», Саня ужасно недоумевал, почему злой кап-раз бросился звонить начальнику домой и требовать его немедленного прибытия в училище, да и вообще вел себя грубо и устроил целый скандал...
В другой раз Саня забрался в самый дальний угол нашего здания, чтобы как следует «подуть длинные ноты». В результате оркестр убыл без него в Москву на Всесоюзный конкурс, а его в течение двух суток искала комендатура. И нашла дома. Куда он отправился, поняв, что его забыли.
Он попадался всем патрулям, категорически забывал отдавать честь старшим по званию, зато отдавал ее всем встречным милиционерам и железнодорожникам, надевал под шинель яркие шарфики и засыпал на любом дежурстве. Зато он был классным трубачом и солировал на всех концертах.
* * *
К оркестрам везде относятся по-разному. Большая часть офицеров недолюбливает музыкантов — они никак не могут представить себе, что перед ними — военные. Поэтому «дрючить оркестрантов» — любимая забава множества молодых офицеров. Со временем они все равно понимают, что военные музыканты — необходимое зло, их уже не переделаешь и легче просто не обращать на них внимания.
Гораздо труднее было общаться со старшими офицерами, которые были уверены, что понимают в музыке не хуже нашего, особенно в музыке военной, особенно потому, что они старше по званию.
Никогда не забуду свой первый «переход на обед», который я должен был обеспечивать в одиночку — оркестр был на какой-то игре.
Я ужасно волновался, что не смогу держать темп, поэтому специально подготовился: повесил на ремень барабана электронные часы, которые мигали как раз в нужном темпе — 120 шагов в минуту, как и написано в Уставе.
Уставившись на часы, я так и отбарабанил весь переход, не заметив, что надо мной уже давно нависает полковник Амирханян — начальник строевого отдела. Дождавшись, пока я закончу, он рявкнул мне прямо в ухо:
— Ты что, сынок, Устав не читал?!
— Почему? — опешил я.
— А потому что слишком быстро играешь!!!
— Я, товарищ полковник, играю как раз по Уставу! — обиделся я. — Вот видите часы?..
— Чего?! — взвился Амирханян. — Да я двадцать лет в армии! И ты мне будешь говорить, что я не знаю, что такое сто двадцать шагов в минуту?!
— А я десять лет музыкой занимаюсь... — пролепетал я. — Вот же часы...
— Засунь себе в жопу свои часы!!! — заорал полковник и поволок меня в отдел.
Оттуда меня забрал начальник. Утирая пот после выволочки, которую ему устроил нач-строй, он сказал мне золотые слова:
— Он прав!
— Да как же, Александр Иванович?! Я же по часам... сто двадцать!..
— Ты в армии, Паша. И поэтому он прав, потому что он полковник. А ты — говно. И я пока что тоже...
А этот полковник, как потом оказалось, очень на самом деле оркестры любил. Когда он служил командиром полка морской пехоты на Дальнем Востоке, его музыканты были привилегированной кастой — все они имели квартиры и хорошие ставки. Главной их службой было вот что: по первому приказанию они мгновенно выстраивались на плацу в парадной форме и ждали. В центр плаца выносили резное кресло и столик. На столике стояла бутылка армянского коньяку и блюдце с тонко нарезанным лимоном. Амирханян садился в кресло и, попивая коньячок, часами наслаждался армянскими маршами в исполнении его любимцев. Вот такая любовь.
* * *
Прослужил я в оркестре 5 лет без малого. Многое, конечно, за это время случалось, и баек я слышал немерено. А некоторые могу и про себя рассказать.
Байки про «жмуры»
«Тяжела и неказиста жизнь военного артиста», — любил говаривать наш старшина по прозвищу Гнус. Гнусом его прозвали лет за триста до моего прихода в оркестр — то, что вылетало из его уст или раструба его трубы, — было одинаково гнусаво. «Дю-дю-дю...» — скворчал он на утреннем осмотре. «Зю-зю-зю...» — зудел он, исполняя партию третьей трубы. И где бы это ни происходило — все одинаково морщились. Но мужик он был с юмором, и вообще-то все его любили. А когда он умер, на Старо-Петергофском кладбище собрался самый большой похоронный оркестр <Сам Гнус, а вообще-то Олег Иванович называл траурные оркестры не иначе как «Жмур-трест». Впрочем, так их называли все старые музыканты. Наш следующий старшина — Олег Николаевич по прозвищу Лысый — звал похоронные коллективы более изощренно «Жопкин хор» > — человек двести, не меньше. И, глотая слезы, играли изумительно, слаженно — самые красивые печальные мелодии...
