Приглашение это, безусловно, относилось прежде всего ко мне; и если он попросил удалиться всех, то не из вежливости, а из тщеславного желания показать свою власть над многими.
Я откланялся. Госпожа де Фекур еще раз попыталась просить за меня, но банкир, даже не повернувшись в мою сторону, бросил:
– Он знает, что ему делать. Если он исполнит приказание, я возьму на себя заботу о его дальнейшей судьбе; но если он не желает, то не мое дело его принуждать; всего наилучшего!
И он ушел, глядя прямо перед собой, хотя я вежливо отступил, чтобы его пропустить.
Пришлось и мне выйти вслед за ним. Я сразу отправился к госпоже д'Орвиль, – не для того, чтобы исполнить поручение де Фекура, а чтобы сообщить ей радостную весть: ее мужа пока не увольняют. Ее не оказалось дома, а господин д'Орвиль, по словам слуги, был очень плох и никого не мог принять. Я вернулся домой.
В дверях стояла Агата.
– Сегодня вы ведете себя примерно, господин де Ля Валле, – сказала она, – вы вернулись рано.
Я боялся, что поступлю невежливо, если не отвечу на ее приглашение зайти к ним. Я немного поболтал с этой юной вострушкой, но беседа наша была настолько незначительна, что ее не стоит здесь приводить. Скажу только, что разговор у барышни был ие такой бойкий, как у ее мамаши, потому что она жеманилась.
– Ах, сударь, если бы вы знали, как ваша жена вчера беспокоилась, когда вас долго не было, – сказала она, – вы поняли бы, какую власть имеете над ее сердцем.
– Моя жена ангел доброты, мадемуазель Агата, – ответил я, – я вам бесконечно признателен: ведь вы стараетесь еще усилить во мне чувство благодарности, а это свидетельствует о добром сердце.
– Так оно и есть, – продолжала барышня, – но часть благодарности вы должны уделить нам, потому что мы с матушкой тоже переволновались. Да, мы ужасно тревожились! Не знали, что и думать, и все ждали беды. Я-то ничего не говорила, но мне тоже приходили в голову всякие ужасы.
– Я умею быть благодарным, – ответил я, – и прошу верить, что до глубины души тронут вашим участием и заботой о моем благополучии.
Я поднес к губам ее руку, и она это позволила, хотя в первую минуту сделала вид, будто хочет ее отнять у меня. Целуя ее ручку, я имел в виду лишь выразить свою благодарность, но глазки ее так заблестели, что мне стало ясно: юная кокетка воображает, что одержала победу над моим сердцем. Как раз в этот миг вошла моя жена в сопровождении госпожи д'Ален, которая поддерживала ее под руку.
– Так я была права, когда говорила, что слышу ваши шаги, – сказала мне жена. – Красиво, нечего сказать, мадемуазель! От вас я не ожидала такого поступка, Ля Валле! Вас тянет к молоденьким? Вот мило!
Я поспешно выпустил руку Агаты и повернулся к жене, еще сам не зная, что ей скажу; с виду я сохранял полное хладнокровие, хотя на сердце у меня было неспокойно.
– Мадемуазель рассказывала, как вы тревожились за меня вчера вечером, – начал я, – меня растрогала ваша доброта, и я хотел выразить мадемуазель свою благодарность за участие и добрые намерения; она еще раз напомнила мне, сколь многим я вам обязан. Право, в этом нет ничего, на что можно сердиться.
– Полно, милочка, – вмешалась мадам Ален, – что тут плохого? Девочка любит вас, она принимает близко к сердцу ваши огорчения, трогательно рассказывает о них; ей выражают благодарность, да это же все пустяки! Полно, полно, нашли к кому ревновать! Она молодая, так она ж не виновата, что вы постарше. И она в свое время будет в вашем возрасте. На десять лет больше, на десять меньше, о чем тут говорить! Пойдемте, господин де Ля Валле, пойдем, Агата; бедная малютка не думала ни о чем дурном. Войдемте же в комнаты. Вас ждут более важные дела: наверху ваш брат, господин де Ля Валле; брат вас ожидает!
Мы стали подниматься всей гурьбой по лестнице. Я подал руку моей жене, сказал ей по дороге несколько слов и успел совершенно ее успокоить. Она объяснила, что ей очень нездоровится, и если бы не визит моего брата, она бы осталась в постели.
