.. Почему не оглянулся никто, когда он, словно непрошеный гость, отстал от свиты и повернул коня?.. Ведь это он, Михайло Глинский, был главным победителем. И разве не с ним первым должен был князь Василий разделить сегодня почести? А получилось, что он вроде наемника… Отвоевал, и получай расчет! Мало ли помог он Василию? Став вождем вольнолюбивых русских людей, он увел к московскому государю великое множество черного люда.
Польские магнаты проклинали «изменника» Глинского, высмеивали его: «Глинский-де якшается с холопами, пресмыкается перед Василием».
Завистники князя Михайлы, прежде грызшиеся друг с другом, теперь вновь объединились. Вдохновляемые королем Сигизмундом и его советниками, немецкими рыцарями Георгом Писбеком и Иоганном фон Рейхенбергом, они не пожалели ни трудов, ни денег. Уход Глинского на Москву значительно осложнял дело жесточайшего закабаления Белой Руси польскими магнатами и костелом.
Зато имя Глинского стало популярным в православных братствах. Простые люди искали пути в войско князя Михайлы. Из уст в уста передавались рассказы о том, как хорошо да вольно живется теперь людям Белой Руси, последовавшим за Глинским к московскому царю. То там, то здесь вспыхивали все новые и новые восстания. Польские воеводы требовали от короля Сигизмунда решительных действий. Предлагали подослать убийц к зачинщику небывалой смуты. Но на тайном совете у короля рыцарь фон Рейхенберг предложил другое… В костелах и монастырях больше не произносились грозные слова проклятия. И даже рассказывали, что каких-то пойманных простолюдинов, пробиравшихся за кордон к князю Михайле, отпустили на волю, не причинив им зла.
К Глинскому был подослан, будто ненароком, польский шляхтич из дома Трепков, который своими рассказами скорее успокоил, чем насторожил Михайлу. Глинский был полон лучших надежд. Не придавая значения шипению Сигизмундовой дворни, он уже снова видел себя вождем и собирателем сильного государства, способного помериться не только с ослабленным распрями королевством Сигизмунда, но и с европейскими странами. Недавно им получено было письмо из далекой Венеции.
«Ты, князь, – писалось в этом письме, – явил мужество, начав избавление братьев наших от чужеземного ига, что, как черная хмара, закрыла земли Белой Руси. Дело это свято, и в далеком потомстве имя твое повторится с благословением. Правое дело творишь ты, соединяя православный люд наш с Москвой.
Наступит час, когда брат подаст руку брату, и не токмо люди твои, но все, кто от одной веры рожден и от одного языка богом на свет пущен, в великой семье соберутся. Не будет семьи сильнее этой. Кому противно сие?.. Друзьям ли твоим и нашим?.. Но не зло связывает людей в сердцах их, а добро и разум, знанием освещенный…»
Подписано это письмо было доктором Франциском из города Полоцка и доставлено князю посольской компанией боярина Никиты Ивановича Солода из Венеции.
Никита Иванович сообщал: «Ученый сей муж, доктор Францишек, человек православной веры и ума весьма быстрого. Многое видел, многое знает. Родом он из Белой Руси, куда вскорости вернуться хочет, и можно от него немалой пользы ждать».
Глинский и не вспомнил бы об этом письме когда-то служившего у него бакалавра, если бы не несколько слов, заставивших его иначе осмыслить все происшедшее.
«Спешу к дому, – писал доктор Францишек, – дабы в меру сил своих помочь делу не твоему только, но общему. Есть на земле нашей православные братства. Они радеют о поспольстве денно и нощно. С их помощью соберем людей, пройдем все межи и грани, ибо дух наш свободен. Тебе же, князь, надобно с братствами союз заключить немедля. В них ты и помощь найдешь, и наставление. Иначе не мыслю, как сможешь народ привести к правде? Я и сам вскорости опять прибуду к тебе…»
Не в первый раз слышал князь Михайло о православных братствах. В самом начале пути Глинский подумывал о союзе с ними. Но жизнь постепенно меняла его замыслы. Не о свободном духе народа думал теперь князь Михайло. Теперь не то, что было в Турове. Иначе поведет дело князь. Он сядет господарем в Смоленске, будет держать в своих руках ключ от двух государств, Кто захочет идти на московского князя, у того на пути он, Михайло Глинский, в Смоленске. А пойдет московский государь походом на Литву, и ему не миновать этой крепости. Со Смоленска начнет, а там… бог поможет!
