Они делали под себя, и им ни в чем нельзя было помочь, бедняги лежали в ревире на нарах, обитых толем, чтобы не загрязнять матрасов, и поправляться почти никто не поправлялся. В Лангевизене были и другие скверные команды. Например, команды, которые посылали за пределы лагерей, на ткацкую фабрику. Там они сортировали разное истрепанное, окровавленное и изгаженное тряпье, отдельно шерстяные, отдельно хлопчатобумажные и отдельно шелковые тряпки. Они тоже болели, от пыли и всякой гадости у них образовывались волдыри, лишаи, заболевали легкие. Случалось, правда, иногда они приносили покурить, некоторым удавалось найти в тряпках и золотишко. Они потом им торговали, но если попадались, то получали от капо пятьдесят ударов палок по почкам и через два дня были готовы. Такой порядок был везде, но в Лангевизене в этом отношении, пожалуй, строже, чем в других местах. Говорили, что комендант Ниичке лично следит за тем, чтобы каждый самый малейший кусочек золота был отправлен в Рейхсбанк на счет Waffen SS, и приказывает в ревире даже у живых вырывать золотые зубы, не говоря уже о мертвых.
На разборке аккумуляторов я работал всего лишь неполный месяц. Как я уже упоминал, меня перевели в каменоломню. Почему это произошло – не знаю, просить я об этом никого не просил, может быть, в моих бумагах обнаружили, что я каменотес, видимо, так хотело провидение. Описывать эту работу не буду, все было так же, как в других лагерных каменоломнях, замечу только, что больше всего гибли образованные люди, так как у них не было никакого понятия о такой работе, а о безопасности здесь никто не заботился, скалы и камни валились прямо на голову; работали в любое время – и зимой и летом, в дождь и в жару, и днем и ночью. Я работал там до декабря 1943 года, когда меня перевели в другой лагерь, где я пробыл до конца войны.
А сейчас я вернусь к личности коменданта Рудольфа Ниичке. За время пребывания в Лангевизене я видел его только три раза: однажды издалека, когда он выступал перед нами, цугангами, с речью, потом как-то, когда он шел по лагерю, ну и в этот последний раз, о котором я хочу рассказать подробнее.
Когда у тебя позади четыре года лагерей и приходилось видеть столько ужасов, творимых одержимыми дьяволом гестаповцами и эсэсовцами, не удивительно, что мне тогда казалось, будто комендант Рудольф Ниичке не самый худший из них. Он сидел большей частью в своей канцелярии, откуда хорошо были видны ворота и все, что происходило в лагере. Иногда летом он совершал с собакой прогулку по лагерю, но чаще всего направлялся туда, где возле проволочного заграждения был отлогий скат, на который он велел привезти из деревни земли и приказал заключенным, понимающим в огородничестве, посадить помидоры. Сюда-то он главным образом и приходил – посмотреть на помидоры; говорили, что все помидоры у него пересчитаны. Так, наверно, оно и было, потому что, когда однажды кто-то украл два помидора, он приказал всем, кто был в это время в бараках, бегать до тех пор, пока двое хефтлингов не были затоптаны насмерть, а трое или четверо вскоре потом умерли. Меня тогда в лагере не было, потому что я работал в Sp?tschicht в каменоломне, и сам я все это не видел, а я хочу говорить только о том, что видел собственными глазами.
Однажды меня и француза Россиньоля, о котором я уже говорил, капо послал из каменоломни в лагерь за железнодорожными рельсами, так как на нашем участке нужно было продолжить железнодорожные пути. Мы пошли в сопровождении часового за рельсами, которые были уже смонтированы на шпалах, и если уж стоишь между рельсами, то нести удобно, но быстро идти невозможно, человек шел, словно в упряжке, а рельсы были длиной в восемь метров и все время раскачивались. Россиньоль шел первым, а пост – сопляк лет восемнадцати – все время только покрикивал: «Schneller! Schneller!» И вот, когда мы поворачивали возле комендатуры на дорогу к воротам, Россиньоля занесло, и как раз под окнами комендатуры он невольно шагнул на клумбу и сделал по ней два шага. На клумбе были посажены цветы, и Ниичке, увидев это через окно, выскочил и закричал: «Ах ты, дерьмо свиное, не видишь, куда лезешь?!» Россиньоль плохо говорил по-немецки. «Я не хотел это сделать!» – сказал он. «Ты не хотел, но сделал, этакая ты скотина!» – завопил Ниичке, вырвал из рук у одного из хефтлингов мотыгу и ударил Россиньоля по голове. Россиньоль упал, тогда Ниичке стал его пинать, всячески обзывать и снова бить палкой по голове и по лицу. Россиньоль вообще не кричал, только с ужасом смотрел на него и выплюнул немного крови. Тут один эсесовец – из тех, кто выбежал из комендатуры, – крикнул: «Этот мешок с дерьмом все еще живет!» Ничке вытащил револьвер, тот эсесовец тоже выхватил револьвер, а часовой, который вел нас, прицелился из карабина. Все стали что-то кричать, что – я уже не помню, и Ниичке выстрелил в Россиньоля. Он выстрелил несколько раз – пять или шесть, наверно, плохо попадал, потому что Россиньоль даже приподнял голову. Все это я видел, но я не храбрый человек и боялся, я не мог даже сдвинуться с места, хотя Россиньоль и был моим другом.
