Он будет наследием, которое я передам своему сыну.
– О, сударыне стоит только повелеть, и ей предложат в подарок нечто более достойное ее.
– Он любит только цветы, – покраснев, поторопилась я с ответом довольно громко, чтобы отвергнуть намек, который меня возмутил.
Маршал взглянул на меня с удивлением.
– Ну что ж. – сказал он после минутного колебания, – будем собирать плоды на вашей земле и подносить их вам.
– Если так будет. Ах, господин маршал!.. Вот букет, который всем нам нужен.
Таким образом прошел весь обед.
Общество перешло в салоны. Его императорское величество воспользовался замешательством, чтобы приблизиться ко мне. Во взгляде его, который он хотел сделать проницательным, я видела блеск огня; его нельзя было выдержать, не отведя своих глаз. Такое впечатление произвел он на меня. Затем, беря меня за руку и пожимая ее изо всех сил, он сказал совсем тихо:
– Нет, Нет! С такими сладостными, такими нежными глазами, с таким выражением доброты уступают, не мучают, или же вы величайшая кокетка, самая жестокая из женщин.
Произнеся эти слова, он быстро отошел. Все вновь последовали за ним».
(Mассон : Она очутилась в кругу, состоящем исключительно из посвященных… Все подошли к ней.)
«– Он видел только вас. Он бросал на вас пламенные взгляды. Это было заметно».
«Искушение начинало действовать. Я была склонна поверить в то, что являюсь орудием провидения».
(Массон : Вошел маршал. Видимо, так уже договорились или предвидели. Остались только трое: мадам Ц., она и Дюрок.)
«Заняв место подле меня, Дюрок положил мне на колени письмо, взял мою руку и сказал умоляющим тоном:
– Неужели вы могли бы отказать в просьбе тому, кто никогда не знал отказа? Слава соседствует с грустью; от вас зависит заменить ее несколькими минутами счастья.
Меня душил стыд. Я подняла руки к лицу. Даже если бы меня убили, я не смогла бы ни произнести слово, ни поднять глаза на Дюрока.
– Кто не говорит «нет», соглашается; да, господин маршал, заверьте е. и. в., что прекрасная птичка еще не освоилась, но вскоре станет ручной.
– Ради бога, что вы говорите! – воскликнула я.
– То, что должны бы сказать вы сами. Я в большей мере поляк, чем вы, и думаю, как все преданные своей стране люди, что нет такой жертвы, которую нельзя было ради нее принести Наполеону. Вскройте это письмо, умоляю вас. Надеюсь, что, прочитав его, вы станете более уступчивой.
Он вышел, а мадам Ц. поспешила вскрыть письмо».
(Массон : Как вы можете отказать, – сказала ей мадам Ц., – спасение страны в ваших руках.)
«– Не бойтесь, – говорила мадам Ц. (Цихоцкая). – Я прошу только следовать советам пламенных сторонников отчизны. Что касается прославленных женщин, которые… и так далее… вы можете их презирать. Это жалкие принципы провинциального воспитания, а то, что им недостает разума, это вы поймете позже. Вы считаете, что место, которое вам предлагают, не вызывает зависти у других? Поверьте мне, поспешите с согласием, а не то случай может быть упущен. Почему вы сомневаетесь в добре, которое можете совершить? Нежели вы не знаете, что повелитель, полагая, что отдает лишь сердце, часто кладет и корону к ногам прекрасной дамы, сумевшей его зажечь? Пусть он и император, но все же мужчина, и ничего больше.
– Ну, хорошо, – сказала я. – Делайте со мной что хотите.
– Вот это я понимаю. Наконец-то вы облагоразумились. Вы ответите на письмо.
– У меня никогда не будет сил написать его. Располагайте мной. Совершите жертвоприношение, на которое я обречена, но не требуйте, чтобы я написала хоть одно слово, чтобы хоть одно слово произнесла об этом».
(Массон : Мадам Валевской пришла в голову мысль, возможно химеричная.)
«А не могла бы я (…) дать согласие на тайные свидания, не уступая ни в чем? Не могла ли бы я, заручившись его уважением и дружбой, обрести такое доверие, чтобы передать ему наши чаяния, чтобы решиться нашептать ему слова, которые другие не смеют или не в состоянии сказать? Чтобы передать ему те патриотические голоса, которые полностью владеют моей душой?
Неужели его душа невосприимчива к этим мужским, энергичным акцентам? Неужели он унизится до применения силы, чтобы сломить сопротивление женщины, которая хочет остаться чистой и не может предложить ему любви, но желает отдать восхищение, восторг, дружбу?