Вот ради чего так трудился он, воюя Смоленск. Не щадя людей своих, вел штурм крепости. И покорил Смоленск. Это признали все: и наместник смоленский Сологуб, и княжий воевода Щеня.
Теперь слово за великим князем Василием. Настал час, когда московский государь может уплатить за верную службу. Князь Василий по праву отдаст победителю город со всеми его людьми и имуществом. В этом Глинский не сомневался.
Глинский привык к лести и славе и теперь, войдя в княжьи палаты, принял как должное поклоны и сдержанный шепот придворных. С гордо поднятой головой он прошел мимо вставших ему навстречу бояр и направился к возвышению, на котором сидел великий князь меж двух своих братьев – Семена и Юрия.
– Дай руку, князь, – сказал Василий поклонившемуся Глинскому. – Спаси тебя бог за твою храбрость и службу.
Вот он, долгожданный час! Глинский опустился на одно колено.
– Великий государь! – сказал он, и голос дрогнул в сильном волнении. – Ныне я дарю тебе город Смоленск. Чем одаришь меня?
Василий ответил не сразу. Словно обдумывая награду, он смотрел на коленопреклоненного. Потом встал и, подняв Глинского, тихо попросил:
– Повтори, князь, слова свои!.. Ныне ты даришь мне город?..
– Город Смоленск… – повторил Глинский, смутившись.
– Нет, князь, не город, – ласково поправил его Василий и, подведя к окну, объяснил: – Не город, но крепость сильнейшую, какой лишь при великом умении овладеть удается.
Похвала окрасила щеки Глинского румянцем. Василий продолжал говорить, постепенно сам зажигаясь своими словами:
– А в крепости люди. Одной с нами веры, одного племени. Большую радость принесли им наши воины. Смотри, князь, в городе будто светлое воскресенье! – Василий распахнул окно, и в палату ворвались густой гул колоколов, многоголосое пение и пьяный шум. Лицо Василия озарилось радостью. – С ними и мы ликуем! Ликуем, что вернули отчину нашу стародавнюю, братьев наших от чужбины избавили… Только, думаю, дело наше еще не окончено.
Василий повернулся от окна ко всем стоявшим в палате.
– Король Жигмонт, как раньше наших уговоров не слушал, так и теперь, поди, не захочет мира. Ведомо нам, собирает король большую рать. Надо оборонять наш Смоленск!
И, шагнув на середину палаты, Василий заговорил быстро, повелительно:
– Боронить его будем не здесь, не за стенами. У Друцка, у Борисова… К Минску пошлем дружины. На все пути наши замки повесим. А ты, князь Михайло, направляйся к Орше не мешкая. Стань на Днепре!
Глинский чуть было не вскрикнул. Сердцем почуял: случилось злое, непоправимое. Еле сдерживаясь, спросил:
– А Смоленск?
– Бог милостив, – перекрестился Василий. – Князь Шуйский нашим наместником тут станет, досмотрит за городом. Вы же его там оберегайте, авось в дружбе и отстоите Смоленск… Поклонись, боярин, воеводам. Проси, не дали бы тебе одному с Жигмонтом биться.
Шуйский вышел вперед и, не сдержав улыбки, поклонился Глинскому. Князь Михайло стоял бледный, чувствуя, как кровь отливает от сердца. Ох, не прост оказался Василий, московский государь! Не знал Глинский, что лежат в московском тайном приказе перехваченные письма из Польши и сидят в темницах перебежчики, под пытками сознавшиеся, что посланы они самим королем Жигмонтом к князю Глинскому. Не знал он и того, что в самом доме Глинского его советник немец Алоиз Шлейнц вел двойную игру, помогая перехватить письма, им же самим подсказанные. Расчет у того был один: доверие московского князя к Глинскому постепенно ослабеет. Рано или поздно Глинский это должен будет почувствовать и пожалеть о своей измене Сигизмунду. А от раскаяния до желания вернуть былое путь недалек.
Расчет был верен. Василий, хотя не очень прислушивался к доносам тайного приказа, все же не решился отдать Смоленск Глинскому, и это была последняя капля, переполнившая чашу.