Впереди шла мадам Ален, громко причитая:
– Бедный мальчик, у него просто мягкое сердце, а ему за это все время попадает! А ваш братец, ах он бедняга! Вот кого жаль! Не могу смотреть на него без слез, а ведь я ему никто. Нет, не могу я видеть несчастных! Я так боюсь нищеты, что не в силах смотреть на тех, кто обнищал. Вот он, полюбуйтесь, Ля Валле!
Брат ждал нас на верху лестницы, потому что моя супруга, вероятно из благочестивых побуждений, не пригласила его войти в комнату. Она уже забыла, что ее Жакоб имел бы куда менее презентабельный вид на Новом мосту, если бы барыня по своей доброте не подарила ему на прощанье ту одежду, в которой он прислуживал барчонку. Она видела во мне только своего супруга, а супруг ее держался настоящим парижским буржуа и был одет прилично; поэтому она полагала, что плохо одетый человек никак не может быть моим родственником, а скорее всего просто мошенник и хочет у нас чем-нибудь поживиться, пользуясь моим именем. Его одежда не свидетельствовала в его пользу, а ведь этого достаточно, чтобы внушить недоверие. Впрочем, можно извинить госпожу де Ля Валле тем, что она знала моего брата только по рассказам. Я ей говорил, что он владелец почтенного заведения в Париже, а внешность стоявшего перед ней человека плохо вязалась с моими словами.
Надо признаться, громкое имя и даже знатное происхождение редко имеют в наших глазах такую же цену, какую мы волей-неволей придаем роскошному наряду.
Вы можете носить славное имя или быть образцом высочайших добродетелей, но если одежда ваша бедна, на вас никто и не взглянет, в то время, как грязь и глупость, прикрытые позументом и кружевами, у всякого найдут самый радушный прием. Дружба с высокопоставленным ничтожеством возвышает нас, а знакомство с добродетелью в рубище роняет в общем мнении, и мы спешим отречься от этого знакомства.
Что до меня, то я еще не усвоил новых обычаев, тем более что и в дальнейшем глубоко их презирал и никогда им не следовал, и потому я бросился своему брату на шею. Я ничем не показал удивления оттого, что внешний вид его отнюдь не соответствовал надеждам, которые вся наша семья возлагала на его брак; я просто был рад, что счастливый случай привел его ко мне.
– Но как ты меня разыскал? – спрашивал я, не выпуская его из объятий. – Входи же, входи! Как я рад тебя видеть!
– Нашел тебя по счастливой случайности, – отвечал он. – Я знал, что ты женился, но адрес твой был мне неизвестен. И вот вчера я услышал о происшествии с графом д'Орсаном: будто какой-то Ля Валле спас этого знатного сеньора от верной смерти. (Я еще раз порадовался, что весь Париж толкует о моей храбрости!). Это имя поразило меня. Я побежал сегодня же утром в особняк графа, ибо его камердинер бывает в моем трактире. Граф благоволит к этому слуге, и я упросил его набраться смелости и разузнать, каким именем крещен этот Ля Валле, которого граф повсюду так расхваливает, откуда родом и где проживает. Через минуту я получил ответ на все вопросы. Оказывается, спаситель графа родом из Шампани, женат и живет там-то. И вот я здесь и спешу обнять моего Дорогого Жакоба и засвидетельствовать почтение его супруге.
Он снова бросился мне на шею, и мы постояли некоторое время обнявшись. Затем я представил его моей жене; он приветствовал ее робким и почтительным поклоном. Я заметил, что мадемуазель Абер ограничилась легким реверансом, после чего села, отняв у моего брата всякую возможность подойти и поцеловать ее. Я попросил их обменяться родственным поцелуем. Моя супруга не могла отказать мне в этой просьбе и выполнила ее, причем весьма любезно (тем более, что недомогание и слабость вполне ее оправдывали); что касается брата, то слезы, увлажнившие его лицо, показались мне плохим предзнаменованием; я видел, что с ним происходит что-то неладное.
Сознаюсь, поначалу я приписал слезы брата унижению, которое он испытал от сухого обращения с ним моей жены; но я ошибся. Сердце мое ныло, неуверенность мучила меня, и я решил узнать всю правду.
– Что с тобой, дорогой брат? – спросил я его. – Что омрачает радость нашего свидания? Ты же сам видишь, как я рад, что мы встретились. Если бы не важные причины, я не скрыл бы от тебя мою свадьбу. Я обожаю свою жену, она меня любит, у нас приличное состояние, хорошие виды на будущее; полагаю, ты тоже доволен своей жизнью, а потому причиной твоих слез может быть только избыток радости при виде нашего счастья; боюсь и подумать, что они вызваны чем-нибудь печальным.