Да, я буду искренней, такой, какая я есть. Я скажу ему все то, что сказала в Блоне, предложу ему дар спокойной нежности (…) дружбу, готовую на пожертвование, свободную от всяких личных прихотей. Перестав меня любить, он тем больше будет уважать».
(…)
«Со мной сделали, что хотели. Одна только мысль:
страх ожидания.
Между десятым и одиннадцатым часом раздался стук в дверь Это был условленный сигнал.
– Идемте, прошу надеть шляпу с вуалью. Закутайтесь в плащ и идите за мной. Вас ждут на углу. Все уже предусмотрено, все приготовлено, чтобы вас приняли с величайшей осторожностью.
Я так и не знаю, как прошла по улице. Карета ждала. Человек в плаще и круглой шляпе ждал у открытой дверцы. Меня не то подняли, не то втолкнули в карету. Человек поднял подножку и устроился рядом со мной. Мы двинулись и прибыли на место, не проронив ни слова. Но это был Дюрок.
Когда пришло время, меня почти поднесли к двери, которая нетерпеливо открылась. Меня усадили в кресло. Я упала в него, рыдая. Платок я прижимала к глазам. Н. был у моих ног.
– Вы меня ненавидите, я вызываю у вас страх. Вы любите другого, более счастливого, чем я? О, скажите, скажите.
Всхлипывая, дрожащим голосом я осмелилась ответить:
– Нет, это совсем не так. Я боюсь вас, я боюсь самой себя.
– Дорогой ангел, как ты можешь бояться доброго деяния? Ты приносишь мне счастье. Минута счастья.
Я, кому завидует весь мир, ты думаешь, я счастлив? Ты считаешь, что я более страшен здесь, у твоих ног, моля о любви? Твое прекрасное сердечко принадлежит другому, я в этом уверен, поскольку ты так рыдаешь. Но мне все равно, я вижу твое сладостное личико.
(…)
– Сир, прошу вас, сжальтесь надо мной.
– Мне правильно сказали, что ты птичка, которую надо приручить. Бедная жертва! И твой старый муж! Как же он до этого дошел?
При этом имени я вздрогнула, издала возглас, хотела бежать. Слезы душили меня, тысячи острых клинков вонзились мне в сердце. Мое преступление было в этом произнесенном имени, и оно явилось мне во всем своем ужасе.
Он смотрел на меня недвижным взглядом, явно с удивлением.
Я подбежала к двери.
– Да, ты ненавидишь меня. Я пробуждаю в тебе страх?
– О небо! Как же полька может вас ненавидеть? Нет! Нет! Я восхищаюсь вамп, я люблю вас как единственную опору в наших дорогих надеждах! Я доказала это в Блоне; ваш образ не покидает меня, с тех пор моя молитва к небу о вас! Почему же я не могу быть понята?
И я снова заплакала.
– Имя, которое вы произнесли, звучит там. R глубине моей души упреком… – П и заломила руки.
– Это хорошо, что я тебе не ненавистен, – сказал он, отводя меня к креслу. – Послушай… Ты отдалась добровольно тому, чье имя носишь?
Я не ответила.
– По любви к богатству, знатности, или бог весть почему еще, согласилась ты связать свою судьбу с его судьбой?
– Боже снятый! Любовь к богатству, к знатности – я никогда этого не знала, – ответила я.
– Но ответь на мой вопрос. Должен же быть веский резон, чтобы такую молодость, чуть распустившуюся красоту могла заполучить клонящаяся к закату, почти восьмидесятилетняя старость. Не было ли одной из причин богатство и титул, ответь мне.
– Моя мать хотела этого, – сказала я, все еще плача – А, теперь понимаю. И у тебя могли быть угрызения совести!
– Сир, то, что связано на земле, может быть разрешено лишь на небе. Это сказал могущественный из законодателей.
Он засмеялся. Это меня возмутило. Его веселила новизна того, что он слышал, как он потом сам признался.
– Ты знаешь, если бы не твое такое чистое личико и не слезы, бившие фонтаном, я бы подумал, что я игрушка в руках кокетки.
Он задавал еще много вопросов о моем воспитании, образе жизни в деревне и тому подобном, о моем именин, полученном при крещении.
В два часа кто-то постучал в дверь.
– А, уже! – произнес он. – Итак, моя сладостная и слезоточивая голубка, осуши слезы, ступай отдохни и больше не бойся орла. У него нет для тебя никакой другой силы, только сила любви, жаждущая прежде всего твоего сердца. Кончится тем, что ты его полюбишь, так как он для тебя сделает все, слышишь?