Еще до того, как обиженный и оскорбленный князь Михайло наконец согласился на уговоры Шлейнца и собственноручно написал королю Сигизмунду о желании вернуться, князь Василий уже расставил свои ловушки…
* * *
– …Прямого пути тебе нет. Не стало прямого пути ни конному, ни пешему. Будто кто нарочно все перепутал. Едет человек в одно место, а попадает в другое. Бог знает куда, как далеко. Не то что шляхи проезжие – лесные тропы и те заставами перегорожены, волчьими ямами изрыты. Не ровен час – пропадешь. В своей околице с хутора на хутор не пройдешь. А коли заставит человека беда в город или еще куда отправиться, так прощается с семьей, словно за море путь держит. И скажи на милость, откуда их набралось, столько стражников да соглядатаев! Хватают каждого, откуда бы ни ехал, с русского аль с польского боку. Говорят, ищут какого-то князя беглого. Может, и брешут, только сказывают: князь этот везет волю крещеным людям. Вот его паны и ищут… А напрямик не проедешь. В объезд надо. Путь держи берегом вдоль речки. Что на ночь собрался, может, оно и лучше… А может, и хуже… Кто его знает!..
– Спасибо, отец…
– Храни тя господь!
Старик перекрестил всадника и долго смотрел вслед, пока тот не скрылся в сумрачной мгле перелеска. Незнакомый всадник казался старику человеком хотя и необычным, но, по всему видно, незлым. Никакого оружия старик при нем не заметил. И разговаривает, будто в соседнем селе родился. А с виду – пан. Подаренная же на прощанье монета и вовсе убедила рыбака, что человек тот не злодей. А все же хорошо, что он проехал… Старик вздохнул, поправил на плечах худой армячишко и побрел к шалашу, одиноко темневшему на песчаной отмели.
…Уже совсем стемнело, когда всадник устало склонился на седле и выпустил поводья. Голова его тяжелела, и по телу медленно расползалась сковывающая, томящая дремота. Всадник не заметил, как лошадь свернула в сторону и ровным неторопливым шагом углубилась в поросший мелким кустарником лес.
Тишина леса, монотонное чавканье копыт да мерное покачивание седла совсем усыпили усталого путника.
Вдруг что-то большое и темное навалилось на него. Послышался короткий свист. Конь, шарахнувшись в сторону, выбросил его из седла. На всадника бросились с разных сторон люди. Кто-то сильной рукой сдавил горло, зажал рот. Он застонал, чувствуя, как ему выворачивают, скручивая за спиной, руки.
Завязали рот и глаза и, грубо толкнув, повели. Он слышал, как следом вели его коня. Кто-то спросил:
– Что в сумах?..
Другой ответил:
– Бумаги.
И снова первый:
– Значит, опять от Жигмонта…
Всадник сделал попытку заговорить, но сильный удар в спину заставил его смолкнуть.
Так они дошли до оврага и, спустившись вниз, остановились. Невидимые люди подходили к пленному, щупали одежду. Хриплый голос приказал по-русски:
– Сумы подай сюда, а пана не трогать. Придет батька, сам разберется… Да развяжите его! Как бы не задохся раньше времени!
Пленника толкнули. Ноги скользнули по земляным ступеням. С него сорвали повязки. На мгновение мелькнуло высокое звездное небо в узком вырезе двери.
Захрипела сколоченная из толстых кольев дверь. Стукнуло бревно запора, и вокруг стало темно и тихо…
* * *
Когда пленник очнулся, первое, что он услышал, были слова латинской молитвы. Сквозь щель пробивался рассвет, позволявший различить фигуру коленопреклоненного человека. Слабым голосом пленник окликнул молящегося. Тот замолчал, потом сказал по-польски, с сильным иностранным выговором:
– Я считал вас мертвым.
– Вы немногим ошиблись, – ответил пленник тоже по-польски, пытаясь приподняться и со стоном снова опускаясь на землю.
– Кто вы, – спросил молящийся, – и как попали сюда?
– Я несчастный скиталец, – с горечью ответил пленник. – Всему виной неразумная торопливость… Я спешил повидать одного человека с моей родины…
– О, теперь вы еще дальше от него, чем были. От него и от вашей родины… Да и вряд ли вообще нам с вами удастся попасть на польскую землю.
– Я не поляк, – возразил пленник.
Молившийся резко повернулся, пытаясь в темноте рассмотреть пленника.
– Вы назвали себя скитальцем, – осторожно заметил он. – Значит, родина ваша не здесь? И не в Польше?.. Где же она? Как ваше имя?
– Зовусь я доктором Франциском Скориной, а родился в городе Полоцке, – просто объяснил Георгий. – Побывал я и в Польше, и в чешских, и в немецких землях, и в итальянских городах.
