На севере свирепствовали крепкие морозы и лежали глубокие снега: до настоящей весны здесь оставалось ещё два месяца. А эшелоны с тысячами спецпереселенцев прибывали и прибывали, и, казалось, конца им нет.
К приему и расселению раскулаченных местные организации на севере не были готовы…В Вологде было много пустующих церквей. Вспомнили тогда и о забытых монастырях и подворьях. Они также пригодились как временные жилища для раскулаченных. Около станций и разъездов по всей Северной дороге наскоро были построены бараки, и тогда кое-как, в тесноте и обиде, были расселены семьи спецпереселенцев – старики, женщины и дети, что оставались до открытия навигации, до тёплых весенних дней, в этих ближних от разгрузки эшелонов пунктах. А всё взрослое и трудоспособное население из прибывших выстраивалось в колонны и «вооруженное» топорами, лопатами, пилами и снабженное харчами в дальнюю путь-дорогу сопровождалось под скромным милицейским конвоем в лесные дебри на малые притоки больших рек Сухоны и Двины, Пинеги и Мезени, где и нога человеческая не ступала.
В последних числах февраля начальник оперсектора Касперт, человек и без того нервный, а тут ещё изнуренный бессонницей и столь ответственным, канительным и тревожным делом по расселению кулачества, безвыходно сидел в своем кабинете и, что называется, «висел на телефоне», непрерывно получая информацию о прибытии эшелонов спецпереселенцев, о следовании колонн к местам поселения и о всяких серьёзных происшествиях, без которых в таком деле обойтись никак невозможно.
Кабинет Касперта просторный и светлый. Раньше здесь жил настоятель Духова монастыря. Стол у Касперта огромный, на толстых точёных ножках, вернее, на деревянных львиных лапах и с какими-то невероятно звериными мордами, искусно вырезанными по углам и на створках ящиков. На красном сукне старинный, сохранившийся из конфискованного имущества, тяжеловесный, черного мрамора и начищенной меди письменный прибор, столь грандиозный, что ему не стыдно было бы поместиться над чьим-либо прахом в семейном склепе знатного вельможи. На полу в кабинете истертый, когда-то пышный ковер. Впрочем, ковра в эти дни почти не видно, он застлан склеенной из множества больших листов, специально начерченной картой Вологодской губернии с нанесёнными на ней новыми местами поселений для кулачества. На карте обозначены также все зимние маршруты следования колонн к местам лесозаготовок и строительства посёлков.
Касперт нервничал. Сводки поступали самые неутешительные. Колонны раскулаченных двигались пешим путем, за обозами, крайне медленно. График следования по маршрутам неизменно и грубо нарушался. Сняв телефонную трубку с настольного аппарата, Касперт через коммутатор вызвал к себе сотрудника Судакова.
– Садитесь. И сначала подумайте, зачем я вас вызвал, – строго официально и вместе с тем загадочно проговорил он и, уткнувшись в схемы, таблицы и сводки, стал их близоруко рассматривать.
Иван Корнеевич Судаков, двадцатипятилетний парень-северянин, полный сил и несбыточных романтических мечтаний, сел в кресло и тревожно задумался. Собственно, тревожиться ему не было никаких причин. Однако он, краснея, стал вспоминать свои прегрешения. Ему вспомнилось заведённое в Вологде знакомство с одной активной комсомолкой, которая оказалась дочерью бывшего члена Государственной думы. Связь с ней прекращена… В прошлое воскресенье с одним сотрудником редакции выпили крепко. Стреляли за городом в телеграфные столбы… Нет, это не должно быть известно Касперту. Зачем же он вызвал? Ведь он так хорошо, доверительно относился к нему, как к достаточно развитому, окончившему строительный техникум и совпартшколу, исполнительному и подающему надежды работнику. Некоторое время назад Касперт вызывал его вот так же к себе в кабинет участвовать в составлении этой самой, распластанной на ковре маршрутной карты.