Он помог мне закутаться в плащ и, подведя к двери, остановил меня; держась за дверную ручку, он сказал:
– Обещан мне, что вернешься сюда завтра, или я не дам тебе уйти отсюда. Я завладел тобой. Какое мне дело, что скажут люди. Ты для моего сердца самое драгоценное, страстно желанное завоевание.
Я пообещала. Знала ли я, что делаю?
Меля отвезли точно так же, как привезли; но я была уже спокойнее, так как питала надежду, хотя и химеричную, что приплыву на моей утлой лодке к берегу. Заснула я оглушенная эмоциями и трудами дня.
В девять мадам Ц. (Цихоцкая) стояла у моего изголовья с большим свертком, который таинственно развернула, предварительно заперев дверь на ключ. В шкатулке красной кожи я увидела букет цветов с веточками лавра; к свертку было приложено запечатанное письмо.
– Прежде всего взгляните на это, – сказала она, достав из шкатулки чудесный букет из бриллиантов. – Какая вода! Какой огонь! С каким вкусом сделано! Это будет вам к лицу. – Она приложила ко мне драгоценность, а во мне вздымалось возмущение. Я вырвала у нее украшение, которым она восхищалась, и швырнула им об пол.
– Что вы делаете? – сказала она, удивленная взрывом моего гнева, которого никогда во мне не подозревала.
– Знайте же, – сказала я, – что я ненавижу эти драгоценности, Извольте их немедленно забрать. Умоляю вас. Если уж я соглашусь продаться, то совсем за другую цену, чем эти пустые стекляшки, которые я презираю.
– Дорогая подруга, вы, наверное, не в своем уме! Чтобы я отнесла их назад? Да я не осмелюсь это сделать! Я подниму их и уберу от вашего гнева. Но я забыла о письме.
«Мари, сладостная моя Мари, моя первая мысль о тебе, первое мое желание видеть тебя.
Ты вернешься, правда? Ты обещала. Если это не случится, орел полетит к тебе. Я увижу тебя за обедом; друг сказал мне это. Соизволь принять эти цветы; пусть они станут тайными узами между нами, соединяют нас скрытно в толпе, которая нас окружает. Когда я коснусь рукой сердца, ты будешь знать, что оно целиком занято тобой, и ты, чтобы ответить, коснешься твоих цветов. Люби меня, моя дорогая Мари, и пусть твоя рука никогда не отвергает эти цветы. Н .»
– Ну и что? Как вы теперь будете выглядеть? Вот треснувшая брошь. Надо все же ее приколоть…
… … … … … … … … …… … …
Храни меня Бог! Мой лоб не медный, и я никогда не буду гордиться позором, который вы зовете моим триумфом. Я могу появиться кающейся грешницей, но никак по триумфаторшей.
Но нужно было что-то решить. Все голоса настроены на один лад. Притязания всех одинаковы. Моя семья заодно с тем, кто должен бы ясно провидеть, все разделяли одно и то же восхищение.
Я быстро оделась. Цветы приняты только к бальному платью. Это избавило меня от букета и от листьев зеленого лавра, хотя они были для меня символом надежды.
Мое появление в салоне мадам М. М. (Мостовская, Малаховская или Матушевич) вызвало сенсацию. Вокруг меня толпились. С любопытством разглядывали меня. Большинство были мне незнакомы, и все же мне казалось, что все видят на моем челе следы вчерашней встречи.
Совершив требуемые обычаем формальности по отношению к хозяйке дома и дамам выше меня рангом, е. и. в. обратил на меня внимание. Брови его вскинулись вверх. Неудовольствие как будто виднелось во всех чертах лица. Он смерил меня проницательным и пытливым взглядом, потом вдруг приблизился ко мне. Я чувствовала себя, как под пытками, опасаясь публичной сцены.
Чтобы избежать ее. я приложила в знак примирения руку на то место, где должен был находиться букет. Я увидела, что это успокоило его. Его рука ответила на этот знак. Он затрепетал.
Когда садились за стол, он подозвал к себе Дюрока и что-то сказал ему на ухо.
Меня усадили, как в первый раз, и как только представилась возможность, мой сосед засыпал меня упреками.