Заметьте, что я говорил о «нашем», а не о моем счастье. Возвысившись благодаря многим счастливым случайностям, я полагал, что мадемуазель Абер так же счастлива, как я.
Ответом мне было подавленное молчание и горестный взгляд. Я и раньше догадывался, что с братом стряслась беда. Теперь я понял, что он хочет поделиться со мною каким-то глубоким горем, не допускающим постороннего слуха, и попросил всех удалиться и оставить нас наедине.
– Правильно, правильно, – сказала госпожа д'Ален, поднимаясь с места, – у близких людей есть о чем поговорить, и соседи тут ни к чему. Что бы это было, если бы каждый совал нос в чужие дела. Правда, меня-то нечего опасаться. Я нема, как рыба, когда меня просят сохранять тайну, и ни за что не проболтаюсь. Разве я кому-нибудь когда сказала, что у нашего соседа бакалейщика, старосты прихода, сестра служит в прислугах? Он живет в Марэ, она в Сен-Жерменском предместье, да кому до этого дело? Зачем болтать? Да и нет тут ничего интересного. Не всем же быть богачами; на то воля божия. Ну, до свиданья, сосед, прощайте, сударыня; а вы не тужите, господин де Ля Валле (это относилось к моему брату). Агата, за мной!
Она ушла, и долго на лестнице печалилась о несчастиях моего брата и громогласно заверяла, что никому ничего не расскажет.
Когда голос ее стих, я попросил брата открыться мне без утайки.
– Да, милый Александр, – сказал я ему, – сердце мне подсказывает, что тебя гложет какая-то жестокая печаль; не скрывай от меня ничего, будь уверен, что я во всем тебе помогу.
Моя жена, к которой после ухода соседок вернулась ее естественная доброта (есть люди, по существу отзывчивые, которые скрывают свое мягкосердечие от посторонних, чтобы избежать их осуждения), сразу почувствовала себя свободнее, перестала хмуриться и от всего сердца подтвердила, что разделяет мои намерения в отношении брата.
Ободренный благожелательными речами моей супруги, брат начал свой рассказ:
– Ты ведь знаешь, дорогой Жакоб, что около четырех или пяти лет тому назад я женился и обосновался в Париже. Я получил в приданое за женой хороший трактир, но хотя я сын крестьянина среднего достатка, не могу похвалиться таким приобретением.
Моя жена очень мила лицом; она к тому же не глупа, и может быть, в этом вся беда. Ей едва исполнилось двадцать четыре года, когда умер ее первый муж, оставив ей отличное заведение; через год я на ней женился. Должен сказать, дело было поставлено так хорошо, что оставалось только поддерживать установленный порядок, чтобы торговля наша процветала. Первые три-четыре месяца все шло прекрасно: жена сидела за кассой, вставала рано, следила за порядком в доме, всюду поспевала, и мы благоденствовали; но во время моей отлучки (я ездил в Бургундию за новым запасом вина) все переменилось.
Когда я вернулся, то увидел, что в погребе хозяйничает приказчик Пикар, за конторкой сидит служанка, а мадам (отныне так должны величать ее все, не исключая и меня) встает с кровати не раньше двенадцати или часа пополудни, а позавтракав внизу, снова удаляется в свои апартаменты (как теперь назывались ее комнаты) и занимается там пустяками вплоть до пяти часов, когда у нее собираются благочестивые знакомые – дамы и господа. Они все вместе отправляются в Комедию или играют в карты, ужинают то в одном, то в другом месте… Я очень удивился, но сердиться не стал: ты же знаешь, я человек покладистый.
Я было подумал, что это просто так, легкомыслие, и надеялся, что когда со всей мягкостью выскажу ей свое мнение, она образумится, а пока решил терпеливо ждать ее пробуждения. Назавтра, в одиннадцать утра, я вдруг услышал звонок, подумал, что это покупатели, и сказал слуге:
– Шампенуа, поди узнай, за каким товаром там пришли.
Но слуга лучше знал, какие у нас завелись порядки за время моей отлучки, и ответил:
– Нет, хозяин, вы ошибаетесь; это не покупатели, а хозяйка: проснулась и требует к себе служанку с чашкой бульона.
Это показалось мне смешной причудой, и я решил воспользоваться случаем и дать моей женушке небольшой урок. Взяв чашку из рук служанки, я сам поднялся в комнату, или как теперь ее следовало называть, в «апартаменты» мадам. Она была еще в постели, я подал ей чашку с бульоном.