– Я также бывал в этих странах, – вздохнул собеседник, – и, подобно вам, теперь горько раскаиваюсь, что покинул их…
– О нет, друг мой! – перебил его Георгий. – Люди, пленившие нас, скоро убедятся в своей ошибке… Мне удалось слышать их беседу. Если не ошибаюсь, мы в лагере русских?
– Да, – ответил собеседник, снова насторожившись, – это русские…
– Тогда все легко разъяснится, – с заметным облегчением сказал Скорина. – К ним я и направлялся, желая повидать нужного мне человека.
– Кто этот человек? – тихо спросил собеседник.
– Князь Глинский.
– Кто?
– Михайло Глинский. Разве вы ничего не слыхали об этом благородном рыцаре?
О дьявол! – простонал собеседник. – Вы назвали им его имя, и тогда они схватили вас?
– Увы! – возразил Георгий. – Я не мог им сказать ни одного слова: рот мой был завязан…
– Постойте! – Собеседник вскочил и схватил Георгия за плечи. – Вы сказали… вас зовут Франциском Скориной?
– Да, это мое имя.
– Не вы ли несколько лет назад были в канцелярии князя, в Турове, и потом… куда-то исчезли? Я не ошибаюсь?
– Вы не ошиблись. Я был отправлен с поручением князя в Киев, – пояснил Георгий, – моя болезнь помешала мне вернуться к Глинскому вовремя, а происшедшие затем события заставили и вовсе покинуть родину. Однако если мы с вами встречались в Турове…
– Оба мы были там в одно время, – чему-то обрадовавшись, быстро и торопливо заговорил собеседник, – видно, сам бог поставил меня на пути вашем. Значит, вы друг Глинского и поможете спасти его… Его и меня, советника князя Михайлы… Знаете ли вы немецкий язык?
– Я знаю многие языки, но что случилось с князем? Как ваше имя?
– Вы узнаете все, – шептал немец. – Верно ли то, что вы сказали о себе и… что вы все еще друг Глинскому? Поклянитесь!
– Клянусь… – ответил удивленный и встревоженный Георгий. – Клянусь, что я всем сердцем сочувствую князю Глинскому и его делу.
– Аминь! – закончил немец, опускаясь на колени. – Вы русский, – зашептал он в самое ухо Георгию, – быть может, вас отпустят. Слушайте! Они захватили бывшие со мной два письма, написанные по-немецки. Во что бы то ни стало их необходимо добыть и передать по указанному адресу. Только не говорите этим разбойникам, что вы ехали к Глинскому. И даже под пыткой не выдавайте, откуда получили письма.
– Что в этих письмах?..
– Я разрешаю вам прочитать их… Потом, когда вы будете далеко отсюда… Если вам удастся передать письма лично, это будет большим счастьем и для князя Глинского, и для вас. Вы скажете только два слова: «Перстень и ладанка». Всего два слова, и вас примут, как родного брата.
Снаружи послышались голоса. Дверь, скрипя, распахнулась, и бородатый вооруженный человек крикнул:
– Эй, немец! Выходи!
Немец поднялся на ноги. Колени его дрожали.
– О! Что бы я сейчас отдал за десяток моих всадников! – прошептал он, сжимая кулаки.
Оставшись один, Георгий попытался разобраться в том, что он услышал. Все было туманно и тревожно. Что-то произошло с князем Глинским, но что? Если это стан русских, то почему немец заклинал его не произносить имя Глинского? Князь Михайло в беде, сказал немец. Неужели снова Георгия постигнет неудача? Он мысленно окинул взглядом события последних месяцев. Проведя много дней с русским посольством на пути в Венецию, Георгий узнал то, что было скрыто от него и его соотечественников кордонами польского короля и воеводскими стражниками. Он узнал о жизни своих братьев в большом и могучем Московском княжестве, узнал о новых людях Москвы, борющихся за просвещение народа. Созрело решение во что бы то ни стало поехать туда. Венеция больше не задерживала его. Ему удалось повидать лучшие тамошние печатни и даже поработать в одной из них. Георгий заполнил несколько сшитков подробными записями: «Как литеры резать, краску накладывать, как листы тиснуть», «Что есть рисунок и для чего оный в книге применяется», а также «О механике устройства станков друкарских».