– Я понимаю, – ответила я как можно тише, – что вы удивлены, приглядевшись ко мне; я не притронулась к шкатулке, она осталась в руках особы, которой вы ее вручили. Я никогда не приму подобных подарков. Господин маршал, расценивайте это как категорический ответ. Неужели я осмелилась бы явиться сюда, украшенная такими подарками? Скажите ему, что мою привязанность и живое восхищение не покупают дорогими подарками. Надежда на наше будущее, вот что нужно…
– И вы, сударыня, еще сомневаетесь? Неужели он не дал вам ее? Ведь несмотря на вашу несправедливость, он вамп очень захвачен. Я понимаю его взгляд. Посмотрите, он как будто принимает участие в общем разговоре, а его рука на сердце показывает, что отсутствие бриллиантового букета беспокоит его. Садясь за стол, он велел мне напомнить вам об обещании быть вечером. О, сударыня, не обманите, если вам очень важно, чтобы он сдержал свое обещание. Вы должны сознавать цену подобной победы, а тем временем, осмелюсь это сказать вам, я нахожу вас совсем иной, совершенно лишенной пламенного порыва, иной, чем в Блоне. А что меня еще больше удивляет, так это то, что он гораздо больше влюблен, чем когда-либо.
Успех, о котором мечтают все, завидовать которому будут все, этот успех достался вам. Устелите же цветами тернии его жизни, ибо у него их так много. На высокое положение люди смотрят с завистью…
Что я могу вам сказать? Вторая встреча была окружена такими же предосторожностями, как и первая.
Он был какой-то оживленный, озабоченный, взгляд угрюмый. Помог мне снять плащ.
– Ах, пришли наконец-то. Я уже лишился надежды увидеть вас, – сказал он, помогая мне снять шляпу и усаживая в кресло. – Ну что ж, оправдывайтесь в тех прегрешениях, в коих я вас виню. Зачем было вызывать во мне чувство, которое вы не разделяли? Почему отказ распространился и на лавр? Почему вы это сделали? Я рассчитывал на столько приятных минут, а ты лишила меня их. Моя рука не покидала сердца, а твоя оставалась недвижной. Только один раз ты ответила на мой знак. О Мари, ты не любишь меня, а я тебя люблю страстно. Откуда это все?
Он гневно ударил себя в лоб. После минутной тишины, которой я не смела прерывать, он воскликнул:
– Вот она, истинная полька! Это только утверждает меня во мнении, которое я имел о вашем народе!
Я обрела речь и воскликнула:
– Помилосердствуйте, сир, скажите мне его!
– Хорошо, Мари, я считаю этот народ пылким и легкомысленным. Считаю, что поляки делают все, повинуясь фантазии, а не рассудку. Энтузиазм у них бурный, шумный, минутный, но они не умеют им управлять и преодолевать его. Не ваш ли это портрет, прекрасная полька?
Разве не примчалась ты, как безумная, рискуя, что тебя задавят, лишь бы увидеть меня, лишь бы меня разжечь? Мое сердце похитили эти взгляды, такие прочувствованные, эти слова, такие страстные… а потом ты исчезла. Я ищу тебя повсюду, не могу найти, а когда ты являешься, одной из последних, я нахожу в тебе только лед, тогда как я горю.
Послушай, Мари! Знай, что я всегда, сочтя что-либо невозможным или трудно достижимым, стремился к этому с еще большим жаром. Меня ничто не отвратит. «Нельзя» – пришпоривает меня, и я иду вперед. Я привык к тому, что судьба всегда уступает моим желаниям, твое сопротивление меня покоряет, твоя красота ударяет в голову, хватает за сердце.
Я хочу, хорошо пойми это слово, я хочу тебя заставить полюбить меня. Мария, имя твоей родины возродится благодаря мне. Благодаря мне ее ядро еще существует. Я сделаю больше того. Но помни, как эти часы, которые я держу и которые разбиваю на твоих глазах (и действительно часы полетели к моим ногам), точно так же исчезнет ее название и все твои надежды, если ты доведешь меня до отчаяния, отвергая мое сердце и отказывая мне в своем.
Обессиленная тревогой, я рухнула у его ног. Он был в состоянии невыразимого неистовства.
Опустим занавес перед сценой, которую я хотела бы вычеркнуть из жизни ценой своей крови.
Вы знаете, что это необычайный человек, это вулкан, охваченный честолюбивыми страстями, но его любовная страсть не менее бурная, хотя не столь продолжительная.
Тот, кто видел мир у своих ног, был у моих. Он осушал мои слезы, которые струились потоками.
(…)
Я не могла отступить. Оставалось идти вперед по этой каменистой стезе, которую проложила моя безумная экзальтация.
Жертва была принесена. Теперь оставалось только пожинать плоды, получить то единственное, что могло бы оправдать мое предосудительное состояние. Вот мысль, которая меня проникала. Властвуя над моей волей, она не дала мне пасть под тяжестью упреков совести и отчаяния.