С того времени, о котором я здесь рассказываю, прошло двадцать два года. Не знаю, что делали все это время те, кто нас тогда мучил и убивал. Я этим не интересовался, меня занимали более важные дела. Некоторых я видел на фотографиях в газетах в качестве обвиняемых, многие, наверно, спокойно умирали у себя дома, простившись с семьей, с женой и детьми. Ясно лишь одно – время течет, и наши палачи, и мы, их жертвы, стали на четверть века старше, пройдет еще столько же времени, и не будет ни их, ни нас, ибо все мы отправимся туда, где всех нас за все наши деяния будет судить праведный суд.
Я сам забыл уже много из того, что пережил, и все чаще, когда думаю о тех временах, мне кажется, что все это было лишь кошмарным сном.
Но когда недавно, во время моих ежедневных странствий из дома в дом со словом божьим, я оказался перед калиткой, на которой прочитал имя Рудольфа Ничке, а потом увидел его, мне что-то так сдавило горло, что жена моя, которая стояла тут же рядом, спросила, что со мной. Но я промолчал. Я подумал – если это он, то и бог с ним, он и так предстанет перед высшим судией, и не мое дело вмешиваться в неисповедимые пути провидения – это тяжкий грех. Да и что такое преходящая кара в сравнении с вечным осуждением? Песчинка в сравнении с горой. И мы с женой пошли дальше выполнять наше предначертание. Но потом, когда мы вернулись в наш скромный маленький домик и возблагодарили господа за то, что имеем, вдруг все во мне перевернулось. Мне показалось, что пришел Россиньоль, и я слышал, как он говорит, что не хотел наступить на эти цветы, за что же его убили? А ведь он мог бы еще жить и сделать столько добра для своей семьи и для других людей. Мне чудилось, что он просит меня и даже требует, чтобы я, как немец, здесь, на немецкой земле, вспомнил о нем. Он даже сказал нечто вроде того, что если те, кто его убил, будут наказаны, то он оживет и сможет вернуться в свой дом.
Всю ночь до самого рассвета я не спал, все думал и мучился, потому что не знал, что мне делать. У меня не было уверенности, что человек, которого зовут Рудольф Ничке, это именно тот человек, который убил моего друга Россиньоля. Один раз мне показалось, что это он, а потом будто это совсем другой. Чем больше я думал и настойчивее старался вспомнить лицо того, тем больше я забывал его, все стиралось, все затуманивалось, и в конце концов я даже перестал видеть лицо моего друга Россиньоля.
1965
Ганс Иоахим Герстенбауэр
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
На разборке аккумуляторов я работал всего лишь неполный месяц. Как я уже упоминал, меня перевели в каменоломню. Почему это произошло – не знаю, просить я об этом никого не просил, может быть, в моих бумагах обнаружили, что я каменотес, видимо, так хотело провидение. Описывать эту работу не буду, все было так же, как в других лагерных каменоломнях, замечу только, что больше всего гибли образованные люди, так как у них не было никакого понятия о такой работе, а о безопасности здесь никто не заботился, скалы и камни валились прямо на голову; работали в любое время – и зимой и летом, в дождь и в жару, и днем и ночью. Я работал там до декабря 1943 года, когда меня перевели в другой лагерь, где я пробыл до конца войны.
А сейчас я вернусь к личности коменданта Рудольфа Ниичке. За время пребывания в Лангевизене я видел его только три раза: однажды издалека, когда он выступал перед нами, цугангами, с речью, потом как-то, когда он шел по лагерю, ну и в этот последний раз, о котором я хочу рассказать подробнее.
Когда у тебя позади четыре года лагерей и приходилось видеть столько ужасов, творимых одержимыми дьяволом гестаповцами и эсэсовцами, не удивительно, что мне тогда казалось, будто комендант Рудольф Ниичке не самый худший из них. Он сидел большей частью в своей канцелярии, откуда хорошо были видны ворота и все, что происходило в лагере. Иногда летом он совершал с собакой прогулку по лагерю, но чаще всего направлялся туда, где возле проволочного заграждения был отлогий скат, на который он велел привезти из деревни земли и приказал заключенным, понимающим в огородничестве, посадить помидоры. Сюда-то он главным образом и приходил – посмотреть на помидоры; говорили, что все помидоры у него пересчитаны. Так, наверно, оно и было, потому что, когда однажды кто-то украл два помидора, он приказал всем, кто был в это время в бараках, бегать до тех пор, пока двое хефтлингов не были затоптаны насмерть, а трое или четверо вскоре потом умерли. Меня тогда в лагере не было, потому что я работал в Sp?tschicht в каменоломне, и сам я все это не видел, а я хочу говорить только о том, что видел собственными глазами.