Желание как можно скорей вернуться на родину и оттуда отправиться в Москву было так велико, что Георгий, не дождавшись окончания посольства, распрощался со своими новыми друзьями. Казалось, наступил его час. Полоцкое братство поможет ему установить связь с просвещенными московскими людьми, сообща они откроют друкарню, и тогда доктор Францишек отдаст все, что собрал за годы учения, «братьям своим – Руси».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Польские магнаты проклинали «изменника» Глинского, высмеивали его: «Глинский-де якшается с холопами, пресмыкается перед Василием».
Завистники князя Михайлы, прежде грызшиеся друг с другом, теперь вновь объединились. Вдохновляемые королем Сигизмундом и его советниками, немецкими рыцарями Георгом Писбеком и Иоганном фон Рейхенбергом, они не пожалели ни трудов, ни денег. Уход Глинского на Москву значительно осложнял дело жесточайшего закабаления Белой Руси польскими магнатами и костелом.
Зато имя Глинского стало популярным в православных братствах. Простые люди искали пути в войско князя Михайлы. Из уст в уста передавались рассказы о том, как хорошо да вольно живется теперь людям Белой Руси, последовавшим за Глинским к московскому царю. То там, то здесь вспыхивали все новые и новые восстания. Польские воеводы требовали от короля Сигизмунда решительных действий. Предлагали подослать убийц к зачинщику небывалой смуты. Но на тайном совете у короля рыцарь фон Рейхенберг предложил другое… В костелах и монастырях больше не произносились грозные слова проклятия. И даже рассказывали, что каких-то пойманных простолюдинов, пробиравшихся за кордон к князю Михайле, отпустили на волю, не причинив им зла.
К Глинскому был подослан, будто ненароком, польский шляхтич из дома Трепков, который своими рассказами скорее успокоил, чем насторожил Михайлу. Глинский был полон лучших надежд. Не придавая значения шипению Сигизмундовой дворни, он уже снова видел себя вождем и собирателем сильного государства, способного помериться не только с ослабленным распрями королевством Сигизмунда, но и с европейскими странами. Недавно им получено было письмо из далекой Венеции.
«Ты, князь, – писалось в этом письме, – явил мужество, начав избавление братьев наших от чужеземного ига, что, как черная хмара, закрыла земли Белой Руси. Дело это свято, и в далеком потомстве имя твое повторится с благословением. Правое дело творишь ты, соединяя православный люд наш с Москвой.
Наступит час, когда брат подаст руку брату, и не токмо люди твои, но все, кто от одной веры рожден и от одного языка богом на свет пущен, в великой семье соберутся. Не будет семьи сильнее этой. Кому противно сие?.. Друзьям ли твоим и нашим?.. Но не зло связывает людей в сердцах их, а добро и разум, знанием освещенный…»
Подписано это письмо было доктором Франциском из города Полоцка и доставлено князю посольской компанией боярина Никиты Ивановича Солода из Венеции.
Никита Иванович сообщал: «Ученый сей муж, доктор Францишек, человек православной веры и ума весьма быстрого. Многое видел, многое знает. Родом он из Белой Руси, куда вскорости вернуться хочет, и можно от него немалой пользы ждать».
Глинский и не вспомнил бы об этом письме когда-то служившего у него бакалавра, если бы не несколько слов, заставивших его иначе осмыслить все происшедшее.
«Спешу к дому, – писал доктор Францишек, – дабы в меру сил своих помочь делу не твоему только, но общему. Есть на земле нашей православные братства. Они радеют о поспольстве денно и нощно. С их помощью соберем людей, пройдем все межи и грани, ибо дух наш свободен. Тебе же, князь, надобно с братствами союз заключить немедля. В них ты и помощь найдешь, и наставление. Иначе не мыслю, как сможешь народ привести к правде? Я и сам вскорости опять прибуду к тебе…»
Не в первый раз слышал князь Михайло о православных братствах. В самом начале пути Глинский подумывал о союзе с ними. Но жизнь постепенно меняла его замыслы. Не о свободном духе народа думал теперь князь Михайло. Теперь не то, что было в Турове. Иначе поведет дело князь. Он сядет господарем в Смоленске, будет держать в своих руках ключ от двух государств, Кто захочет идти на московского князя, у того на пути он, Михайло Глинский, в Смоленске. А пойдет московский государь походом на Литву, и ему не миновать этой крепости. Со Смоленска начнет, а там… бог поможет!
Вот ради чего так трудился он, воюя Смоленск. Не щадя людей своих, вел штурм крепости. И покорил Смоленск. Это признали все: и наместник смоленский Сологуб, и княжий воевода Щеня.