Но это, честно сказать, был очень редкий случай. Потому что обеспечение похорон, а иначе «жмуров» — одна из самых рядовых и рутинных обязанностей военных оркестров. А любая рутина чувства в конце концов убивает. Если ты на этих «жмурах» раза два в неделю «лабаешь», то и «слезиться» рано или поздно перестанешь, и вообще к человеческому горю привыкнешь.
Я на первый «жмур» попал сразу же, чуть ли не в первый день службы. Хоронили тогда какого-то молодого капитан-лейтенанта, погиб он в автокатастрофе, жена молоденькая осталась с грудным ребенком на руках... Страшно, в общем. Все рыдают, цветов море. Чувствую — слеза наворачивается. И с изумлением слышу, как в оркестре кто-то анекдоты травит, кто-то хихикает, а кто-то чавкает захваченным с камбуза перед выездом бутербродом. Пододвигаюсь к своему «наставнику» Сереге Фалишкину, который разворачивает на большом барабане два громадных куска хлеба с солью:
— Серега, как ты можешь?..
Фаля пихает в рот хлеб и с трудом выговаривает:
— А... Привыкнешь.
Ко мне подходит старшина и говорит:
— Ну что, сынок. Правила знаешь?
— Какие?.. — робею я.
Гнус недоуменно смотрит на Фалю. Тот виновато жует, пожимая плечами. Гнус сдвигает брови:
— Ты сегодня дневальный по оркестру, мудила?
— Я...
— Ну и иди... — Он кивает на гроб.
— Куда?
— К е... матери! Вот куда! — брызжет слюной старшина. — Раз дневальный, значит— целуешь покойника от оркестра.
Я холодею. Смотрю на Фалю, на ребят, пытаюсь понять — не шутка ли. Все абсолютно серьезны, некоторые смотрят сочувственно. Ноги становятся ватными.
— Не... Не пойду, — выдавливаю я из себя.
— Чего?! — Гнус, кажется, меня сейчас разорвет. — Ах ты сука! Позорить нас собрался перед командованием?
Я смотрю на читающего речь перед гробом начальника факультета. Мне кажется, что он строго нахмурился в мою сторону. На слабеющих ногах я делаю несколько шагов в сторону покойника. Меря сочувственно шепчет:
— Да не ссы, чмокнешь разок в бумажку...
Я, схватившись от ужаса за свой барабан, на негнущихся ногах иду к гробу. На меня с недоумением смотрят родственники погибшего. За моей спиной кто-то, не выдержав, прыскает. Я уже понимаю, что это розыгрыш, и собираюсь развернуться, но встречаюсь глазами с заплаканной молоденькой вдовой. Она прижимает к себе грудную девочку и вся сжимается при моем приближении. Я краснею как рак и неожиданно выдавливаю:
— Примите, пожалуйста, соболезнования от оркестра. И... держитесь.
Она кивает, и я топаю в строй. Меря, оскалившись, хлопает меня по плечу. Все удовлетворенно хихикают, а Фаля шепчет:
— А Маркуша, осел, пошел и взасос прям жмурика! Что было...
Тут старшина вскидывает руки и шипит:
— Ну вы, жопы! Третий номер из-за такта...
Все траурные марши расписаны в отдельную нотную книжечку под номерами. Самый знаменитый — Шопена, значился девятым. С ним была связана одна история.
* * *
Надо сказать, что численность «жмур-трестов» ни в каких уставах не определена. Поэтому обычно на похороны выезжает дружный коллектив воспитонов и тех, кто не успел отмазаться. Иногда траурные марши исполняются самым причудливым составом, например: труба, валторна, туба и тарелки. Это если четверо поехали. А может, и так: туба, две трубы, тромбон, малый барабан и кларнет. А может, и... Впрочем, может быть как угодно — сам я однажды с Фалишкиным выезжал на жмура вдвоем: с тарелками и малым барабаном. Надо было видеть наши скорбные рожи, когда я бил дробь, а Фаля время от времени трагически хлобыстал тарелками...
Так вот однажды поехали мы на «жмур» аж вдесятером. Старшим был старшина Жевченко, по прозвищу Лысый. Он был интеллигентом, потому как когда-то заканчивал музыкальное училище, играл первого кларнета и носил очки. Взял он сослепу в библиотеке не тот чемоданчик с нотами, и, в результате, оказались мы на кладбище с нотами развлекательного концертного репертуара. И это бы еще было ничего, если бы в нашем «жопкином хоре» были бы старослужащие кроме меня, Фали и тубиста Кириллова. Те бы и наизусть слабали. А тогда, как на грех, поехали одни салабоны — без году неделя в оркестре. Ни одного траурного марша они наизусть не знали.
