Для того барон Рейхенберг возвел на Скорину поклеп о мнимых связях его с Лютером, пытался навлечь на него позор судом о наследстве, а ныне замыслил новую напраслину… Не позволим мы этого! Все города русские на ноги поднимем, до самого короля Жигмонта дойдем, а Скорину вернем. Помните, братья, не о судьбе одного человека идет речь, но о судьбе всего дела нашего.
По призыву Якуба каждый из братчиков внес свою лепту в это дело. Отправлены были люди в Витебск и Могилев, в Полоцк и Минск, чтобы побудить местное купечество и духовенство писать королю челобитные об освобождении Скорины.
По просьбе Георгия, переданной через Кривуша, Богдан Онкович был послан в Гданск, дабы разыскать Романа Скорину и получить от него подтверждение, что Георгий отказался от наследства, оставшегося по смерти брата Ивана.
Якуб Бабич сам решил везти в Краков, к королевскому двору, челобитную от виленского братства. Николая же Кривуша с крупной суммой денег послали в Познань для сношений с тамошними судьями и с тюремщиками Георгия.
Маргарита… Нужно ли говорить, в каком состоянии находилась она! Друзья окружили ее нежной заботой, утешали как могли, уверяли, что Георгий скоро вернется домой целым и невредимым. Но тревога и тоска не покидали ее.
Когда Маргарите становилось особенно тяжело, она думала о ребенке, который скоро должен родиться, о своих обязанностях матери, и спасительная эта мысль облегчала душевные муки…
Чем ближе подходил срок родов, тем сильнее напрягала она свою волю, чтобы обрести столь необходимое спокойствие.
«Наше дитя не должно погибнуть… Франек увидит его живым и здоровым», – говорила она себе.
Выполняя наказ мужа, Маргарита заботилась о Товии и не раз сама, превозмогая усталость, навещала его. Мало-помалу, знакомясь с Товием, Маргарита стала глядеть другими глазами на этого тихого, доброго и, по-видимому, очень несчастного человека. Она, конечно, не могла должным образом оценить его знания и глубокий ум. Но она убедилась в том, как был Товий предан ее мужу, как горячо любил он его. Этого было достаточно, чтобы старик стал для нее близким другом. Товий почти безвыходно сидел в своем ветхом домике, но никогда не оставался праздным. Маргарита доставляла ему некоторые инструменты, и он по целым дням вырезал по дереву, готовя гравюры для будущих изданий Скорины.
* * *
А Георгий все томился в познанской темнице, ничего не зная ни о течении его дела, ни об участи близких. В сером сумраке крошечной каморки он не мог читать и писать. Зато у него оставалась возможность думать. Никакие тюремщики не могли лишить его этой последней радости. Сперва мысли его были сосредоточены на поисках пути к освобождению. Вскоре он оставил это. Бесполезно было ему, узнику, пытаться придумать выход. Он знал, что друзья не оставят его в беде, не сомневался в том, что они делают все возможное для его спасения. Бежать? Без посторонней помощи это невозможно. Да и к чему привело бы бегство? Нет, он предстанет пред судом, чтобы разоблачить козни низких врагов… И он думал теперь не о себе и даже не о семье своей, а только о них, врагах своих. Он не испытывал ни горя, ни тоски. Гнев наполнял его душу.
Вся жизнь прошла перед ним в эти тягостные дни. Он снова и снова с удивительной ясностью видел перед собой то покойного лирника, замученного воеводой, то лицо Иоганна фон Рейхенберга, то Федериго Гварони в дыму и пламени костра, то зверские рожи пражских ландскнехтов… И все это один и тот же жестокий, неумолимый, подлый враг!.. В звенящей тишине он слышал голос давно умершего своего учителя:
«Мир объят войной более страшной и беспощадной, нежели все войны между королями и народами…»
«Да, война не на живот, а на смерть! И не должно быть в такой войне милости и сострадания к врагам. Уничтожать их! Разить мечом и словом, топором и мыслью, не колеблясь и не щадя. Ты был прав, Сымон, и в делах твоих больше мудрости, чем в обманчивых речах проповедников!..»
Четверть века взбирался Георгий Скорина к вершинам знания. Спотыкался, падал, вновь карабкался вверх по трудным, скользким ступеням. И казалось, уже добрался до цели и познал истину… А на самом деле все то, что почерпнул он из книг и научных опытов, было только половиной истины, и лишь теперь, во мраке темницы, постиг он ее всю целиком… Как поздно пришло это к нему, и все же хорошо, что пришло!..