– Как, вы сами? – воскликнула она, – а что же моя горничная?
Я объяснил ей, что мне приятно было самому подать ей бульон.
– Да, но вам следует стоять за прилавком, – сказала она сухо.
– Не могу, дорогая, – ответил я, – уезжая, я взял на себя кое-какие поручения и теперь должен в них отчитаться. Я ожидал только, когда вы проснетесь, чтобы уйти. А вам пора встать и занять свое место за конторкой. После обеда, надеюсь, мы вместе подсчитаем, сколько вы продали и сколько выручили, пока я ходил по делам.
– Меня дела не касаются, – сказала она; – за погреб отвечает Пикар, а за кассу – Бабетта.
Заметьте: Бабетта – девочка четырнадцати или пятнадцати лет, племянница моей жены. Я открыл было рот, чтобы объяснить ей, что это никуда не годится – отдавать все дела в чужие руки и поручать кассу глупенькой девчонке, но жена, угадав мое намерение, поспешила сказать, что просит оставить ее в покое: она больна!
Жена хорошо знала мое слабое место. Я встревожился и хотел ей помочь, но чем больше я распинался, тем ей делалось хуже. Наконец, не скрывая гнева, она приказала мне уйти и прислать служанку.
Бог мой! Что со мной? Какая непостижимая перемена! Но я уговаривал себя, что моя кротость победит. Послав к ней служанку, я спустился в погреб, чтобы проверить наличность и сопоставить с отчетом приказчика. Увы, счета никак не сходились. Я вызвал Пикара, которого всегда считал честным малым; он мне объяснил, что недостача произошла оттого, что часть товара отпущена бесплатно по распоряжению хозяйки. Я велел ему молчать, а сам кинулся проверять кассу. Там я нашел клочки бумаги, на которых были нацарапаны какие-то цифры – так Бабетта записывала суммы, выданные хозяйке. На бумажках этих не было указано, на что израсходованы деньги. Можешь представить себе, дорогой Жакоб, в какое я пришел отчаяние. Я понял, что разорен или, во всяком случае, на пороге разорения; и это была правда.
Я вернулся к себе, сел на стул и так сидел целый час, не в силах вымолвить ни слова. Очнулся я, когда вошли с поручением от моей жены: чтобы я послал за ее врачом. У нас до сих пор не было постоянного врача ни для нее, ни для Других домочадцев. Я поспешил в спальню моей супруги и, увидев, что она здоровехонька, попробовал ее урезонить. Но она подняла невообразимый крик; я, видите ли, желаю ее смерти, коли отказываю во врачебной помощи. Пришлось подчиниться; она сказала, какого лекаря ей надобно, и я послал за ним человека. Врач явился и прописал не знаю уж какое лекарство, ибо мне не дозволено было взглянуть на рецепт.
Я попытался в промежутке поговорить с женой о делах и, главное, о векселе, который она допустила к протесту, хотя, уезжая, я оставил ей необходимую для погашения сумму. Но я не добился от нее ни единого слова. С посторонними людьми она болтала, не умолкая, но как только очередь доходила до меня и наших дел, ее болезнь сразу обострялась.
Лекарь был у жены несколько раз и наконец, видимо, по ее наущению, заявил, что ей немедленно надо ехать на воды в Пасси, a мне он приказал не утомлять ее разговорами о делах, если жизнь ее мне дорога. Я покорился, хотя и против воли; но ничего нельзя было поделать; она грозила мне разделом имущества, а ты ведь знаешь, что все наше состояние принадлежит ей. Уж таковы обычаи в Париже. Они жестоки для мужей, ибо на другой же день после свадьбы муж становится должником своей жены.
Она уехала на воды. В ее отсутствие я был вынужден сохранять прежние порядки. Надеясь заполнить брешь, образовавшуюся за время ее хозяйничанья, я взялся за комиссионные дела, исполняя поручения тех коммерсантов, которые знали меня за честного человека и доверяли мне без колебаний. Среди них одним из первых был господин Ютэн; он прислал мне на продажу партию дорогих вин; я должен был представлять отчет о проданных бутылках в конце каждой недели.