Касперт выглядел подвижным, деловитым и суровым. Волосы густые, без седины, смазаны чем-то резко пахнущим и зачесаны на затылок. Длинный нос свёрнут на сторону. Выпирающие скулы во время разговора как-то болезненно, криво пошаливают. Можно подумать, что он гримасничает или кого-то передразнивает. На нём ладно сидела саржевая, по его фигуре сшитая гимнастёрка с двумя ромбами в малиновых петлицах. Он всегда был готов и почему-то считал себя вправе просверлить повыше грудного кармана дырочку для почётного значка, но пока дело о награждении находилось не дальше краевого полномочного представительства и никак не двигалось в Москву…
– Не ломайте голову, молодой человек, – сказал, наконец, Касперт, выходя из-за стола. – Не так давно, когда мы с представителем земельного управления составляли маршруты следования к будущим спецпосёлкам, мы прислушивались к вашему, увы, неокрепшему голосу, полагая, что вы как местный житель кое-что смыслите…
– Я не местный, товарищ начальник, – поспешил виновато пояснить Судаков. – Я из Пошехонья. Учился в Череповце. Работая здесь, успел побывать во многих уездах Вологодчины, потому и подсказывал некоторые пути.
– Из Пошехонья? Ванька Пошехонец! Вот так и получилось по-пошехонски… По всем маршрутам графики движения нарушены. Вместо пяти суток, скажем, идут десять, да ещё и к месту не приходят.
– Я, товарищ начальник, в летнюю пору в командировках своими ногами вымерял эти дорожки. По пятьдесят вёрст иногда в сутки выхаживал…
– И мы с тем представителем земотдела к вашим пешехонским выкладкам подошли доверчиво. Летнюю мерку путей-дорог применили к зимним условиям. Вот и получилось. Что ж, товарищ Судаков? Выговором в приказе вас отметить? Этого мало… Довольно вам протирать здесь штаны. Сегодня же поведёте по одному из своих маршрутов семьсот кулаков вот сюда, в северную часть Тотемского уезда… – Касперт, держа руки в карманах галифе, аккуратно, носком сапога прикоснулся к лежавшей на ковре карте. – Вам понятно?
– Понятно. Откуда людей будем брать?
– Не людей, а кулаков, – поправил начальник. – Из-за стен Прилуцкого монастыря. Семьсот трудоспособных. Часть из них – бывшие махновцы. Добавим ещё к этой колонне восемь десятков киргизов. В помощь вам дадим двух милиционеров. Шестнадцать подвод для провизии и лесорубческого инвентаря. Можете идти. Да, информируйте обо всём с каждого отделения связи по телефону, телеграфу. Эксцессов и беглецов не должно быть… Вот мы и посмотрим, как будете вы укладываться в рамки графика.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В ШИНЕЛИ, с кожаной сумкой на боку, с наганом на ремне, Судаков вошёл за ворота древнего Прилуцкого монастыря. Прибывшие с Украины куркули с семьями разместились на многоярусных нарах в церквах и монастырских служебных домах. Одни толкались на просторном дворе и кладбище возле своего скарба. Другие, уставшие в длительном пути, сидели около костров, грелись, кипятили воду, что-то варили, что-то выпекали на сковородках и шумно балакали, перемешивая украинские слова с русскими.
Не успел Судаков разыскать коменданта, как спецпереселенцы обступили его тесным кольцом. Вид они имели довольно невзрачный. По их облику нетрудно было заметить горечь переживаемых ими обид, а за обидами – почувствовать злобную покорность судьбе.
– Гражданин начальник, товарищ комендант, дозвольте спросить… – обратилось враз несколько человек к Судакову. – А скажите, верно, що всех куркулей скоро обратно повезут?
– Та не брехай, коль не разумиишь, – перебивали другие. – Дай о деле спросить.
– Где ж така земля Хранца Осипа? Одна людына балакала, що нас туды повезут. А чого мы тамо станем робиты, коли там и лета не бувает. Снеги да льды…
– Будут ли комиссары здесь нас спрашивать, кто за что страдает и правильно ли?..
– Геть, хлопцы! Тикайте, пийшлы прочь! Чого вси до начальника пристали. Хиба не бачите, який он молоденький. Чого он морокует?
Не успел Судаков и рта раскрыть, как подошедший спецпереселенец, тучный, высокий, с окладистой огневой бородой и красным лицом, усеянным веснушками, встал посреди толпы и, обращаясь к нему, зычным голосом заговорил:
– Будьте здоровеньки. Дозвольте знать, хто вы такие и як ваша хвамилия?
– Зачем это нужно? – почти растерянно проговорил Судаков и назвал себя по имени и отчеству: – Иван Корнеевич, здешний сотрудник…
– Тогда позвольте отрапортовать: я бывший казачий есаул Охрименко. Тепереньки милостью божьей состою помощником при коменданте, вроде старосты або старшины надо всей этой монастырской братией, а ей тут нет числа. – Он говорил вроде бы серьёзно, но чувствовалась в его словах и горькая ирония.