На исходе второго месяца заключения Георгия неожиданно перевели в другое, несколько более светлое и просторное помещение. Два дня спустя привратник передал ему записку, написанную по-латыни, в которой коротко сообщалось о хлопотах виленчан и о том, что Маргарита здорова и находится в безопасности. Записка не была подписана, но Георгий без труда узнал руку Николая Кривуша. А еще через две недели сам Николай в сопровождении тюремщика вошел в каземат и горячо обнял друга.
Хлопоты виленского братства сделали своё. Король Сигизмунд, избегавший ссоры с белорусским купечеством, не мог не посчитаться с челобитными многих городов. К тому же Роман Скорина, лично приехав в Краков, засвидетельствовал, что дядя его отказался от наследства и ответчиком по всем долгам покойного Ивана Скорины является он, его сын и наследник.
Королевская грамота об освобождении доктора Францишка была вручена Якубу Бабичу, который немедленно и с верным человеком отправил ее в Познань.
Наконец Георгий был свободен и через десять дней вернулся в Вильну. Он поднялся по лестнице, поддерживаемый друзьями и слугами, чьих лиц не мог различить. Наверху стояла Маргарита с крошечным свертком на руках, и он видел только ее.
– Сын? – спросил Георгий задыхаясь.
Она кивнула ему, слезы мешали ей говорить.
Георгий взял ребенка, развернул покрывало. Красное личико младенца сморщилось, послышался пронзительный, звонкий крик.
– Голосист! – сказал Георгий. – Как зовут?
– Еще не крещен, – ответила Маргарита. – Тебя дожидалась…
Младенец кричал, размахивая крошечными кулачками.
– Эге, Франек, – смеясь, сказал прибежавший Кривуш, – это настоящий разбойник!
– Разбойник?.. – задумчиво повторил Георгий и, не отрывая глаз от ребенка, тихо сказал: – Мы назовем его Сымон… Это доброе имя для честного человека.
Глава IX
«Упомянутый выше доктор Франциск Скорина, отправляясь отсюда с полученным от нас письмом к вашему великолепию по своим делам, которые, по его словам, были у него в Вильне, заманчивыми уговорами тайно увел с собой иудея – нашего типографа и врача. Вследствие этого здоровье многих несчастных, больных и недужных, наших подданных, коих этот иудей начал лечить, потерпело ущерб.
Немалый убыток понесли мы и в наших трудах, которые собирались напечатать… А потому просим дружески ваше великолепие проучить сего доктора Франциска Скорину за нанесенную нам лично и подданным нашим обиду. Упомянутого же иудея как можно скорее возвратите нам. За это мы готовы отплатить любой услугой. Шлем пожелание наилучшего здоровья вам с супругой и детьми вашими.
Дано в Кенигсберге 26 мая. Года от рождения господа нашего Исуса Христа 1530…»
Прочитав это письмо, привезенное гонцом из Пруссии, пан Гаштольд немедленно отправился к Рейхенбергу. Он встретил его на полдороге. Немец сидел на кровном арабском жеребце, покрытом красным чепраком. Хрипя и кося глаз, конь шел танцующим шагом, сдерживаемый властной рукой всадника. Слуги и приближенные сопровождали Рейхенберга. Барон любезно приветствовал воеводу.
– Я собирался посоветоваться с вашей мосцью, – сказал воевода.
Рейхенберг улыбнулся.
– Не о том ли письме, которое ясновельможный пан получил от прусского герцога? – осведомился он.
Воевода оторопел. Ему и в голову не могло прийти, что слуги барона частенько перехватывали у застав въезжающих в Вильну гонцов и насилием либо подкупом узнавали содержание адресованных Гаштольду посланий.
– Откуда это известно пану? – спросил воевода.
– Слуга короля, облеченный его доверием, обязан знать все, что происходит в государстве, – сказал немец уклончиво. – Что же намерены вы ответить герцогу?
Гаштольд погладил усы.
– Я напишу, что Скорина и так уже понес примерное наказание – заточен в познанскую тюрьму. Что до иудея, то в Вильне его, по-видимому, нет, но мы примем меры к его розыску и возвращению в Кенигсберг.
– Зачем же вводить в заблуждение прусского владетеля? – ласково сказал Рейхенберг. – Хотя герцог Альбрехт и не проявляет подчас должной покорности нашему королю, вассалом которого является, однако не следует ссориться с ним.