С того случая мои посещения стали ежедневными, а мои надежды находились все в той же точке, всегда были только предвестием будущего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– О, сударыне стоит только повелеть, и ей предложат в подарок нечто более достойное ее.
– Он любит только цветы, – покраснев, поторопилась я с ответом довольно громко, чтобы отвергнуть намек, который меня возмутил.
Маршал взглянул на меня с удивлением.
– Ну что ж. – сказал он после минутного колебания, – будем собирать плоды на вашей земле и подносить их вам.
– Если так будет. Ах, господин маршал!.. Вот букет, который всем нам нужен.
Таким образом прошел весь обед.
Общество перешло в салоны. Его императорское величество воспользовался замешательством, чтобы приблизиться ко мне. Во взгляде его, который он хотел сделать проницательным, я видела блеск огня; его нельзя было выдержать, не отведя своих глаз. Такое впечатление произвел он на меня. Затем, беря меня за руку и пожимая ее изо всех сил, он сказал совсем тихо:
– Нет, Нет! С такими сладостными, такими нежными глазами, с таким выражением доброты уступают, не мучают, или же вы величайшая кокетка, самая жестокая из женщин.
Произнеся эти слова, он быстро отошел. Все вновь последовали за ним».
(Mассон : Она очутилась в кругу, состоящем исключительно из посвященных… Все подошли к ней.)
«– Он видел только вас. Он бросал на вас пламенные взгляды. Это было заметно».
«Искушение начинало действовать. Я была склонна поверить в то, что являюсь орудием провидения».
(Массон : Вошел маршал. Видимо, так уже договорились или предвидели. Остались только трое: мадам Ц., она и Дюрок.)
«Заняв место подле меня, Дюрок положил мне на колени письмо, взял мою руку и сказал умоляющим тоном:
– Неужели вы могли бы отказать в просьбе тому, кто никогда не знал отказа? Слава соседствует с грустью; от вас зависит заменить ее несколькими минутами счастья.
Меня душил стыд. Я подняла руки к лицу. Даже если бы меня убили, я не смогла бы ни произнести слово, ни поднять глаза на Дюрока.
– Кто не говорит «нет», соглашается; да, господин маршал, заверьте е. и. в., что прекрасная птичка еще не освоилась, но вскоре станет ручной.
– Ради бога, что вы говорите! – воскликнула я.
– То, что должны бы сказать вы сами. Я в большей мере поляк, чем вы, и думаю, как все преданные своей стране люди, что нет такой жертвы, которую нельзя было ради нее принести Наполеону. Вскройте это письмо, умоляю вас. Надеюсь, что, прочитав его, вы станете более уступчивой.
Он вышел, а мадам Ц. поспешила вскрыть письмо».
(Массон : Как вы можете отказать, – сказала ей мадам Ц., – спасение страны в ваших руках.)
«– Не бойтесь, – говорила мадам Ц. (Цихоцкая). – Я прошу только следовать советам пламенных сторонников отчизны. Что касается прославленных женщин, которые… и так далее… вы можете их презирать. Это жалкие принципы провинциального воспитания, а то, что им недостает разума, это вы поймете позже. Вы считаете, что место, которое вам предлагают, не вызывает зависти у других? Поверьте мне, поспешите с согласием, а не то случай может быть упущен. Почему вы сомневаетесь в добре, которое можете совершить? Нежели вы не знаете, что повелитель, полагая, что отдает лишь сердце, часто кладет и корону к ногам прекрасной дамы, сумевшей его зажечь? Пусть он и император, но все же мужчина, и ничего больше.
– Ну, хорошо, – сказала я. – Делайте со мной что хотите.
– Вот это я понимаю. Наконец-то вы облагоразумились. Вы ответите на письмо.
– У меня никогда не будет сил написать его. Располагайте мной. Совершите жертвоприношение, на которое я обречена, но не требуйте, чтобы я написала хоть одно слово, чтобы хоть одно слово произнесла об этом».
(Массон : Мадам Валевской пришла в голову мысль, возможно химеричная.)
«А не могла бы я (…) дать согласие на тайные свидания, не уступая ни в чем? Не могла ли бы я, заручившись его уважением и дружбой, обрести такое доверие, чтобы передать ему наши чаяния, чтобы решиться нашептать ему слова, которые другие не смеют или не в состоянии сказать? Чтобы передать ему те патриотические голоса, которые полностью владеют моей душой?
Неужели его душа невосприимчива к этим мужским, энергичным акцентам? Неужели он унизится до применения силы, чтобы сломить сопротивление женщины, которая хочет остаться чистой и не может предложить ему любви, но желает отдать восхищение, восторг, дружбу?