Встали мы напротив гроба, панихида началась. Кап-три из роты почетного караула на нас таращится — чего, мол, застыли? А Лысый, красный как рак, не знает, чего делать. Фаля ему шепчет:
— Олег Николаич, давайте хоть гимн сыграем'
Лысый отмахивается, лоб хмурит. Потом светлеет и хрипит:
— Открывайте, жопы, девятый номер! Ну, все открывают.
А там — черным по белому: «Танго „Кумпарсита”». Лысый шипит:
— Темп — сорок, смотри на меня!
И начинаем мы тянуть танго «Кумпарсита» в темпе, раз в семьдесят ниже положенного. Слышим: и вправду печально получается, чем не траурный марш. Только вот какой-то явный диссонанс в басах... Оказывается, Кириллов наш по рефлексу сработал: похороны, кладбище, сказано — девятый номер... Ну и ревет он наизусть марш Шопена, поперек всяческим законам гармонии... Родственники покойного (все сплошь не ниже капитанов второго ранга) явно начинают волноваться. Лысый белеет. Два воспитона-трубача пугаются и пытаются подобрать Шопена на слух, остальные тянут «Кумпарситу», как кота за яйца... Фалишкин самозабвенно лупит в тарелки вообще мимо какого-нибудь ритма. Караул почетный просто расползается на глазах от еле сдерживаемого хохота. Душераздирающе, в общем, получилось. Еле ноги унесли.
* * *
А еще как-то раз поехали мы на «халтурку» — хоронить директора птицефабрики. Ну тут, понятное дело, поехали одни солисты — «башляют» ведь! Было нас человек пятнадцать, все как один преисполнены ответственности, поэтому приехали чуть ли не на час раньше.
Вышли из автобуса покурить-размяться, пока птичники не подъехали. И тут один сундук говорит: пошли, мол, я вам одну крутую могилу покажу! Позавчера там цыганского барона хоронили, а сегодня уже памятник из черного мрамора взгромоздили. Ну мы и потащились. Зашли куда-то на другой конец кладбища. Полюбовались на статую цыганского вождя — действительно произведение искусства, со вкусом сделано, профессионально... Возвращаемся — автобуса нет. И ладно бы только инструменты-то в нем остались. А процессия скорбящих птичников тут как тут — въезжает в ворота...
Трубач Чижик говорит:
— Что у нас собой?
— Вот, — говорит флейтист Паша и достает из внутреннего кармана шинели флейту-пикколо размером с небольшую сигару.
— Убери, — цедит Чижик и поворачивается к подошедшему распорядителю. — Здрасьте!
— Здрасьте, — говорит распорядитель-птичник и подозрительно на нас смотрит. — Э... Никаких накладок?
— Никаких, — мотает головой Чижик. — Нет... Никаких.
Затылок его понемногу зеленеет, и на помощь приходит опытный сверхсрочник Леха Штырев.
Леха обладал двумя неоспоримыми достоинствами: во-первых — мягким бархатным баритоном, а во-вторых — необъятных размеров носом. Завораживая собеседников либо первым, либо (что чаще) вторым, он, как удав от кролика, всегда добивался всего, чего нужно.
Тем временем гроб с директором уже встает на козлы возле свежевырытой могилы.
— Видите ли... — вступает Леха. — Произошла небольшая нестыковка. В базе флота что-то напутали, и для церемонии прибыл вместо оркестра — хор.
— Хор?! — с ужасом вскрикивает распорядитель.
— Да, хор, — спокойно подтверждает Леха. Чижик закрывает лицо фуражкой. — Краснознаменный хор имени Жопкина. Мужской...
Распорядитель обреченно всхлипывает. Или это всхлипывает от смеха кто-то из наших...
Дальше все как в плохой комедии. Строит нас Леха в шеренгу, Паша дает нам нотку для настройки из своей свистульки, и поем мы, дураки дурацкие, траурные марши. Каждый свою партию. Причем мы с Фалишкиным стараемся, наоборот, свои партии не петь (пойди спой за барабан с тарелками), а басить вместо тубы нашего Ленчика, который, несмотря на выбранный инструмент, обладает тонюсеньким козлетоном.
«Мастерство в карман не спрячешь», — сказал нам осипший Леха, раздавая деньги и жирненьких цыплят после похорон. А мы, жуя, думали: да уж, «тяжела и неказиста жизнь военного артиста»...
