На четвертом заседании, 7 сентября, неутомимый Сулковский информировал ученых французских коллег о результатах самодеятельной археологической экспедиции, которую он предпринял в селении Феране на Ниле. Там он нашел древний бюст богини Изиды и два камня, покрытые древнеегипетскими иероглифами, и добился, чтобы эти находки перевезли в помещение института в Каире. (Обожающий легенды Ортанс Сент-Альбен дополняет эту документированную информацию не очень достоверным утверждением, что иероглифы Сулковский «вполне удовлетворительно расшифровал сам».)
Следующие недели внимание Сулковского приковано к планам строительства Суэцкого канала. Прикрепленный к научной экспедиции, занимающейся подготовкой этих планов, он в октябре должен был выехать с Бонапартом в Суэц для рекогносцировки. Назначение его не было случайным. Он обладал знаниями, необходимыми для этого, как и для составления арабского словаря или для изучения административной структуры Египта. Генерал Михал Сокольницкий, бывавший в свое время в Рыдзыне, утверждает в своих воспоминаниях, что Сулковский уже десятилетним мальчиком поражал окружающих каким-то гениально-простым проектом постройки канала в рыдзынских владениях. Да и Бонапарт во всех высказываниях о своем адъютанте подчеркивал его выдающиеся познания в инженерном деле.
Помимо разносторонней научно-организационной деятельности, помимо обычного выполнения обязанностей «первого адъютанта» командующего, Сулковский деятельно продолжал заниматься литературным трудом. «Выпускал перо только из руки, натруженной саблей», – скажет о нем позднее один из его французских товарищей. За последние месяцы он написал три больших произведения: «Письмо с Мальты», «Заметки о египетской экспедиции» и уже упоминаемое «Описание пути из Каира в Эль-Сальхия». Все вместе это могло составить порядочную книгу.
Египетские произведения Сулковского можно смело признать его лучшим писательским достижением. «Описание пути из Каира в Эль-Сальхия», а также некоторые фрагменты «Заметок о египетской экспедиции» и по сей день поражают красотой стиля, глубиной наблюдений и современным методом материалистической интерпретации социальных явлений. Сулковского в первую очередь интересовало положение египетских крестьян. Из этих произведений видно, как серьезно расценивал он декларацию Бонапарта об освобождении Египта из-под ярма беев и как много он возлагал надежд на улучшение жизни коренного египетского населения. Справедливо написал о нем один из польских историков: «Он старался улучшить судьбу египетских феллахов, поскольку ему не было дано, как он мечтал, облегчить долю польского мужика».
Уже одно перечисление произведений и занятий Сулковского на протяжении каких-то двух месяцев – с 28 августа до 22 октября – вызывает легкое замешательство. Просто трудно поверить, что со всем этим мог справиться человек, обессиленный потерей крови, с незажившими ранами, с ног до головы ослепленный пластырями, затрудняющими каждый шаг и доставляющими лишние муки. А ведь нужно еще помнить, что это необычное излечение происходило знойным африканским летом, которое может обессилить и оглушить самых здоровых европейцев.
В иконографии египетской экспедиции сохранился карандашный портрет Юзефа Сулковского, нарисованный художником Дютертром. По этому портрету можно составить себе некоторое представление о тогдашнем психическом и физическом состоянии нашего героя. Сулковский выглядит там человеком за сорок, хотя – по самому старящему подсчету историков – ему было от силы двадцать восемь лет. Нелегко поверить, что это изображение молодого человека, которого еще недавно принимали за «красивую девушку, переодетую мальчиком». Нет уже в этом портрете «львиного выражения, внутреннего огня, пламени, бьющего из глаз», которое так восхищало французских биографов Сулковского. Грустное, утомленное лицо. Выдавшийся вперед хрящеватый нос. Волосы явно поредевшие и точно слипшиеся от пота… Грустный вид отчаявшегося человека, в котором «внутренний огонь» служит только самосожжению.