Да, я буду искренней, такой, какая я есть. Я скажу ему все то, что сказала в Блоне, предложу ему дар спокойной нежности (…) дружбу, готовую на пожертвование, свободную от всяких личных прихотей. Перестав меня любить, он тем больше будет уважать».
(…)
«Со мной сделали, что хотели. Одна только мысль:
страх ожидания.
Между десятым и одиннадцатым часом раздался стук в дверь Это был условленный сигнал.
– Идемте, прошу надеть шляпу с вуалью. Закутайтесь в плащ и идите за мной. Вас ждут на углу. Все уже предусмотрено, все приготовлено, чтобы вас приняли с величайшей осторожностью.
Я так и не знаю, как прошла по улице. Карета ждала. Человек в плаще и круглой шляпе ждал у открытой дверцы. Меня не то подняли, не то втолкнули в карету. Человек поднял подножку и устроился рядом со мной. Мы двинулись и прибыли на место, не проронив ни слова. Но это был Дюрок.
Когда пришло время, меня почти поднесли к двери, которая нетерпеливо открылась. Меня усадили в кресло. Я упала в него, рыдая. Платок я прижимала к глазам. Н. был у моих ног.
– Вы меня ненавидите, я вызываю у вас страх. Вы любите другого, более счастливого, чем я? О, скажите, скажите.
Всхлипывая, дрожащим голосом я осмелилась ответить:
– Нет, это совсем не так. Я боюсь вас, я боюсь самой себя.
– Дорогой ангел, как ты можешь бояться доброго деяния? Ты приносишь мне счастье. Минута счастья.
Я, кому завидует весь мир, ты думаешь, я счастлив? Ты считаешь, что я более страшен здесь, у твоих ног, моля о любви? Твое прекрасное сердечко принадлежит другому, я в этом уверен, поскольку ты так рыдаешь. Но мне все равно, я вижу твое сладостное личико.
(…)
– Сир, прошу вас, сжальтесь надо мной.
– Мне правильно сказали, что ты птичка, которую надо приручить. Бедная жертва! И твой старый муж! Как же он до этого дошел?
При этом имени я вздрогнула, издала возглас, хотела бежать. Слезы душили меня, тысячи острых клинков вонзились мне в сердце. Мое преступление было в этом произнесенном имени, и оно явилось мне во всем своем ужасе.
Он смотрел на меня недвижным взглядом, явно с удивлением.
Я подбежала к двери.
– Да, ты ненавидишь меня. Я пробуждаю в тебе страх?
– О небо! Как же полька может вас ненавидеть? Нет! Нет! Я восхищаюсь вамп, я люблю вас как единственную опору в наших дорогих надеждах! Я доказала это в Блоне; ваш образ не покидает меня, с тех пор моя молитва к небу о вас! Почему же я не могу быть понята?
И я снова заплакала.
– Имя, которое вы произнесли, звучит там. R глубине моей души упреком… – П и заломила руки.
– Это хорошо, что я тебе не ненавистен, – сказал он, отводя меня к креслу. – Послушай… Ты отдалась добровольно тому, чье имя носишь?
Я не ответила.
– По любви к богатству, знатности, или бог весть почему еще, согласилась ты связать свою судьбу с его судьбой?
– Боже снятый! Любовь к богатству, к знатности – я никогда этого не знала, – ответила я.
– Но ответь на мой вопрос. Должен же быть веский резон, чтобы такую молодость, чуть распустившуюся красоту могла заполучить клонящаяся к закату, почти восьмидесятилетняя старость. Не было ли одной из причин богатство и титул, ответь мне.
– Моя мать хотела этого, – сказала я, все еще плача – А, теперь понимаю. И у тебя могли быть угрызения совести!
– Сир, то, что связано на земле, может быть разрешено лишь на небе. Это сказал могущественный из законодателей.
Он засмеялся. Это меня возмутило. Его веселила новизна того, что он слышал, как он потом сам признался.
– Ты знаешь, если бы не твое такое чистое личико и не слезы, бившие фонтаном, я бы подумал, что я игрушка в руках кокетки.
Он задавал еще много вопросов о моем воспитании, образе жизни в деревне и тому подобном, о моем именин, полученном при крещении.
В два часа кто-то постучал в дверь.
– А, уже! – произнес он. – Итак, моя сладостная и слезоточивая голубка, осуши слезы, ступай отдохни и больше не бойся орла. У него нет для тебя никакой другой силы, только сила любви, жаждущая прежде всего твоего сердца. Кончится тем, что ты его полюбишь, так как он для тебя сделает все, слышишь?