Однажды мне пришла в голову фантазия немного развлечься в Пасси и повидать жену, которая снимала там меблированную комнату. Я надеялся, что сей знак любви вернет мне ее расположение. Отправился я туда без предупреждения, захватив с собой корзину с провизией; но предусмотрительность моя оказалась напрасной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Я откланялся. Госпожа де Фекур еще раз попыталась просить за меня, но банкир, даже не повернувшись в мою сторону, бросил:
– Он знает, что ему делать. Если он исполнит приказание, я возьму на себя заботу о его дальнейшей судьбе; но если он не желает, то не мое дело его принуждать; всего наилучшего!
И он ушел, глядя прямо перед собой, хотя я вежливо отступил, чтобы его пропустить.
Пришлось и мне выйти вслед за ним. Я сразу отправился к госпоже д'Орвиль, – не для того, чтобы исполнить поручение де Фекура, а чтобы сообщить ей радостную весть: ее мужа пока не увольняют. Ее не оказалось дома, а господин д'Орвиль, по словам слуги, был очень плох и никого не мог принять. Я вернулся домой.
В дверях стояла Агата.
– Сегодня вы ведете себя примерно, господин де Ля Валле, – сказала она, – вы вернулись рано.
Я боялся, что поступлю невежливо, если не отвечу на ее приглашение зайти к ним. Я немного поболтал с этой юной вострушкой, но беседа наша была настолько незначительна, что ее не стоит здесь приводить. Скажу только, что разговор у барышни был ие такой бойкий, как у ее мамаши, потому что она жеманилась.
– Ах, сударь, если бы вы знали, как ваша жена вчера беспокоилась, когда вас долго не было, – сказала она, – вы поняли бы, какую власть имеете над ее сердцем.
– Моя жена ангел доброты, мадемуазель Агата, – ответил я, – я вам бесконечно признателен: ведь вы стараетесь еще усилить во мне чувство благодарности, а это свидетельствует о добром сердце.
– Так оно и есть, – продолжала барышня, – но часть благодарности вы должны уделить нам, потому что мы с матушкой тоже переволновались. Да, мы ужасно тревожились! Не знали, что и думать, и все ждали беды. Я-то ничего не говорила, но мне тоже приходили в голову всякие ужасы.
– Я умею быть благодарным, – ответил я, – и прошу верить, что до глубины души тронут вашим участием и заботой о моем благополучии.
Я поднес к губам ее руку, и она это позволила, хотя в первую минуту сделала вид, будто хочет ее отнять у меня. Целуя ее ручку, я имел в виду лишь выразить свою благодарность, но глазки ее так заблестели, что мне стало ясно: юная кокетка воображает, что одержала победу над моим сердцем. Как раз в этот миг вошла моя жена в сопровождении госпожи д'Ален, которая поддерживала ее под руку.
– Так я была права, когда говорила, что слышу ваши шаги, – сказала мне жена. – Красиво, нечего сказать, мадемуазель! От вас я не ожидала такого поступка, Ля Валле! Вас тянет к молоденьким? Вот мило!
Я поспешно выпустил руку Агаты и повернулся к жене, еще сам не зная, что ей скажу; с виду я сохранял полное хладнокровие, хотя на сердце у меня было неспокойно.
– Мадемуазель рассказывала, как вы тревожились за меня вчера вечером, – начал я, – меня растрогала ваша доброта, и я хотел выразить мадемуазель свою благодарность за участие и добрые намерения; она еще раз напомнила мне, сколь многим я вам обязан. Право, в этом нет ничего, на что можно сердиться.
– Полно, милочка, – вмешалась мадам Ален, – что тут плохого? Девочка любит вас, она принимает близко к сердцу ваши огорчения, трогательно рассказывает о них; ей выражают благодарность, да это же все пустяки! Полно, полно, нашли к кому ревновать! Она молодая, так она ж не виновата, что вы постарше. И она в свое время будет в вашем возрасте. На десять лет больше, на десять меньше, о чем тут говорить! Пойдемте, господин де Ля Валле, пойдем, Агата; бедная малютка не думала ни о чем дурном. Войдемте же в комнаты. Вас ждут более важные дела: наверху ваш брат, господин де Ля Валле; брат вас ожидает!
Мы стали подниматься всей гурьбой по лестнице. Я подал руку моей жене, сказал ей по дороге несколько слов и успел совершенно ее успокоить. Она объяснила, что ей очень нездоровится, и если бы не визит моего брата, она бы осталась в постели.