А автобус в это время тихо стоял в очереди на заправку. Но это уже совсем другая история.
Байки про слонов
Так вот «тяжела и неказиста»...
Тут все дело еще и в праздниках. С ненавистью глядя на очередной «красный» день в календаре, военный музыкант прикидывает, сколько придется вкалывать и как. Есть, например, такая пытка — «слон». В переводе — «прохождение торжественным маршем» по улицам города. Пытка — потому что на ходу оркестр, не переставая, играет. Этимология тоже понятна: «по улицам слона водили...».
«Слон» может быть «кровавым» — это когда идти приходится больше двух-трех километров. И, соответственно, — «левым». Это когда недалеко. Самый «кровавый слон» для питерских оркестрантов существует до сих пор — это прохождение по Невскому проспекту 9 мая. Остальные «слоны» у каждого оркестра свои, регулярные и не очень — но всегда ненавистные.
Когда «тащишь слона», первое дело — слушать. Барабанщику труднее всего — он вообще ни на секунду не замолкает: между маршами, которые играет весь оркестр, барабанщики бьют строевой марш, чтобы ритм поддержать и колонну с шагу не сбивать. Чем длиннее «слон», тем больше паузы между маршами: духовикам нужен отдых для губ. Так вот о слухе: во-первых, нужно расслышать, какой марш дальше исполнять будем, а во-вторых, предупреждение об опасности.
Те, кто во время прохождения по Невскому поближе стояли, слышали наверняка, как из шеренги в шеренгу передается резкий выкрик. «Мины!!!». Так вот, если бы кто-то мог бы в этот момент посмотреть на оркестровый полк «в фас», то увидел бы, как одна из колонн неожиданно изгибается и след в след огибает некий участок проезжей части. В чем дело? А вот в чем: перед оркестром по Невскому гарцует конная милиция. То ли специально они своих дромадеров перед «слоном» откармливают, то ли бедных лошадок от рева восьмисоттрубного оркестра за спиной слабит, а только валит у них из-под хвоста, извините, безостановочно. Прямо на историческую магистраль и, уж конечно, непосредственно под сверкающие музыкантские башмаки. Играя на ходу, музыкант под ноги смотреть почти не может, вот и приходится передним косить глазами вниз и, в случае чего, орать дурным голосом: «Мины!!!». Ну а уж если вляпался кто-то — тут тебе и гогот и шуточки, а главное, как отчиститься — из строя не выйти, шаркать посреди оркестра тоже как-то неудобно — в общем, позор и сплошное расстройство.
* * *
Был в морском оркестровом батальоне исторический человек — Палыч. Тромбонист изумительный, большая умница, но, как и положено порядочному «сундуку», — пропойца и матерщинник. Невысокий, поджарый, с синими невинными глазами и соломенными усами, чуть подкрученными по-гусарски, баб он валил на улицах десятками, как взбесившийся бульдозер на просеке. Где он их только не пользовал — в кустах, за ларьками, в тоннеле метро, за кулисами театров, прямо в казарме... А уж надраться умудрялся вообще всегда и везде, даже в самые тяжелые времена и в самых невероятных ситуациях. Короче, о его похождениях ходили легенды, которые «деды» рассказывали на ночь восхищенным воспитонам.
Тащим как-то «слона» по Невскому. Вот уже Дворцовая площадь показалась, конец мучениям вроде. Играем повеселее, в голове сладкая мысль бьется: «Ско-ро в у-воль-не-ние... Ско-ро все за-кон-чит-ся ..» Вдруг крики какие-то непонятные, смех по правому флангу. Там, конечно, Палыч. Топает себе, играет, глаза закрыты — творческий экстаз. А рядом с ним два мужика каких-то семенят, руками размахивают, кричат. Потом, смотрю, вперед побежали, к дирижеру. А толпа на тротуаре жуткая — не протиснешься, так они даже через милицейское оцепление прорвались, за ними два сержанта рванулись. Тут как раз остановочка образовалась — между оркестрами ветераны идут, быстро им никак, вот и приходится останавливаться время от времени. В общем, встали, материм старичков за задержку, а впереди — скандал. Те два мужика к дирижеру прорвались и орут на весь Невский, пальцем на Палыча показывают:
— Этот вон, сука, у нас бутылку водки спер!
— Как спер?!
— Да мы пока закусь разворачивали, пузырь на землю поставили, а он, гад, дудкой своей ее подцепил и в карман!