Он помог мне закутаться в плащ и, подведя к двери, остановил меня; держась за дверную ручку, он сказал:
– Обещан мне, что вернешься сюда завтра, или я не дам тебе уйти отсюда. Я завладел тобой. Какое мне дело, что скажут люди. Ты для моего сердца самое драгоценное, страстно желанное завоевание.
Я пообещала. Знала ли я, что делаю?
Меля отвезли точно так же, как привезли; но я была уже спокойнее, так как питала надежду, хотя и химеричную, что приплыву на моей утлой лодке к берегу. Заснула я оглушенная эмоциями и трудами дня.
В девять мадам Ц. (Цихоцкая) стояла у моего изголовья с большим свертком, который таинственно развернула, предварительно заперев дверь на ключ. В шкатулке красной кожи я увидела букет цветов с веточками лавра; к свертку было приложено запечатанное письмо.
– Прежде всего взгляните на это, – сказала она, достав из шкатулки чудесный букет из бриллиантов. – Какая вода! Какой огонь! С каким вкусом сделано! Это будет вам к лицу. – Она приложила ко мне драгоценность, а во мне вздымалось возмущение. Я вырвала у нее украшение, которым она восхищалась, и швырнула им об пол.
– Что вы делаете? – сказала она, удивленная взрывом моего гнева, которого никогда во мне не подозревала.
– Знайте же, – сказала я, – что я ненавижу эти драгоценности, Извольте их немедленно забрать. Умоляю вас. Если уж я соглашусь продаться, то совсем за другую цену, чем эти пустые стекляшки, которые я презираю.
– Дорогая подруга, вы, наверное, не в своем уме! Чтобы я отнесла их назад? Да я не осмелюсь это сделать! Я подниму их и уберу от вашего гнева. Но я забыла о письме.
«Мари, сладостная моя Мари, моя первая мысль о тебе, первое мое желание видеть тебя.
Ты вернешься, правда? Ты обещала. Если это не случится, орел полетит к тебе. Я увижу тебя за обедом; друг сказал мне это. Соизволь принять эти цветы; пусть они станут тайными узами между нами, соединяют нас скрытно в толпе, которая нас окружает. Когда я коснусь рукой сердца, ты будешь знать, что оно целиком занято тобой, и ты, чтобы ответить, коснешься твоих цветов. Люби меня, моя дорогая Мари, и пусть твоя рука никогда не отвергает эти цветы. Н .»
– Ну и что? Как вы теперь будете выглядеть? Вот треснувшая брошь. Надо все же ее приколоть…
… … … … … … … … …… … …
Храни меня Бог! Мой лоб не медный, и я никогда не буду гордиться позором, который вы зовете моим триумфом. Я могу появиться кающейся грешницей, но никак по триумфаторшей.
Но нужно было что-то решить. Все голоса настроены на один лад. Притязания всех одинаковы. Моя семья заодно с тем, кто должен бы ясно провидеть, все разделяли одно и то же восхищение.
Я быстро оделась. Цветы приняты только к бальному платью. Это избавило меня от букета и от листьев зеленого лавра, хотя они были для меня символом надежды.
Мое появление в салоне мадам М. М. (Мостовская, Малаховская или Матушевич) вызвало сенсацию. Вокруг меня толпились. С любопытством разглядывали меня. Большинство были мне незнакомы, и все же мне казалось, что все видят на моем челе следы вчерашней встречи.
Совершив требуемые обычаем формальности по отношению к хозяйке дома и дамам выше меня рангом, е. и. в. обратил на меня внимание. Брови его вскинулись вверх. Неудовольствие как будто виднелось во всех чертах лица. Он смерил меня проницательным и пытливым взглядом, потом вдруг приблизился ко мне. Я чувствовала себя, как под пытками, опасаясь публичной сцены.
Чтобы избежать ее. я приложила в знак примирения руку на то место, где должен был находиться букет. Я увидела, что это успокоило его. Его рука ответила на этот знак. Он затрепетал.
Когда садились за стол, он подозвал к себе Дюрока и что-то сказал ему на ухо.
Меня усадили, как в первый раз, и как только представилась возможность, мой сосед засыпал меня упреками.