– Я сообщаю только истину, – возразил воевода, постепенно раздражаясь, как всегда в разговоре с Рейхенбергом.
Немец притворно улыбнулся:
– Ах, пан воевода… Ужели же вы, законный хозяин Вильны, не знаете о том, что Францишек Скорина освобожден согласно королевской грамоте и уже несколько дней находится здесь?
– Королевская грамота? – удивился воевода. – Но почему же вы не помешали его освобождению?
– Если милостивому королю угодно было освободить этого человека, стало быть, к тому были причины. Не мне судить о решениях моего государя. Итак, к вашему сведению, пан воевода, Францишек Скорина снова здесь.
– А еврей? – спросил растерянно воевода.
– Тоже.
– Где же он скрывается?
– Это я как раз и хотел узнать от ясновельможного пана воеводы, – сказал немец. И, поклонившись любезнейшим образом, поехал дальше.
Час спустя Иоганн фон Рейхенберг подробно рассказывал его преосвященству епископу о новых планах Скорины: о тайной его друкарне, в которой скрывается кенигсбергский иудей, о подготовляемой к печатанию новой книге уже не церковного, но светского содержания и, надо полагать, наполненной богохульными и бунтарскими мыслями.
– Королевский указ, – сказал епископ, – освободил схизматика от одного обвинения, но теперь мы можем возбудить новое. Обращение прусского герцога, хоть он и проклятый еретик, поможет нам…
– Нет! – прервал его Рейхенберг сухо. – Пришло время нанести смертельный удар. Пора покончить и со Скориной, и с виленским братством.
– Но как обнаружить эту тайную печатню?
– Не тревожьтесь, ваше преосвященство, – усмехнулся Рейхенберг. – Мои люди многочисленны и искусны. Иные из них близки к нему и пользуются его доверием…
* * *
Сведения, сообщенные Рейхенбергом епископу, были правильны. Предвидя, что запрет с друкарни будет снят не скоро, братство решило оборудовать временную тайную типографию в домике, где скрывался Товий. На средства братства были заказаны новый печатный станок и наборные доски. Старик принялся резать заставки и заглавные литеры. К счастью, один запасной набор шрифтов, хранившийся в доме Георгия, уцелел. Эта мера предосторожности, заведенная Скориной после разгрома пражской типографии, оказалась весьма полезной.
В помощь Товию был нанят прежний мастер Войтех.
Когда Скорина возвратился из Познани, Войтех явился к нему и осведомился, не найдется ли для него работы.
Георгий был не особенно расположен к этому человеку, но считал его сведущим друкарем, да других и не было.
Георгий тотчас же принялся за работу над «Большой Подорожной Книгой». Он писал легко и быстро, гнев, закипавший в душе, направлял его перо. Размышления и выводы, родившиеся в мрачные дни заточения, должны были прозвучать в этой книге.
По вечерам в тайной друкарне Георгий читал Бабичу, Богдану и Товию отрывки написанного. Часто приходил сюда и Николай Кривуш. Скорина предложил включить в книгу стихи и притчи, в которых Кривуш высмеивал монахов и епископов, вельмож и судей, бичевал царящие в королевстве пороки: лицемерие, невежество, подкупы, притеснение народа. Толстяк, по обыкновению, отшучивался, но нетрудно было видеть, что он польщен и обрадован предложением. Георгий обещал перевести их на белорусский язык, сохранив манеру и остроту польского оригинала.
– Ну что же! – воскликнул Николай. – Надо воспользоваться случаем, чтобы изобразить в надлежащем виде Иоганна фон Рейхенберга и его друзей.
Через несколько дней он принес первое свое сочинение. Прочитав его, Георгий сказал серьезно:
– Ах, Николай! Сколько таких сокровищ расточил ты напрасно в те годы!
Георгий внимательно наблюдал за своим другом. Он с радостью заметил, что теперь Николай живо интересуется печатней, вникая во все подробности дела, что он с увлечением работает над своими стихами. По приглашению Георгия и Маргариты Кривуш переселился к ним. Он все реже предавался обычным попойкам и иногда целые дни проводил за работой, запершись в своей горнице.
Казалось, все опять складывалось счастливо для Георгия: любимое дело, безоблачная семейная жизнь, тесный круг преданных друзей…
Хотя розыски Товия в Вильне, казалось, прекратились, Георгий постоянно напоминал друзьям о сохранении тайны и принимал всевозможные меры к тому, чтобы маленькая печатня не была никому известна.