А это у Палыча, надо сказать, такой любимый фокус был: он кулисой от тромбона своего мог орудовать как рукой — чего хочешь зацепит и возьмет. Ну мы, конечно, разоржались, строй сломался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
В другой раз Саня забрался в самый дальний угол нашего здания, чтобы как следует «подуть длинные ноты». В результате оркестр убыл без него в Москву на Всесоюзный конкурс, а его в течение двух суток искала комендатура. И нашла дома. Куда он отправился, поняв, что его забыли.
Он попадался всем патрулям, категорически забывал отдавать честь старшим по званию, зато отдавал ее всем встречным милиционерам и железнодорожникам, надевал под шинель яркие шарфики и засыпал на любом дежурстве. Зато он был классным трубачом и солировал на всех концертах.
* * *
К оркестрам везде относятся по-разному. Большая часть офицеров недолюбливает музыкантов — они никак не могут представить себе, что перед ними — военные. Поэтому «дрючить оркестрантов» — любимая забава множества молодых офицеров. Со временем они все равно понимают, что военные музыканты — необходимое зло, их уже не переделаешь и легче просто не обращать на них внимания.
Гораздо труднее было общаться со старшими офицерами, которые были уверены, что понимают в музыке не хуже нашего, особенно в музыке военной, особенно потому, что они старше по званию.
Никогда не забуду свой первый «переход на обед», который я должен был обеспечивать в одиночку — оркестр был на какой-то игре.
Я ужасно волновался, что не смогу держать темп, поэтому специально подготовился: повесил на ремень барабана электронные часы, которые мигали как раз в нужном темпе — 120 шагов в минуту, как и написано в Уставе.
Уставившись на часы, я так и отбарабанил весь переход, не заметив, что надо мной уже давно нависает полковник Амирханян — начальник строевого отдела. Дождавшись, пока я закончу, он рявкнул мне прямо в ухо:
— Ты что, сынок, Устав не читал?!
— Почему? — опешил я.
— А потому что слишком быстро играешь!!!
— Я, товарищ полковник, играю как раз по Уставу! — обиделся я. — Вот видите часы?..
— Чего?! — взвился Амирханян. — Да я двадцать лет в армии! И ты мне будешь говорить, что я не знаю, что такое сто двадцать шагов в минуту?!
— А я десять лет музыкой занимаюсь... — пролепетал я. — Вот же часы...
— Засунь себе в жопу свои часы!!! — заорал полковник и поволок меня в отдел.
Оттуда меня забрал начальник. Утирая пот после выволочки, которую ему устроил нач-строй, он сказал мне золотые слова:
— Он прав!
— Да как же, Александр Иванович?! Я же по часам... сто двадцать!..
— Ты в армии, Паша. И поэтому он прав, потому что он полковник. А ты — говно. И я пока что тоже...
А этот полковник, как потом оказалось, очень на самом деле оркестры любил. Когда он служил командиром полка морской пехоты на Дальнем Востоке, его музыканты были привилегированной кастой — все они имели квартиры и хорошие ставки. Главной их службой было вот что: по первому приказанию они мгновенно выстраивались на плацу в парадной форме и ждали. В центр плаца выносили резное кресло и столик. На столике стояла бутылка армянского коньяку и блюдце с тонко нарезанным лимоном. Амирханян садился в кресло и, попивая коньячок, часами наслаждался армянскими маршами в исполнении его любимцев. Вот такая любовь.
* * *
Прослужил я в оркестре 5 лет без малого. Многое, конечно, за это время случалось, и баек я слышал немерено. А некоторые могу и про себя рассказать.
Байки про «жмуры»
«Тяжела и неказиста жизнь военного артиста», — любил говаривать наш старшина по прозвищу Гнус. Гнусом его прозвали лет за триста до моего прихода в оркестр — то, что вылетало из его уст или раструба его трубы, — было одинаково гнусаво. «Дю-дю-дю...» — скворчал он на утреннем осмотре. «Зю-зю-зю...» — зудел он, исполняя партию третьей трубы. И где бы это ни происходило — все одинаково морщились. Но мужик он был с юмором, и вообще-то все его любили. А когда он умер, на Старо-Петергофском кладбище собрался самый большой похоронный оркестр <Сам Гнус, а вообще-то Олег Иванович называл траурные оркестры не иначе как «Жмур-трест». Впрочем, так их называли все старые музыканты. Наш следующий старшина — Олег Николаевич по прозвищу Лысый — звал похоронные коллективы более изощренно «Жопкин хор» > — человек двести, не меньше. И, глотая слезы, играли изумительно, слаженно — самые красивые печальные мелодии...