Теперь слово за великим князем Василием. Настал час, когда московский государь может уплатить за верную службу. Князь Василий по праву отдаст победителю город со всеми его людьми и имуществом. В этом Глинский не сомневался.
Глинский привык к лести и славе и теперь, войдя в княжьи палаты, принял как должное поклоны и сдержанный шепот придворных. С гордо поднятой головой он прошел мимо вставших ему навстречу бояр и направился к возвышению, на котором сидел великий князь меж двух своих братьев – Семена и Юрия.
– Дай руку, князь, – сказал Василий поклонившемуся Глинскому. – Спаси тебя бог за твою храбрость и службу.
Вот он, долгожданный час! Глинский опустился на одно колено.
– Великий государь! – сказал он, и голос дрогнул в сильном волнении. – Ныне я дарю тебе город Смоленск. Чем одаришь меня?
Василий ответил не сразу. Словно обдумывая награду, он смотрел на коленопреклоненного. Потом встал и, подняв Глинского, тихо попросил:
– Повтори, князь, слова свои!.. Ныне ты даришь мне город?..
– Город Смоленск… – повторил Глинский, смутившись.
– Нет, князь, не город, – ласково поправил его Василий и, подведя к окну, объяснил: – Не город, но крепость сильнейшую, какой лишь при великом умении овладеть удается.
Похвала окрасила щеки Глинского румянцем. Василий продолжал говорить, постепенно сам зажигаясь своими словами:
– А в крепости люди. Одной с нами веры, одного племени. Большую радость принесли им наши воины. Смотри, князь, в городе будто светлое воскресенье! – Василий распахнул окно, и в палату ворвались густой гул колоколов, многоголосое пение и пьяный шум. Лицо Василия озарилось радостью. – С ними и мы ликуем! Ликуем, что вернули отчину нашу стародавнюю, братьев наших от чужбины избавили… Только, думаю, дело наше еще не окончено.
Василий повернулся от окна ко всем стоявшим в палате.
– Король Жигмонт, как раньше наших уговоров не слушал, так и теперь, поди, не захочет мира. Ведомо нам, собирает король большую рать. Надо оборонять наш Смоленск!
И, шагнув на середину палаты, Василий заговорил быстро, повелительно:
– Боронить его будем не здесь, не за стенами. У Друцка, у Борисова… К Минску пошлем дружины. На все пути наши замки повесим. А ты, князь Михайло, направляйся к Орше не мешкая. Стань на Днепре!
Глинский чуть было не вскрикнул. Сердцем почуял: случилось злое, непоправимое. Еле сдерживаясь, спросил:
– А Смоленск?
– Бог милостив, – перекрестился Василий. – Князь Шуйский нашим наместником тут станет, досмотрит за городом. Вы же его там оберегайте, авось в дружбе и отстоите Смоленск… Поклонись, боярин, воеводам. Проси, не дали бы тебе одному с Жигмонтом биться.
Шуйский вышел вперед и, не сдержав улыбки, поклонился Глинскому. Князь Михайло стоял бледный, чувствуя, как кровь отливает от сердца. Ох, не прост оказался Василий, московский государь! Не знал Глинский, что лежат в московском тайном приказе перехваченные письма из Польши и сидят в темницах перебежчики, под пытками сознавшиеся, что посланы они самим королем Жигмонтом к князю Глинскому. Не знал он и того, что в самом доме Глинского его советник немец Алоиз Шлейнц вел двойную игру, помогая перехватить письма, им же самим подсказанные. Расчет у того был один: доверие московского князя к Глинскому постепенно ослабеет. Рано или поздно Глинский это должен будет почувствовать и пожалеть о своей измене Сигизмунду. А от раскаяния до желания вернуть былое путь недалек.
Расчет был верен. Василий, хотя не очень прислушивался к доносам тайного приказа, все же не решился отдать Смоленск Глинскому, и это была последняя капля, переполнившая чашу.