Как складывались в это время отношения между Сулковским и Бонапартом? У историков мы не находим ответа на этот вопрос, а у творцов литературных легенд искать его не стоит. Единственным внушающим доверие документом, связанным с этим, являются воспоминания уже дважды цитированного библиотекаря египетской экспедиции А. В. Арно. Их этих воспоминаний мы узнаем, что Сулковский в Египте «осуждал своего командующего с нередко почти предельной суровостью» и что «ненавидел его, одновременно восхищаясь им».
Слова Арно в определенном смысле заслуживают особого внимания. В предыдущие периоды жизни Сулковский никому, за исключением, может быть, ближайших политических друзей, не жаловался на своего командующего. Еще за два месяца до отъезда в Египет, в Париже, уже зная о Бонапарте все, он несколько раз говорил о нем с Михалом Клеофасом Огиньским, ни словом не упоминая о своих обвинениях или претензиях. Если бы было иначе, то остывший впоследствии к Наполеону Огиньский не преминул бы написать об этом в своих «Записках».
Так что свидетельство Арно дает основание заключить, что только в Египте создалась такая ситуация, когда Сулковский уже не мог скрывать ненависти к командующему и даже перед французскими друзьями осуждал его с предельной суровостью.
Первой причиной этой новой ситуации должны были быть, несомненно, так называемые «объективные условия». Все монографисты египетской экспедиции согласно утверждают, что невыносимый африканский зной в сочетании с подстерегающими повсюду опасностями и сознанием того, что они отрезаны на чужом континенте, приводили всю французскую армию в ужасное нервное состояние. Даже самые уравновешенные генералы впадали порою в истерику. Сулковский, измотанный болезнью, обманувшийся в последних надеждах на овеянный славой поход в Индию и работающий без минуты отдыха, наверняка был издерган не меньше других. Не пощадила «египетская зараза» и нервов Бонапарта. Правда, в рапортах Директории полководец проявлял предельный оптимизм, но личные его письма, отправленные в это время брату Жозефу, были исполнены самой глубокой меланхолии. Помимо неудач общественного характера, имелись и личные огорчения. Из Парижа его засыпали анонимными письмами о том, как изменяет ему обожаемая Жозефина, называемая журналистами Мадонной Победы.
Уже одно состояние постоянного раздражения, в котором пребывали два неразлучных товарища – полководец и его первый адъютант, – могли довести до более частых, чем раньше, столкновений и до взрывов давно уже нараставшей активной неприязни. А к этим вполне человеческим «объективным условиям» присоединялись еще новые конфликты политически-идеологического характера. Так же, как и в Италии, полководец и адъютант имели совершенно различные взгляды на «освобождение» жителей завоеванной страны. Сразу же после взятия Каира Бонапарт энергично принялся ликвидировать феодальные отношения, но в борьбе с мамелюкским феодализмом опирался исключительно на арабские имущие круги; феллахи, безжалостно эксплуатируемые помещиками и буржуазией, абсолютно его не интересовали. Якобинский же адъютант добивался в первую очередь социального и экономического освобождения именно этого самого бедного и угнетенного населения Египта. Сулковский не скрывал своих взглядов от командующего и вслух говорил об этом на заседаниях института, срывая аплодисменты французских прогрессивных ученых и художников. Кроме того, Сулковскому и его другу Вентуре, как восточным консультантам Бонапарта, могли не понравиться некоторые административные шаги полководца: слишком грабительская система реквизиций, бесцеремонное вопреки прокламациям – нарушение извечных местных обычаев и жестокие и часто несправедливые казни. (Щепетильного, когда дело касалось рыцарской чести, Сулковского особенно должен был возмутить расстрел мужественного коменданта Александрии только за то, что он исполнил свой солдатский долг.)
Вполне возможно, что и Бонапарт не был доволен своими египетскими консультантами. Его наверняка раздражала их тесная дружба, несмотря на большую разницу в возрасте, и несокрушимая солидарность. У него еще была свежа в памяти их тесная связь с «венским» Малишевским и группой якобинских генералов-заговорщиков. В тяжелых египетских условиях идеалистическая принципиальность Сулковского должна была раздражать полководца гораздо больше, чем в Италии. Будущий диктатор, как явствует из его переписки, уже тогда думал о скором возвращении во Францию и продолжении своей политической карьеры. Значит, он мог подумывать и о том, что неотступный доселе адъютант, страдающий хроническим «отсутствием политического чутья», будет для него некоторой обузой.