Но это, честно сказать, был очень редкий случай. Потому что обеспечение похорон, а иначе «жмуров» — одна из самых рядовых и рутинных обязанностей военных оркестров. А любая рутина чувства в конце концов убивает. Если ты на этих «жмурах» раза два в неделю «лабаешь», то и «слезиться» рано или поздно перестанешь, и вообще к человеческому горю привыкнешь.
Я на первый «жмур» попал сразу же, чуть ли не в первый день службы. Хоронили тогда какого-то молодого капитан-лейтенанта, погиб он в автокатастрофе, жена молоденькая осталась с грудным ребенком на руках... Страшно, в общем. Все рыдают, цветов море. Чувствую — слеза наворачивается. И с изумлением слышу, как в оркестре кто-то анекдоты травит, кто-то хихикает, а кто-то чавкает захваченным с камбуза перед выездом бутербродом. Пододвигаюсь к своему «наставнику» Сереге Фалишкину, который разворачивает на большом барабане два громадных куска хлеба с солью:
— Серега, как ты можешь?..
Фаля пихает в рот хлеб и с трудом выговаривает:
— А... Привыкнешь.
Ко мне подходит старшина и говорит:
— Ну что, сынок. Правила знаешь?
— Какие?.. — робею я.
Гнус недоуменно смотрит на Фалю. Тот виновато жует, пожимая плечами. Гнус сдвигает брови:
— Ты сегодня дневальный по оркестру, мудила?
— Я...
— Ну и иди... — Он кивает на гроб.
— Куда?
— К е... матери! Вот куда! — брызжет слюной старшина. — Раз дневальный, значит— целуешь покойника от оркестра.
Я холодею. Смотрю на Фалю, на ребят, пытаюсь понять — не шутка ли. Все абсолютно серьезны, некоторые смотрят сочувственно. Ноги становятся ватными.
— Не... Не пойду, — выдавливаю я из себя.
— Чего?! — Гнус, кажется, меня сейчас разорвет. — Ах ты сука! Позорить нас собрался перед командованием?
Я смотрю на читающего речь перед гробом начальника факультета. Мне кажется, что он строго нахмурился в мою сторону. На слабеющих ногах я делаю несколько шагов в сторону покойника. Меря сочувственно шепчет:
— Да не ссы, чмокнешь разок в бумажку...
Я, схватившись от ужаса за свой барабан, на негнущихся ногах иду к гробу. На меня с недоумением смотрят родственники погибшего. За моей спиной кто-то, не выдержав, прыскает. Я уже понимаю, что это розыгрыш, и собираюсь развернуться, но встречаюсь глазами с заплаканной молоденькой вдовой. Она прижимает к себе грудную девочку и вся сжимается при моем приближении. Я краснею как рак и неожиданно выдавливаю:
— Примите, пожалуйста, соболезнования от оркестра. И... держитесь.
Она кивает, и я топаю в строй. Меря, оскалившись, хлопает меня по плечу. Все удовлетворенно хихикают, а Фаля шепчет:
— А Маркуша, осел, пошел и взасос прям жмурика! Что было...
Тут старшина вскидывает руки и шипит:
— Ну вы, жопы! Третий номер из-за такта...
Все траурные марши расписаны в отдельную нотную книжечку под номерами. Самый знаменитый — Шопена, значился девятым. С ним была связана одна история.
* * *
Надо сказать, что численность «жмур-трестов» ни в каких уставах не определена. Поэтому обычно на похороны выезжает дружный коллектив воспитонов и тех, кто не успел отмазаться. Иногда траурные марши исполняются самым причудливым составом, например: труба, валторна, туба и тарелки. Это если четверо поехали. А может, и так: туба, две трубы, тромбон, малый барабан и кларнет. А может, и... Впрочем, может быть как угодно — сам я однажды с Фалишкиным выезжал на жмура вдвоем: с тарелками и малым барабаном. Надо было видеть наши скорбные рожи, когда я бил дробь, а Фаля время от времени трагически хлобыстал тарелками...
Так вот однажды поехали мы на «жмур» аж вдесятером. Старшим был старшина Жевченко, по прозвищу Лысый. Он был интеллигентом, потому как когда-то заканчивал музыкальное училище, играл первого кларнета и носил очки. Взял он сослепу в библиотеке не тот чемоданчик с нотами, и, в результате, оказались мы на кладбище с нотами развлекательного концертного репертуара. И это бы еще было ничего, если бы в нашем «жопкином хоре» были бы старослужащие кроме меня, Фали и тубиста Кириллова. Те бы и наизусть слабали. А тогда, как на грех, поехали одни салабоны — без году неделя в оркестре. Ни одного траурного марша они наизусть не знали.