– Я понимаю, – ответила я как можно тише, – что вы удивлены, приглядевшись ко мне; я не притронулась к шкатулке, она осталась в руках особы, которой вы ее вручили. Я никогда не приму подобных подарков. Господин маршал, расценивайте это как категорический ответ. Неужели я осмелилась бы явиться сюда, украшенная такими подарками? Скажите ему, что мою привязанность и живое восхищение не покупают дорогими подарками. Надежда на наше будущее, вот что нужно…
– И вы, сударыня, еще сомневаетесь? Неужели он не дал вам ее? Ведь несмотря на вашу несправедливость, он вамп очень захвачен. Я понимаю его взгляд. Посмотрите, он как будто принимает участие в общем разговоре, а его рука на сердце показывает, что отсутствие бриллиантового букета беспокоит его. Садясь за стол, он велел мне напомнить вам об обещании быть вечером. О, сударыня, не обманите, если вам очень важно, чтобы он сдержал свое обещание. Вы должны сознавать цену подобной победы, а тем временем, осмелюсь это сказать вам, я нахожу вас совсем иной, совершенно лишенной пламенного порыва, иной, чем в Блоне. А что меня еще больше удивляет, так это то, что он гораздо больше влюблен, чем когда-либо.
Успех, о котором мечтают все, завидовать которому будут все, этот успех достался вам. Устелите же цветами тернии его жизни, ибо у него их так много. На высокое положение люди смотрят с завистью…
Что я могу вам сказать? Вторая встреча была окружена такими же предосторожностями, как и первая.
Он был какой-то оживленный, озабоченный, взгляд угрюмый. Помог мне снять плащ.
– Ах, пришли наконец-то. Я уже лишился надежды увидеть вас, – сказал он, помогая мне снять шляпу и усаживая в кресло. – Ну что ж, оправдывайтесь в тех прегрешениях, в коих я вас виню. Зачем было вызывать во мне чувство, которое вы не разделяли? Почему отказ распространился и на лавр? Почему вы это сделали? Я рассчитывал на столько приятных минут, а ты лишила меня их. Моя рука не покидала сердца, а твоя оставалась недвижной. Только один раз ты ответила на мой знак. О Мари, ты не любишь меня, а я тебя люблю страстно. Откуда это все?
Он гневно ударил себя в лоб. После минутной тишины, которой я не смела прерывать, он воскликнул:
– Вот она, истинная полька! Это только утверждает меня во мнении, которое я имел о вашем народе!
Я обрела речь и воскликнула:
– Помилосердствуйте, сир, скажите мне его!
– Хорошо, Мари, я считаю этот народ пылким и легкомысленным. Считаю, что поляки делают все, повинуясь фантазии, а не рассудку. Энтузиазм у них бурный, шумный, минутный, но они не умеют им управлять и преодолевать его. Не ваш ли это портрет, прекрасная полька?
Разве не примчалась ты, как безумная, рискуя, что тебя задавят, лишь бы увидеть меня, лишь бы меня разжечь? Мое сердце похитили эти взгляды, такие прочувствованные, эти слова, такие страстные… а потом ты исчезла. Я ищу тебя повсюду, не могу найти, а когда ты являешься, одной из последних, я нахожу в тебе только лед, тогда как я горю.
Послушай, Мари! Знай, что я всегда, сочтя что-либо невозможным или трудно достижимым, стремился к этому с еще большим жаром. Меня ничто не отвратит. «Нельзя» – пришпоривает меня, и я иду вперед. Я привык к тому, что судьба всегда уступает моим желаниям, твое сопротивление меня покоряет, твоя красота ударяет в голову, хватает за сердце.
Я хочу, хорошо пойми это слово, я хочу тебя заставить полюбить меня. Мария, имя твоей родины возродится благодаря мне. Благодаря мне ее ядро еще существует. Я сделаю больше того. Но помни, как эти часы, которые я держу и которые разбиваю на твоих глазах (и действительно часы полетели к моим ногам), точно так же исчезнет ее название и все твои надежды, если ты доведешь меня до отчаяния, отвергая мое сердце и отказывая мне в своем.
Обессиленная тревогой, я рухнула у его ног. Он был в состоянии невыразимого неистовства.
Опустим занавес перед сценой, которую я хотела бы вычеркнуть из жизни ценой своей крови.
Вы знаете, что это необычайный человек, это вулкан, охваченный честолюбивыми страстями, но его любовная страсть не менее бурная, хотя не столь продолжительная.
Тот, кто видел мир у своих ног, был у моих. Он осушал мои слезы, которые струились потоками.
(…)
Я не могла отступить. Оставалось идти вперед по этой каменистой стезе, которую проложила моя безумная экзальтация.
Жертва была принесена. Теперь оставалось только пожинать плоды, получить то единственное, что могло бы оправдать мое предосудительное состояние. Вот мысль, которая меня проникала. Властвуя над моей волей, она не дала мне пасть под тяжестью упреков совести и отчаяния.
С того случая мои посещения стали ежедневными, а мои надежды находились все в той же точке, всегда были только предвестием будущего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25