Еще до того, как обиженный и оскорбленный князь Михайло наконец согласился на уговоры Шлейнца и собственноручно написал королю Сигизмунду о желании вернуться, князь Василий уже расставил свои ловушки…
* * *
– …Прямого пути тебе нет. Не стало прямого пути ни конному, ни пешему. Будто кто нарочно все перепутал. Едет человек в одно место, а попадает в другое. Бог знает куда, как далеко. Не то что шляхи проезжие – лесные тропы и те заставами перегорожены, волчьими ямами изрыты. Не ровен час – пропадешь. В своей околице с хутора на хутор не пройдешь. А коли заставит человека беда в город или еще куда отправиться, так прощается с семьей, словно за море путь держит. И скажи на милость, откуда их набралось, столько стражников да соглядатаев! Хватают каждого, откуда бы ни ехал, с русского аль с польского боку. Говорят, ищут какого-то князя беглого. Может, и брешут, только сказывают: князь этот везет волю крещеным людям. Вот его паны и ищут… А напрямик не проедешь. В объезд надо. Путь держи берегом вдоль речки. Что на ночь собрался, может, оно и лучше… А может, и хуже… Кто его знает!..
– Спасибо, отец…
– Храни тя господь!
Старик перекрестил всадника и долго смотрел вслед, пока тот не скрылся в сумрачной мгле перелеска. Незнакомый всадник казался старику человеком хотя и необычным, но, по всему видно, незлым. Никакого оружия старик при нем не заметил. И разговаривает, будто в соседнем селе родился. А с виду – пан. Подаренная же на прощанье монета и вовсе убедила рыбака, что человек тот не злодей. А все же хорошо, что он проехал… Старик вздохнул, поправил на плечах худой армячишко и побрел к шалашу, одиноко темневшему на песчаной отмели.
…Уже совсем стемнело, когда всадник устало склонился на седле и выпустил поводья. Голова его тяжелела, и по телу медленно расползалась сковывающая, томящая дремота. Всадник не заметил, как лошадь свернула в сторону и ровным неторопливым шагом углубилась в поросший мелким кустарником лес.
Тишина леса, монотонное чавканье копыт да мерное покачивание седла совсем усыпили усталого путника.
Вдруг что-то большое и темное навалилось на него. Послышался короткий свист. Конь, шарахнувшись в сторону, выбросил его из седла. На всадника бросились с разных сторон люди. Кто-то сильной рукой сдавил горло, зажал рот. Он застонал, чувствуя, как ему выворачивают, скручивая за спиной, руки.
Завязали рот и глаза и, грубо толкнув, повели. Он слышал, как следом вели его коня. Кто-то спросил:
– Что в сумах?..
Другой ответил:
– Бумаги.
И снова первый:
– Значит, опять от Жигмонта…
Всадник сделал попытку заговорить, но сильный удар в спину заставил его смолкнуть.
Так они дошли до оврага и, спустившись вниз, остановились. Невидимые люди подходили к пленному, щупали одежду. Хриплый голос приказал по-русски:
– Сумы подай сюда, а пана не трогать. Придет батька, сам разберется… Да развяжите его! Как бы не задохся раньше времени!
Пленника толкнули. Ноги скользнули по земляным ступеням. С него сорвали повязки. На мгновение мелькнуло высокое звездное небо в узком вырезе двери.
Захрипела сколоченная из толстых кольев дверь. Стукнуло бревно запора, и вокруг стало темно и тихо…
* * *
Когда пленник очнулся, первое, что он услышал, были слова латинской молитвы. Сквозь щель пробивался рассвет, позволявший различить фигуру коленопреклоненного человека. Слабым голосом пленник окликнул молящегося. Тот замолчал, потом сказал по-польски, с сильным иностранным выговором:
– Я считал вас мертвым.
– Вы немногим ошиблись, – ответил пленник тоже по-польски, пытаясь приподняться и со стоном снова опускаясь на землю.
– Кто вы, – спросил молящийся, – и как попали сюда?
– Я несчастный скиталец, – с горечью ответил пленник. – Всему виной неразумная торопливость… Я спешил повидать одного человека с моей родины…
– О, теперь вы еще дальше от него, чем были. От него и от вашей родины… Да и вряд ли вообще нам с вами удастся попасть на польскую землю.
– Я не поляк, – возразил пленник.
Молившийся резко повернулся, пытаясь в темноте рассмотреть пленника.
– Вы назвали себя скитальцем, – осторожно заметил он. – Значит, родина ваша не здесь? И не в Польше?.. Где же она? Как ваше имя?
– Зовусь я доктором Франциском Скориной, а родился в городе Полоцке, – просто объяснил Георгий. – Побывал я и в Польше, и в чешских, и в немецких землях, и в итальянских городах.
– Я также бывал в этих странах, – вздохнул собеседник, – и, подобно вам, теперь горько раскаиваюсь, что покинул их…
– О нет, друг мой! – перебил его Георгий. – Люди, пленившие нас, скоро убедятся в своей ошибке… Мне удалось слышать их беседу. Если не ошибаюсь, мы в лагере русских?