Встали мы напротив гроба, панихида началась. Кап-три из роты почетного караула на нас таращится — чего, мол, застыли? А Лысый, красный как рак, не знает, чего делать. Фаля ему шепчет:
— Олег Николаич, давайте хоть гимн сыграем'
Лысый отмахивается, лоб хмурит. Потом светлеет и хрипит:
— Открывайте, жопы, девятый номер! Ну, все открывают.
А там — черным по белому: «Танго „Кумпарсита”». Лысый шипит:
— Темп — сорок, смотри на меня!
И начинаем мы тянуть танго «Кумпарсита» в темпе, раз в семьдесят ниже положенного. Слышим: и вправду печально получается, чем не траурный марш. Только вот какой-то явный диссонанс в басах... Оказывается, Кириллов наш по рефлексу сработал: похороны, кладбище, сказано — девятый номер... Ну и ревет он наизусть марш Шопена, поперек всяческим законам гармонии... Родственники покойного (все сплошь не ниже капитанов второго ранга) явно начинают волноваться. Лысый белеет. Два воспитона-трубача пугаются и пытаются подобрать Шопена на слух, остальные тянут «Кумпарситу», как кота за яйца... Фалишкин самозабвенно лупит в тарелки вообще мимо какого-нибудь ритма. Караул почетный просто расползается на глазах от еле сдерживаемого хохота. Душераздирающе, в общем, получилось. Еле ноги унесли.
* * *
А еще как-то раз поехали мы на «халтурку» — хоронить директора птицефабрики. Ну тут, понятное дело, поехали одни солисты — «башляют» ведь! Было нас человек пятнадцать, все как один преисполнены ответственности, поэтому приехали чуть ли не на час раньше.
Вышли из автобуса покурить-размяться, пока птичники не подъехали. И тут один сундук говорит: пошли, мол, я вам одну крутую могилу покажу! Позавчера там цыганского барона хоронили, а сегодня уже памятник из черного мрамора взгромоздили. Ну мы и потащились. Зашли куда-то на другой конец кладбища. Полюбовались на статую цыганского вождя — действительно произведение искусства, со вкусом сделано, профессионально... Возвращаемся — автобуса нет. И ладно бы только инструменты-то в нем остались. А процессия скорбящих птичников тут как тут — въезжает в ворота...
Трубач Чижик говорит:
— Что у нас собой?
— Вот, — говорит флейтист Паша и достает из внутреннего кармана шинели флейту-пикколо размером с небольшую сигару.
— Убери, — цедит Чижик и поворачивается к подошедшему распорядителю. — Здрасьте!
— Здрасьте, — говорит распорядитель-птичник и подозрительно на нас смотрит. — Э... Никаких накладок?
— Никаких, — мотает головой Чижик. — Нет... Никаких.
Затылок его понемногу зеленеет, и на помощь приходит опытный сверхсрочник Леха Штырев.
Леха обладал двумя неоспоримыми достоинствами: во-первых — мягким бархатным баритоном, а во-вторых — необъятных размеров носом. Завораживая собеседников либо первым, либо (что чаще) вторым, он, как удав от кролика, всегда добивался всего, чего нужно.
Тем временем гроб с директором уже встает на козлы возле свежевырытой могилы.
— Видите ли... — вступает Леха. — Произошла небольшая нестыковка. В базе флота что-то напутали, и для церемонии прибыл вместо оркестра — хор.
— Хор?! — с ужасом вскрикивает распорядитель.
— Да, хор, — спокойно подтверждает Леха. Чижик закрывает лицо фуражкой. — Краснознаменный хор имени Жопкина. Мужской...
Распорядитель обреченно всхлипывает. Или это всхлипывает от смеха кто-то из наших...
Дальше все как в плохой комедии. Строит нас Леха в шеренгу, Паша дает нам нотку для настройки из своей свистульки, и поем мы, дураки дурацкие, траурные марши. Каждый свою партию. Причем мы с Фалишкиным стараемся, наоборот, свои партии не петь (пойди спой за барабан с тарелками), а басить вместо тубы нашего Ленчика, который, несмотря на выбранный инструмент, обладает тонюсеньким козлетоном.
«Мастерство в карман не спрячешь», — сказал нам осипший Леха, раздавая деньги и жирненьких цыплят после похорон. А мы, жуя, думали: да уж, «тяжела и неказиста жизнь военного артиста»...
А автобус в это время тихо стоял в очереди на заправку. Но это уже совсем другая история.