Спустя несколько лет после смерти Сулковского Бонапарт – уже император – сказал своему доверенному человеку Бурьену: «Сулковский пошел бы далеко… это был бесценный человек для любого, кто отдал себя возрождению Польши…»
Спустя полтора века эти слова звучат крайне неубедительно. Просто кажется маловероятным, чтобы не признающий никаких идеологических компромиссов Сулковский мог действительно «пойти далеко» в тот исторический период, который уже начинался.
Достаточно припомнить событие, которое произошло всего лишь через год после смерти нашего героя, – наполеоновский переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 года). Вот сцена, известная по многим описаниям современников: генерал Бонапарт, окруженный вооруженными гренадерами, врывается в зал заседаний Совета пятисот. Его встречает яростный гул двухсот якобинских депутатов. Возгласы: «Долой диктатора!», «Долой тирана!» – это еще самые мягкие. Представитель Корсики Жозеф Арена кидается на узурпатора с обнаженным стилетом. Случайно присутствующий в зале парламента поляк, некий Шальцер (разве может что-нибудь произойти без поляков!), закрывает Наполеона собственным телом. Подходят новые гренадеры под командой Иоахима Мюрата. Зять Бонапарта отдает гренадерам приказ: «Вышвырните-ка мне всю эту публику вон!» Депутаты пытаются защищаться, некоторые выбивают окна, прыгают в сад. Остальных гренадеры выгоняют силой. Революционная республика ликвидирована. Уже ничто не мешает тому, чтобы Бонапарт «стал во главе правительства».
Так вот, никак нельзя представить Сулковского одним из актеров этой сцены. Неотступный адъютант, пожалуй, не мог бы в эти дни антиреспубликанского переворота быть с Цезарем-Бонапартом. Не мог бы, как тот же Шальцер, заслонить его собственным телом от стилета Брута-Арены. Не мог бы спокойно смотреть, как солдаты выбрасывают из зала заседаний его политических друзей и одновременно законных представителей народа якобинских депутатов.
Не представляю себе и того, чтобы Сулковский – хотя он действительно был бесценным человеком для каждого, кто взялся бы возрождать Польшу, мог «пойти далеко» в созданном Наполеоном в 1807 году Варшавском Княжестве. Миниатюрное сателлитное государство, возглавляемое незаконным кузеном рыдзынских князей саксонским курфюрстом Фридрихом-Августом, очень отличалось от той Польши, о которой наш герой мечтал во время пятилетних скитаний и сражений на чужбине.
Я почти убежден, что совместная деятельность Сулковского и Бонапарта должна была кончиться в Египте именно так, как она и кончилась. Для человека такого склада и масштаба, как Сулковский, это был единственный и неизбежный исход. В 1793 году, добиваясь зачисления его в армию Французской республики, Сулковский написал: «Военная доблесть и свобода для меня все». Его биография и творчество показывают, что эти два понятия существовали в его жизни неразрывно, он не сумел бы отказаться от своих политических убеждений ради одной только воинской доблести, как сделали это впоследствии многие его приятели, революционные офицеры французской армии. Но и глубочайшей жизненной трагедией была бы для него жизнь, при которой пришлось бы отказаться от воинской доблести и – как это сделал Петр Малишевский – отдаться одной научной работе. А по мере развития исторических событий сочетание этих двух целей становилось все труднее. Привыкший годами оценивать силы противников в величайших военных и политических кампаниях, он еще до отъезда в Египет знал, что в игре между Республикой, олицетворяющей для него свободу, и Бонапартом, олицетворяющим воинскую доблесть, победит последний. Захваченный гигантскими перспективами восточной экспедиции, он на короткий миг поверил, что еще удастся обратить ход политических событий. Возможно, он тешил себя надеждой, что Бонапарт удовлетворит свое честолюбие блистательными победами на Востоке (так заставляет верить Сулковского в своем романе «Пепел» Стефан Жеромский), а ему самому удастся при случае совершить чаемые «славные подвиги»; мог он поверить также, что за время отсутствия полководца во Франции снова придут к власти якобинцы, что после захвата Египта и Индии Французская республика настолько утвердит свой авторитет, что сумеет справиться с метящим в цезари генералом.