– Да, – ответил собеседник, снова насторожившись, – это русские…
– Тогда все легко разъяснится, – с заметным облегчением сказал Скорина. – К ним я и направлялся, желая повидать нужного мне человека.
– Кто этот человек? – тихо спросил собеседник.
– Князь Глинский.
– Кто?
– Михайло Глинский. Разве вы ничего не слыхали об этом благородном рыцаре?
О дьявол! – простонал собеседник. – Вы назвали им его имя, и тогда они схватили вас?
– Увы! – возразил Георгий. – Я не мог им сказать ни одного слова: рот мой был завязан…
– Постойте! – Собеседник вскочил и схватил Георгия за плечи. – Вы сказали… вас зовут Франциском Скориной?
– Да, это мое имя.
– Не вы ли несколько лет назад были в канцелярии князя, в Турове, и потом… куда-то исчезли? Я не ошибаюсь?
– Вы не ошиблись. Я был отправлен с поручением князя в Киев, – пояснил Георгий, – моя болезнь помешала мне вернуться к Глинскому вовремя, а происшедшие затем события заставили и вовсе покинуть родину. Однако если мы с вами встречались в Турове…
– Оба мы были там в одно время, – чему-то обрадовавшись, быстро и торопливо заговорил собеседник, – видно, сам бог поставил меня на пути вашем. Значит, вы друг Глинского и поможете спасти его… Его и меня, советника князя Михайлы… Знаете ли вы немецкий язык?
– Я знаю многие языки, но что случилось с князем? Как ваше имя?
– Вы узнаете все, – шептал немец. – Верно ли то, что вы сказали о себе и… что вы все еще друг Глинскому? Поклянитесь!
– Клянусь… – ответил удивленный и встревоженный Георгий. – Клянусь, что я всем сердцем сочувствую князю Глинскому и его делу.
– Аминь! – закончил немец, опускаясь на колени. – Вы русский, – зашептал он в самое ухо Георгию, – быть может, вас отпустят. Слушайте! Они захватили бывшие со мной два письма, написанные по-немецки. Во что бы то ни стало их необходимо добыть и передать по указанному адресу. Только не говорите этим разбойникам, что вы ехали к Глинскому. И даже под пыткой не выдавайте, откуда получили письма.
– Что в этих письмах?..
– Я разрешаю вам прочитать их… Потом, когда вы будете далеко отсюда… Если вам удастся передать письма лично, это будет большим счастьем и для князя Глинского, и для вас. Вы скажете только два слова: «Перстень и ладанка». Всего два слова, и вас примут, как родного брата.
Снаружи послышались голоса. Дверь, скрипя, распахнулась, и бородатый вооруженный человек крикнул:
– Эй, немец! Выходи!
Немец поднялся на ноги. Колени его дрожали.
– О! Что бы я сейчас отдал за десяток моих всадников! – прошептал он, сжимая кулаки.
Оставшись один, Георгий попытался разобраться в том, что он услышал. Все было туманно и тревожно. Что-то произошло с князем Глинским, но что? Если это стан русских, то почему немец заклинал его не произносить имя Глинского? Князь Михайло в беде, сказал немец. Неужели снова Георгия постигнет неудача? Он мысленно окинул взглядом события последних месяцев. Проведя много дней с русским посольством на пути в Венецию, Георгий узнал то, что было скрыто от него и его соотечественников кордонами польского короля и воеводскими стражниками. Он узнал о жизни своих братьев в большом и могучем Московском княжестве, узнал о новых людях Москвы, борющихся за просвещение народа. Созрело решение во что бы то ни стало поехать туда. Венеция больше не задерживала его. Ему удалось повидать лучшие тамошние печатни и даже поработать в одной из них. Георгий заполнил несколько сшитков подробными записями: «Как литеры резать, краску накладывать, как листы тиснуть», «Что есть рисунок и для чего оный в книге применяется», а также «О механике устройства станков друкарских».
Желание как можно скорей вернуться на родину и оттуда отправиться в Москву было так велико, что Георгий, не дождавшись окончания посольства, распрощался со своими новыми друзьями. Казалось, наступил его час. Полоцкое братство поможет ему установить связь с просвещенными московскими людьми, сообща они откроют друкарню, и тогда доктор Францишек отдаст все, что собрал за годы учения, «братьям своим – Руси».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50