Байки про слонов
Так вот «тяжела и неказиста»...
Тут все дело еще и в праздниках. С ненавистью глядя на очередной «красный» день в календаре, военный музыкант прикидывает, сколько придется вкалывать и как. Есть, например, такая пытка — «слон». В переводе — «прохождение торжественным маршем» по улицам города. Пытка — потому что на ходу оркестр, не переставая, играет. Этимология тоже понятна: «по улицам слона водили...».
«Слон» может быть «кровавым» — это когда идти приходится больше двух-трех километров. И, соответственно, — «левым». Это когда недалеко. Самый «кровавый слон» для питерских оркестрантов существует до сих пор — это прохождение по Невскому проспекту 9 мая. Остальные «слоны» у каждого оркестра свои, регулярные и не очень — но всегда ненавистные.
Когда «тащишь слона», первое дело — слушать. Барабанщику труднее всего — он вообще ни на секунду не замолкает: между маршами, которые играет весь оркестр, барабанщики бьют строевой марш, чтобы ритм поддержать и колонну с шагу не сбивать. Чем длиннее «слон», тем больше паузы между маршами: духовикам нужен отдых для губ. Так вот о слухе: во-первых, нужно расслышать, какой марш дальше исполнять будем, а во-вторых, предупреждение об опасности.
Те, кто во время прохождения по Невскому поближе стояли, слышали наверняка, как из шеренги в шеренгу передается резкий выкрик. «Мины!!!». Так вот, если бы кто-то мог бы в этот момент посмотреть на оркестровый полк «в фас», то увидел бы, как одна из колонн неожиданно изгибается и след в след огибает некий участок проезжей части. В чем дело? А вот в чем: перед оркестром по Невскому гарцует конная милиция. То ли специально они своих дромадеров перед «слоном» откармливают, то ли бедных лошадок от рева восьмисоттрубного оркестра за спиной слабит, а только валит у них из-под хвоста, извините, безостановочно. Прямо на историческую магистраль и, уж конечно, непосредственно под сверкающие музыкантские башмаки. Играя на ходу, музыкант под ноги смотреть почти не может, вот и приходится передним косить глазами вниз и, в случае чего, орать дурным голосом: «Мины!!!». Ну а уж если вляпался кто-то — тут тебе и гогот и шуточки, а главное, как отчиститься — из строя не выйти, шаркать посреди оркестра тоже как-то неудобно — в общем, позор и сплошное расстройство.
* * *
Был в морском оркестровом батальоне исторический человек — Палыч. Тромбонист изумительный, большая умница, но, как и положено порядочному «сундуку», — пропойца и матерщинник. Невысокий, поджарый, с синими невинными глазами и соломенными усами, чуть подкрученными по-гусарски, баб он валил на улицах десятками, как взбесившийся бульдозер на просеке. Где он их только не пользовал — в кустах, за ларьками, в тоннеле метро, за кулисами театров, прямо в казарме... А уж надраться умудрялся вообще всегда и везде, даже в самые тяжелые времена и в самых невероятных ситуациях. Короче, о его похождениях ходили легенды, которые «деды» рассказывали на ночь восхищенным воспитонам.
Тащим как-то «слона» по Невскому. Вот уже Дворцовая площадь показалась, конец мучениям вроде. Играем повеселее, в голове сладкая мысль бьется: «Ско-ро в у-воль-не-ние... Ско-ро все за-кон-чит-ся ..» Вдруг крики какие-то непонятные, смех по правому флангу. Там, конечно, Палыч. Топает себе, играет, глаза закрыты — творческий экстаз. А рядом с ним два мужика каких-то семенят, руками размахивают, кричат. Потом, смотрю, вперед побежали, к дирижеру. А толпа на тротуаре жуткая — не протиснешься, так они даже через милицейское оцепление прорвались, за ними два сержанта рванулись. Тут как раз остановочка образовалась — между оркестрами ветераны идут, быстро им никак, вот и приходится останавливаться время от времени. В общем, встали, материм старичков за задержку, а впереди — скандал. Те два мужика к дирижеру прорвались и орут на весь Невский, пальцем на Палыча показывают:
— Этот вон, сука, у нас бутылку водки спер!
— Как спер?!
— Да мы пока закусь разворачивали, пузырь на землю поставили, а он, гад, дудкой своей ее подцепил и в карман!
А это у Палыча, надо сказать, такой любимый фокус был: он кулисой от тромбона своего мог орудовать как рукой — чего хочешь зацепит и возьмет. Ну мы, конечно, разоржались, строй сломался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31