Однажды меня и француза Россиньоля, о котором я уже говорил, капо послал из каменоломни в лагерь за железнодорожными рельсами, так как на нашем участке нужно было продолжить железнодорожные пути. Мы пошли в сопровождении часового за рельсами, которые были уже смонтированы на шпалах, и если уж стоишь между рельсами, то нести удобно, но быстро идти невозможно, человек шел, словно в упряжке, а рельсы были длиной в восемь метров и все время раскачивались. Россиньоль шел первым, а пост – сопляк лет восемнадцати – все время только покрикивал: «Schneller! Schneller!» И вот, когда мы поворачивали возле комендатуры на дорогу к воротам, Россиньоля занесло, и как раз под окнами комендатуры он невольно шагнул на клумбу и сделал по ней два шага. На клумбе были посажены цветы, и Ниичке, увидев это через окно, выскочил и закричал: «Ах ты, дерьмо свиное, не видишь, куда лезешь?!» Россиньоль плохо говорил по-немецки. «Я не хотел это сделать!» – сказал он. «Ты не хотел, но сделал, этакая ты скотина!» – завопил Ниичке, вырвал из рук у одного из хефтлингов мотыгу и ударил Россиньоля по голове. Россиньоль упал, тогда Ниичке стал его пинать, всячески обзывать и снова бить палкой по голове и по лицу. Россиньоль вообще не кричал, только с ужасом смотрел на него и выплюнул немного крови. Тут один эсесовец – из тех, кто выбежал из комендатуры, – крикнул: «Этот мешок с дерьмом все еще живет!» Ничке вытащил револьвер, тот эсесовец тоже выхватил револьвер, а часовой, который вел нас, прицелился из карабина. Все стали что-то кричать, что – я уже не помню, и Ниичке выстрелил в Россиньоля. Он выстрелил несколько раз – пять или шесть, наверно, плохо попадал, потому что Россиньоль даже приподнял голову. Все это я видел, но я не храбрый человек и боялся, я не мог даже сдвинуться с места, хотя Россиньоль и был моим другом.
С того времени, о котором я здесь рассказываю, прошло двадцать два года. Не знаю, что делали все это время те, кто нас тогда мучил и убивал. Я этим не интересовался, меня занимали более важные дела. Некоторых я видел на фотографиях в газетах в качестве обвиняемых, многие, наверно, спокойно умирали у себя дома, простившись с семьей, с женой и детьми. Ясно лишь одно – время течет, и наши палачи, и мы, их жертвы, стали на четверть века старше, пройдет еще столько же времени, и не будет ни их, ни нас, ибо все мы отправимся туда, где всех нас за все наши деяния будет судить праведный суд.
Я сам забыл уже много из того, что пережил, и все чаще, когда думаю о тех временах, мне кажется, что все это было лишь кошмарным сном.
Но когда недавно, во время моих ежедневных странствий из дома в дом со словом божьим, я оказался перед калиткой, на которой прочитал имя Рудольфа Ничке, а потом увидел его, мне что-то так сдавило горло, что жена моя, которая стояла тут же рядом, спросила, что со мной. Но я промолчал. Я подумал – если это он, то и бог с ним, он и так предстанет перед высшим судией, и не мое дело вмешиваться в неисповедимые пути провидения – это тяжкий грех. Да и что такое преходящая кара в сравнении с вечным осуждением? Песчинка в сравнении с горой. И мы с женой пошли дальше выполнять наше предначертание. Но потом, когда мы вернулись в наш скромный маленький домик и возблагодарили господа за то, что имеем, вдруг все во мне перевернулось. Мне показалось, что пришел Россиньоль, и я слышал, как он говорит, что не хотел наступить на эти цветы, за что же его убили? А ведь он мог бы еще жить и сделать столько добра для своей семьи и для других людей. Мне чудилось, что он просит меня и даже требует, чтобы я, как немец, здесь, на немецкой земле, вспомнил о нем. Он даже сказал нечто вроде того, что если те, кто его убил, будут наказаны, то он оживет и сможет вернуться в свой дом.
Всю ночь до самого рассвета я не спал, все думал и мучился, потому что не знал, что мне делать. У меня не было уверенности, что человек, которого зовут Рудольф Ничке, это именно тот человек, который убил моего друга Россиньоля. Один раз мне показалось, что это он, а потом будто это совсем другой. Чем больше я думал и настойчивее старался вспомнить лицо того, тем больше я забывал его, все стиралось, все затуманивалось, и в конце концов я даже перестал видеть лицо моего друга Россиньоля.
1965
Ганс Иоахим Герстенбауэр
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12