Потом он обратился к толпе:
– Слухайте, приказано всем передать от имени коменданта: сегодня к вечеру семьсот душ нашего народу выйдет в поход к местам нашего будущего постоянного жительства, которому суждено ли быть родиной нашего потомства ещё того надвое бабушка сказала. Будьте готовы, все, кто может робить топором, пилою, пойдут, кроме наших жинок и дивчат, – те будут до здешней весны туточки проживать…
Толпа быстро рассеялась. Никуда не денешься: попал в список – иди за ворота, становись в строй и маршем по разбитым снежным дорогам и по бездорожью на север, в леса, на необжитую землю. Люди засуетились, стали готовиться в путь-дорогу, в неизведанные края, о которых никогда-никогда им не думалось. Подготовкой к отправке был занят комендант, ему помогал «штат» писарей, выделенных из наиболее грамотных высланных куркулей.
Судаков с двумя подручными милиционерами и Охрименкой обошел весь этот лагерь, похожий на скопище беженцев, выжитых с места настигшей их врасплох жестокой войной. В детстве, в девятьсот четырнадцатом, ему приходилось видеть семьи поляков, бежавших от войск кайзера. Поляков-беженцев он видел тогда собиравшими милостыню. У тех не просыхали глаза от слез. А эти – угрюмые, хмурые и злые, покорные своей судьбе, однако не потерявшие надежды на что-то неведомое, но лучшее, ибо хуже теперешнего их положения, казалось им, не могло и не может быть.
На могильных плитах вологодских купцов и архимандритов там и тут были разведены костры. Судаков задержался около креста из белого мрамора, на поперечной крестовине которого сохли промокшие портянки. Коренастый черноусый хлопец, жмурясь от едкого дыма, шевелил палкой головешки. На подошедших он даже не взглянул, продолжая своё дело.
– Ай да Шалюпа! – похвалил Охрименко земляка и дружка по несчастью. – Просушивай… Портянки в дороге – главное…
В ту же минуту Судаков как-то машинально прочёл на кресте надпись: «Здесь покоится прах Константина Николаевича Батюшкова». Он вспомнил о том, что Батюшков – это вологодский поэт, знаменитость, участник Отечественной войны 1812 года. Имя его золотыми буквами высечено на стене педтехникума…
– Сейчас же, немедленно перенеси костер на другое место! Вот, чёрт, ещё и портянки развесил, – строго и требовательно приказал он хлопцу. Тот, недоумевая, заморгал глазами.
– Все жгуть, пекут и варят, а мне запретно?
– Да знаешь ли ты, чья это могила?
– Не моя, и слава богу.
– Наверно, грамотный?
– Як же! Восемь классов, девятый коридор! – огрызнулся парень, не собираясь переносить костер в другое место.
– Каких поэтов знаешь? – спросил Судаков.
– Тараса Шевченку, Пушкина, Павло Тычину…
– А Батюшкова?
– Ха! Не чуял про такого.
– Давай, давай… – заторопил Судаков парня. – Убирай с крестовины твои онучи. И на такой могиле чтоб не кощунствовать!..
– Ясно. А можно вопросец? – забрасывая снегом костер, обратился к Судакову Шалюпа. – Хочу знать, кого по справедливости считать куркулём: того киргиза, что имел восемь сотен кобыл, или меня, Шалюпу, с тройкой лошадей и двумя парами волов?
– А земли сколько имел?
– Пятнадцать десятин.
– Батраков?
– Малость прихватывал.
– Значит, эксплуататор?
– Допустим. А при чём моя жинка? Вон та, на мешках сидит. Она беднячка. Виновата, що за меня замуж вышла два роки назад… Да чего гуторить… Вы не знаете. А у нас на Украине такая содомия и гомерия происходит – хуже всякой войны! Великое переселение и отобрание всего нажитого. Ничему не верят. Гнут, загибают, высылают и баста!.. Ох, чем это кончится?..
Судаков не стал вступать в разговор. Некогда. Не время и не место объясняться. У каждого из нескольких тысяч, находившихся здесь, нашлось бы о чём спросить.