Впереди шла мадам Ален, громко причитая:
– Бедный мальчик, у него просто мягкое сердце, а ему за это все время попадает! А ваш братец, ах он бедняга! Вот кого жаль! Не могу смотреть на него без слез, а ведь я ему никто. Нет, не могу я видеть несчастных! Я так боюсь нищеты, что не в силах смотреть на тех, кто обнищал. Вот он, полюбуйтесь, Ля Валле!
Брат ждал нас на верху лестницы, потому что моя супруга, вероятно из благочестивых побуждений, не пригласила его войти в комнату. Она уже забыла, что ее Жакоб имел бы куда менее презентабельный вид на Новом мосту, если бы барыня по своей доброте не подарила ему на прощанье ту одежду, в которой он прислуживал барчонку. Она видела во мне только своего супруга, а супруг ее держался настоящим парижским буржуа и был одет прилично; поэтому она полагала, что плохо одетый человек никак не может быть моим родственником, а скорее всего просто мошенник и хочет у нас чем-нибудь поживиться, пользуясь моим именем. Его одежда не свидетельствовала в его пользу, а ведь этого достаточно, чтобы внушить недоверие. Впрочем, можно извинить госпожу де Ля Валле тем, что она знала моего брата только по рассказам. Я ей говорил, что он владелец почтенного заведения в Париже, а внешность стоявшего перед ней человека плохо вязалась с моими словами.
Надо признаться, громкое имя и даже знатное происхождение редко имеют в наших глазах такую же цену, какую мы волей-неволей придаем роскошному наряду.
Вы можете носить славное имя или быть образцом высочайших добродетелей, но если одежда ваша бедна, на вас никто и не взглянет, в то время, как грязь и глупость, прикрытые позументом и кружевами, у всякого найдут самый радушный прием. Дружба с высокопоставленным ничтожеством возвышает нас, а знакомство с добродетелью в рубище роняет в общем мнении, и мы спешим отречься от этого знакомства.
Что до меня, то я еще не усвоил новых обычаев, тем более что и в дальнейшем глубоко их презирал и никогда им не следовал, и потому я бросился своему брату на шею. Я ничем не показал удивления оттого, что внешний вид его отнюдь не соответствовал надеждам, которые вся наша семья возлагала на его брак; я просто был рад, что счастливый случай привел его ко мне.
– Но как ты меня разыскал? – спрашивал я, не выпуская его из объятий. – Входи же, входи! Как я рад тебя видеть!
– Нашел тебя по счастливой случайности, – отвечал он. – Я знал, что ты женился, но адрес твой был мне неизвестен. И вот вчера я услышал о происшествии с графом д'Орсаном: будто какой-то Ля Валле спас этого знатного сеньора от верной смерти. (Я еще раз порадовался, что весь Париж толкует о моей храбрости!). Это имя поразило меня. Я побежал сегодня же утром в особняк графа, ибо его камердинер бывает в моем трактире. Граф благоволит к этому слуге, и я упросил его набраться смелости и разузнать, каким именем крещен этот Ля Валле, которого граф повсюду так расхваливает, откуда родом и где проживает. Через минуту я получил ответ на все вопросы. Оказывается, спаситель графа родом из Шампани, женат и живет там-то. И вот я здесь и спешу обнять моего Дорогого Жакоба и засвидетельствовать почтение его супруге.
Он снова бросился мне на шею, и мы постояли некоторое время обнявшись. Затем я представил его моей жене; он приветствовал ее робким и почтительным поклоном. Я заметил, что мадемуазель Абер ограничилась легким реверансом, после чего села, отняв у моего брата всякую возможность подойти и поцеловать ее. Я попросил их обменяться родственным поцелуем. Моя супруга не могла отказать мне в этой просьбе и выполнила ее, причем весьма любезно (тем более, что недомогание и слабость вполне ее оправдывали); что касается брата, то слезы, увлажнившие его лицо, показались мне плохим предзнаменованием; я видел, что с ним происходит что-то неладное.
Сознаюсь, поначалу я приписал слезы брата унижению, которое он испытал от сухого обращения с ним моей жены; но я ошибся. Сердце мое ныло, неуверенность мучила меня, и я решил узнать всю правду.
– Что с тобой, дорогой брат? – спросил я его. – Что омрачает радость нашего свидания? Ты же сам видишь, как я рад, что мы встретились. Если бы не важные причины, я не скрыл бы от тебя мою свадьбу. Я обожаю свою жену, она меня любит, у нас приличное состояние, хорошие виды на будущее; полагаю, ты тоже доволен своей жизнью, а потому причиной твоих слез может быть только избыток радости при виде нашего счастья; боюсь и подумать, что они вызваны чем-нибудь печальным.