Помещение печатни было тесным и темным. Вряд ли проникал сюда когда-нибудь солнечный свет. Товий работал и жил здесь. По совету Георгия, он выходил на прогулку только ночью, в сопровождении Гинека, Кривуша или самого Георгия. Тогда на уснувших улицах города велась тихая беседа о будущем. Теперь старого мастера и Георгия связывала истинная, крепкая дружба.
Иногда Георгий шутил:
– Не правда ли, Товий, я дал вам королевские условия. Моя темница ничем не хуже альбрехтовой!
– О, пан доктор, – улыбаясь, отвечал старик, – когда я беру в руки листы нашей новой книги, стены этой печатни раздвигаются и мне светит солнце так, как оно никогда не светило королю!
Товий был счастлив, работа спорилась. Каждый оттиск листов новой книги носил следы его высокого мастерства.
– Когда же люди смогут насладиться прекрасным творением сим? – спросил как-то Бабич, разглядывая рисунки.
– Скоро, – ответил Георгий. – Теперь уже скоро.
– Если позволит пан доктор, – робко заметил Товий, – я покажу переплет.
– Разве он готов? – удивился Георгий.
– Да, – как всегда улыбаясь, ответил старик и, открыв ящик, достал сафьяновую папку, еще пахнувшую клеем и кислотой.
Георгий почти выхватил ее из рук Товия.
– Что это? – спросил он, видя неизвестный ему рисунок на фронтисписе.
– Это образ доктора Франциска из славного города Полоцка, – ответил Товий.
Внутри кожаного переплета, на первом листе книги, в овале, был тончайше исполнен портрет Скорины – автора и создателя книги. Гравюра была сделана Товием по портрету Георгия, написанному московским иконописцем Тишкой-богомазом. Скорина изображался в докторской мантии и берете, со «ефера-мунди» и прочими почетными регалиями, тогда только робко намеченными Тихоном Меньшим. Теперь к портрету были прибавлены еще другие символы его творчества: летящая пчела, свеча, изливающая свет на книгу, карта земли…
Смущенный Георгий попробовал было возражать, но все бывшие в печатне друзья согласились со старым Товием.
Люди, изучающие грамоту, должны видеть лицо Скорины и показывать детям своим в пример.
В этот раз позже обычного Георгий с друзьями вышел из печатни. Над городом бушевал свирепый северо-восточный ветер, вздымавший тучи песка и пыли. Друзья простились, Георгий направился домой. Ветер крепчал. В воздухе носились солома, обрывки пакли, мелкая щепа. По небу стремительно пробегали тяжелые серые тучи. На миг из-за туч блеснула луна, и в ее неверном свете Георгию показалось, что какие-то тени мелькнули из-за выступа старой, полуразвалившейся башни. Он остановился, прислушиваясь. Все было тихо вокруг. Свистел только ветер да глухо постукивала о чью-то крышу сломанная ветка дерева. Георгий быстро зашагал к дому.
– Шел бы ты спать, Товий, – угрюмо сказал Войтех, когда все ушли из печатни, – время позднее.
Старик молча спрятал листы, переплет, запер ящик и ушел в соседнюю комнату. Войтех подождал, пока в щели двери Товия не исчезла полоска света, потом вышел в сени и осторожно отодвинул засов. Бешеный порыв ветра рванул дверь. Войтех негромко свистнул.
В переулке послышался тяжелый топот. Войтех шагнул за порог. К нему подошли шесть дюжих молодцов, закутанных в темные плащи…
Глава X
Георгий лежал с открытыми глазами, тщетно стараясь уснуть. Ветер гудел в трубе, стучал в ставни окон. Что-то тревожило Георгия. То ему вновь мерещились тени людей за выступом башни, то в завывании ветра чудился человеческий вопль.
Он долго лежал, прислушиваясь к звукам ночной бури. Потом, стараясь не разбудить жену, тихо оделся, накинул плащ и вышел из дому.
Повернув на Замковую улицу, он быстро пошел в сторону тайной типографии. Еще не добежав до знакомого домика, он ощутил запах гари.
Возле печатни стояла карета, запряженная пугливыми конями. Какие-то люди вталкивали в карету Товия, скручивая ему руки. Товий оглянулся и застонал. Из дверей шел густой дым, и острые языки пламени рвались к окну, заваленному деревянной рухлядью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50