– Ладно, Шалюпа, не охай. Поживём – увидим. И мы не без вины виноватые. Всякое бывало, – покладисто и решительно возразил Охрименко. – Оно, конечно, если так по правилам рассуждать, то окажется, что вместе с мусором и янтаря немало повыплескали. Что ж, всему свой черёд. Янтарь отберут и отвезут на свои места. Возвратят, да ещё и с извиненьицем. Только нас с тобой, Шалюпа, едва ли коснется. Мы хоть трудовики, а всё же не совсем чистый янтарь… Ступай вот в эту церковь. Скажи всем нашим бывшим людям, чтоб одевались и были готовы к отправке…
За воротами монастыря Охрименко устроил перекличку. Все семьсот были налицо. Киргизы отдельно. Они должны были следовать за обозом, а впереди обоза – крепкая, трудоспособная сила, в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет.
Судаков, стоявший в стороне, после переклички подозвал к себе Охрименку и приказал ему всех построить в две шеренги и рассчитать на «двадцатки», каждой «двадцатке» выделив своего старшего, ответственного за порученное подразделение.
Охрименко сказал «рад стараться» и немедленно стал выполнять приказание охотно и даже восторженно.
– А ну, хлопцы и всякие куркули, слухай мою команду!..
Толпа заколыхалась. Оказанное Охрименке доверие было принято ими как должное.
– В две шеренги становись! – скомандовал Охрименко. – На десятки номеров рассчитайсь!.. Стоять смирно!..
Судаков удивился командирской четкости Охрименки, быстроте и слаженности построения. «Мне бы так не догадаться, да, пожалуй, меня не очень-то и послушали бы», – подумал он, глядя на шахматный порядок строя.
Образовалось тридцать пять групп, в каждой по двадцать человек. Потребовалось не более пятнадцати минут, пока спецпереселенцы сами назначили старших, а старшие составили списки каждый на свою «двадцатку». И тогда Охрименко, приложив ладонь к каракулевой папахе, доложил подошедшему коменданту и Судакову, что, согласно списку, налицо к отправке столько-то человек и что старшие групп назначены.
Во второй половине дня стало крепко подмораживать. Дорога затвердела. Снег поскрипывал под ногами. Долго шли молча длинной, растянутой вереницей – по три в ряд: двое по лоснящемуся полозу, третий – посередине.
Впереди этой длинной и необычной оравы ехал верхом на бойкой лошади милиционер Сашка Быков. Молодой, только что демобилизованный кавалерист. При нем наган и новенькая сабля. Конечно, ни для кого из куркулей не был страшен этот милиционер; наоборот, роль его – квартирмейстера – оказалась для всех важной и необходимой.
Судаков ехал в санях. С ним рядом в тёплом кожухе теснился Охрименко. Их сани шли впереди обоза. За обозом в длинных стёганых, покрытых цветным ситцем, не виданных здесь одеждах с длинными до земли рукавами устало брели киргизы. На них неуклюже высокие заячьи шапки и почти у каждого отвислые усы. С украинцами они не общались, сторонились. Даже общая участь не роднила и не сближала их.
Куркули с презрением отзывались о киргизских баях:
– Богачи, а вшивики. Жрут кумыс да кобылятину. Шатающиеся. Попрятали, небось, золотишко, а теперь и сами не знают где.
Охрименко сокрушенно рассуждал:
– Мы, жиловатые, мы и в лесах, авось, приживёмся и с холодами свыкнемся, а эти как? Что они окромя кобыл знают? Ничего. И зачем их сюда гонют?..
Киргизы с куркулями ни слова. Им казалось, что среди них есть казаки. А с казаками ни дружбы, ни доброй памяти…
Строй киргизов замыкался пешим милиционером Петькой Косныревым, тоже из демобилизованных, но пехотинцев, уроженцем из Коми области. Коснырев трудненько говорил по-русски, путал слова и понятия, однако не собирался к себе на родину Он поставил цель – выслужиться по линии милиции и, если вернуться на свою зырянскую землю, то не менее, как на должность начальника районного отделения.
Коснырев сверх меры старателен, исполнителен. Видя у Судакова два прямоугольника в петлицах шинели, готов был по его приказанию в огонь и воду. Но выглядел он сумрачно, невесело. Не поддался ли общему настроению этой массы, не охвачено ли сердце жалостью к ликвидируемому классу? На этой мысли ловил себя и Судаков. Подчас чувство жалости проникало и в его сознание. Особенно это было в первые дни прибытия эшелонов с юга.
Судаков ещё в Прилуках, как только двинулись в путь, спросил Коснырева, показывая на тяжело и медленно бредущих кулаков:
– Жалко их, товарищ Коснырев?
– Как человеков – да… как класса – нисколечко не жаль. Диктатура пролетариата знает, что делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33