Заметьте, что я говорил о «нашем», а не о моем счастье. Возвысившись благодаря многим счастливым случайностям, я полагал, что мадемуазель Абер так же счастлива, как я.
Ответом мне было подавленное молчание и горестный взгляд. Я и раньше догадывался, что с братом стряслась беда. Теперь я понял, что он хочет поделиться со мною каким-то глубоким горем, не допускающим постороннего слуха, и попросил всех удалиться и оставить нас наедине.
– Правильно, правильно, – сказала госпожа д'Ален, поднимаясь с места, – у близких людей есть о чем поговорить, и соседи тут ни к чему. Что бы это было, если бы каждый совал нос в чужие дела. Правда, меня-то нечего опасаться. Я нема, как рыба, когда меня просят сохранять тайну, и ни за что не проболтаюсь. Разве я кому-нибудь когда сказала, что у нашего соседа бакалейщика, старосты прихода, сестра служит в прислугах? Он живет в Марэ, она в Сен-Жерменском предместье, да кому до этого дело? Зачем болтать? Да и нет тут ничего интересного. Не всем же быть богачами; на то воля божия. Ну, до свиданья, сосед, прощайте, сударыня; а вы не тужите, господин де Ля Валле (это относилось к моему брату). Агата, за мной!
Она ушла, и долго на лестнице печалилась о несчастиях моего брата и громогласно заверяла, что никому ничего не расскажет.
Когда голос ее стих, я попросил брата открыться мне без утайки.
– Да, милый Александр, – сказал я ему, – сердце мне подсказывает, что тебя гложет какая-то жестокая печаль; не скрывай от меня ничего, будь уверен, что я во всем тебе помогу.
Моя жена, к которой после ухода соседок вернулась ее естественная доброта (есть люди, по существу отзывчивые, которые скрывают свое мягкосердечие от посторонних, чтобы избежать их осуждения), сразу почувствовала себя свободнее, перестала хмуриться и от всего сердца подтвердила, что разделяет мои намерения в отношении брата.
Ободренный благожелательными речами моей супруги, брат начал свой рассказ:
– Ты ведь знаешь, дорогой Жакоб, что около четырех или пяти лет тому назад я женился и обосновался в Париже. Я получил в приданое за женой хороший трактир, но хотя я сын крестьянина среднего достатка, не могу похвалиться таким приобретением.
Моя жена очень мила лицом; она к тому же не глупа, и может быть, в этом вся беда. Ей едва исполнилось двадцать четыре года, когда умер ее первый муж, оставив ей отличное заведение; через год я на ней женился. Должен сказать, дело было поставлено так хорошо, что оставалось только поддерживать установленный порядок, чтобы торговля наша процветала. Первые три-четыре месяца все шло прекрасно: жена сидела за кассой, вставала рано, следила за порядком в доме, всюду поспевала, и мы благоденствовали; но во время моей отлучки (я ездил в Бургундию за новым запасом вина) все переменилось.
Когда я вернулся, то увидел, что в погребе хозяйничает приказчик Пикар, за конторкой сидит служанка, а мадам (отныне так должны величать ее все, не исключая и меня) встает с кровати не раньше двенадцати или часа пополудни, а позавтракав внизу, снова удаляется в свои апартаменты (как теперь назывались ее комнаты) и занимается там пустяками вплоть до пяти часов, когда у нее собираются благочестивые знакомые – дамы и господа. Они все вместе отправляются в Комедию или играют в карты, ужинают то в одном, то в другом месте… Я очень удивился, но сердиться не стал: ты же знаешь, я человек покладистый.
Я было подумал, что это просто так, легкомыслие, и надеялся, что когда со всей мягкостью выскажу ей свое мнение, она образумится, а пока решил терпеливо ждать ее пробуждения. Назавтра, в одиннадцать утра, я вдруг услышал звонок, подумал, что это покупатели, и сказал слуге:
– Шампенуа, поди узнай, за каким товаром там пришли.
Но слуга лучше знал, какие у нас завелись порядки за время моей отлучки, и ответил:
– Нет, хозяин, вы ошибаетесь; это не покупатели, а хозяйка: проснулась и требует к себе служанку с чашкой бульона.
Это показалось мне смешной причудой, и я решил воспользоваться случаем и дать моей женушке небольшой урок. Взяв чашку из рук служанки, я сам поднялся в комнату, или как теперь ее следовало называть, в «апартаменты» мадам. Она была еще в постели, я подал ей чашку с бульоном.
