сужается в военное время, острие ее направлено к одному — как сделать, чтобы все это скорей кончилось.
— Ну и хорошо! — сказал Федосеев. — И правильно! О прочем другом потом подумаем, будет время.
— В чем-то вы правы. Но ведь нельзя остановить движение мысли, оно ведь носит поступательный характер.
— Никто и не останавливает. Если какая-то мысль, скажем, есть у вас — она и останется, и будет развиваться в любой обстановке. Но если ее нет — жаловаться, увы, не на что, да и не на кого…
— В последнем случае я с вами согласен.
— А в первом?
— Не совсем. Я вот, к примеру, вел исследовательскую работу по истории своего края. На редкость интересную и важную работу. Несколько лет вел, заметьте. Началась война — и все пошло прахом.
— Ничего, подождет ваша работа. Сейчас есть делай поважнее. — Федосеев усмехнулся: — Но вы все же можете предъявить свой личный счет.
— Кому, позвольте спросить?
— Как и все мы: фашизму, Гитлеру!
— Да, в этом вы правы, — помолчав, задумчиво сказал Кучевский. — Здесь никаких разногласий быть не может.
Корпус катера вибрировал, позуживал от быстрого хода, от напряженной работы моторов. Стегали брызги в иллюминаторы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16