Позднее, когда английская победа под Абукиром превратила блистательную экспедицию в жалкую авантюру, а в столкновениях с полководцем, обострявшихся из-за жары и взаимного раздражения, начало вырисовываться отчетливее, чем когда-либо, разделяющее их различие во взглядах, Сулковский лишился последних иллюзий. Во время двухмесячной поправки после битвы под Эль-Сальхия, когда он нечеловеческой работой старался заглушить в себе сознание своего поражения, он уже наверняка знал, что придется отказаться – надолго, если не навсегда, – как от воинской славы, так и от свободы. Из всей политической программы, которую он десять лет назад выразил своим пером, ему остались только слова: «Поляки… чтобы снова стать свободными, вы должны научиться умирать…»
Думается, что Бонапарт – вопреки тому, что он рассказывал позднее своему секретарю Бурьену, – также был «сыт по горло» своим «бесценным» адъютантом и без особой радости думал о совместном возвращении в Париж. Африканская экспедиция оказалась неудавшимся предприятием, которое принесло Республике огромные потери. Экспедиция готовилась поспешно, непродуманно, в самом ее осуществлении имелось много серьезных ошибок. Бонапарт имел все основания ожидать, что его якобинские консультанты по Востоку Сулковский и Вентуре, связанные с его парижскими врагами, вернувшись во Францию, не пощадят его, отчитываясь перед Директорией. Посвященный во все секреты полководца адъютант был бы в таком случае особо опасным обвинителем.
В гипотезе о том, что Бонапарт действительно мог опасаться критики Сулковского, меня утверждает информация, которую я обнаружил у известного историка наполеоновской эпохи Фридриха М. Кирхейзена. Спустя неполный год после смерти Сулковского Бонапарт покинул Египет в величайшей тайне от армии, не простившись даже с генералом Клебером, которому он письменно передал командование. Известный своей честностью Клебер был, как и Сулковский, очень критически настроен ко многим действиям Бонапарта в Египте. Приняв командование, он направил Директории рапорт, в довольно мрачных тонах, описывая состояние оставленной ему армии и страны. К несчастью, рапорт этот попал в руки Бонапарта, который к тому времени успел стать главой государства. «Первого консула искренность Клебера не возмутила, – пишет благожелательный к Бонапарту Кирхейзен, – он оставил его командовать». Эти последние слова историка звучат несколько странно, если учесть, что Клебер уже в сентябре 1798 года просил у Бонапарта разрешения вернуться во Францию и что вскоре после отправки этого критического рапорта он был убит в Египте мусульманином-фанатиком Солейманом.
Но возвращение Сулковского в Париж могло быть для Бонапарта неудобным не только из-за его возможных выступлений перед Директорией. В политической игре, которая предстояла будущему диктатору во Франции, ему нужны были преданные, слепо послушные солдаты вроде Жюно, Дюрока или Лавалетта. Неотступный адъютант, радикал и друг якобинских генералов, был бы в этой игре только помехой.
Все вышеизложенные соображения приводят к одному выводу: если даже трагическое событие 22 октября 1798 года было совершенно случайным и вину за него никто не несет, то, во всяком случае, многое говорит за то, что именно такая развязка отвечала настроениям как Сулковского, так и Бонапарта.
Перед роковым по его последствиям восстанием в Каире имели место два незначительных факта, которые наверняка еще больше усилили удрученность Сулковского.
В первых днях сентября вынуждены были покинуть Египет «из-за подорванного климатом здоровья» три добровольца-легионера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21