– Как, вы сами? – воскликнула она, – а что же моя горничная?
Я объяснил ей, что мне приятно было самому подать ей бульон.
– Да, но вам следует стоять за прилавком, – сказала она сухо.
– Не могу, дорогая, – ответил я, – уезжая, я взял на себя кое-какие поручения и теперь должен в них отчитаться. Я ожидал только, когда вы проснетесь, чтобы уйти. А вам пора встать и занять свое место за конторкой. После обеда, надеюсь, мы вместе подсчитаем, сколько вы продали и сколько выручили, пока я ходил по делам.
– Меня дела не касаются, – сказала она; – за погреб отвечает Пикар, а за кассу – Бабетта.
Заметьте: Бабетта – девочка четырнадцати или пятнадцати лет, племянница моей жены. Я открыл было рот, чтобы объяснить ей, что это никуда не годится – отдавать все дела в чужие руки и поручать кассу глупенькой девчонке, но жена, угадав мое намерение, поспешила сказать, что просит оставить ее в покое: она больна!
Жена хорошо знала мое слабое место. Я встревожился и хотел ей помочь, но чем больше я распинался, тем ей делалось хуже. Наконец, не скрывая гнева, она приказала мне уйти и прислать служанку.
Бог мой! Что со мной? Какая непостижимая перемена! Но я уговаривал себя, что моя кротость победит. Послав к ней служанку, я спустился в погреб, чтобы проверить наличность и сопоставить с отчетом приказчика. Увы, счета никак не сходились. Я вызвал Пикара, которого всегда считал честным малым; он мне объяснил, что недостача произошла оттого, что часть товара отпущена бесплатно по распоряжению хозяйки. Я велел ему молчать, а сам кинулся проверять кассу. Там я нашел клочки бумаги, на которых были нацарапаны какие-то цифры – так Бабетта записывала суммы, выданные хозяйке. На бумажках этих не было указано, на что израсходованы деньги. Можешь представить себе, дорогой Жакоб, в какое я пришел отчаяние. Я понял, что разорен или, во всяком случае, на пороге разорения; и это была правда.
Я вернулся к себе, сел на стул и так сидел целый час, не в силах вымолвить ни слова. Очнулся я, когда вошли с поручением от моей жены: чтобы я послал за ее врачом. У нас до сих пор не было постоянного врача ни для нее, ни для Других домочадцев. Я поспешил в спальню моей супруги и, увидев, что она здоровехонька, попробовал ее урезонить. Но она подняла невообразимый крик; я, видите ли, желаю ее смерти, коли отказываю во врачебной помощи. Пришлось подчиниться; она сказала, какого лекаря ей надобно, и я послал за ним человека. Врач явился и прописал не знаю уж какое лекарство, ибо мне не дозволено было взглянуть на рецепт.
Я попытался в промежутке поговорить с женой о делах и, главное, о векселе, который она допустила к протесту, хотя, уезжая, я оставил ей необходимую для погашения сумму. Но я не добился от нее ни единого слова. С посторонними людьми она болтала, не умолкая, но как только очередь доходила до меня и наших дел, ее болезнь сразу обострялась.
Лекарь был у жены несколько раз и наконец, видимо, по ее наущению, заявил, что ей немедленно надо ехать на воды в Пасси, a мне он приказал не утомлять ее разговорами о делах, если жизнь ее мне дорога. Я покорился, хотя и против воли; но ничего нельзя было поделать; она грозила мне разделом имущества, а ты ведь знаешь, что все наше состояние принадлежит ей. Уж таковы обычаи в Париже. Они жестоки для мужей, ибо на другой же день после свадьбы муж становится должником своей жены.
Она уехала на воды. В ее отсутствие я был вынужден сохранять прежние порядки. Надеясь заполнить брешь, образовавшуюся за время ее хозяйничанья, я взялся за комиссионные дела, исполняя поручения тех коммерсантов, которые знали меня за честного человека и доверяли мне без колебаний. Среди них одним из первых был господин Ютэн; он прислал мне на продажу партию дорогих вин; я должен был представлять отчет о проданных бутылках в конце каждой недели.
Однажды мне пришла в голову фантазия немного развлечься в Пасси и повидать жену, которая снимала там меблированную комнату. Я надеялся, что сей знак любви вернет мне ее расположение. Отправился я туда без предупреждения, захватив с собой корзину с провизией; но предусмотрительность моя оказалась напрасной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53