Но опять спросил:– Почему?– Потому что мы приехали охранять эту местность, а не стекла бить. Понял?Смулка пожал плечами. Нет, не понял. Он подошел к Хенрику и пожаловался:– Псих наш доктор. А я все равно какое-нибудь стекло разобью, увидишь. Напьюсь и десять стекол разобью. Вон те, все.Они вышли к поросшему высокой травой скверу. С шумом взлетела стая голубей и стала кружить над памятником генералу на коне. В глубине стоял трехэтажный дом в стиле модерн с небольшими колоннами-кариатидами и атлантом с голой грудью.– «Отель Тиволи», – прочитал Чесек. – Дожили. Шеф решил:– Расквартировываемся здесь.Дверь дома открыта. Шеф с пистолетом в руке вошел первый. За ним Прилизанный. В холле лежали скатанные красные дорожки. Огляделись: нет, ничего не угрожает. Мраморная лестница, покрытая тонким слоем пыли, вела на антресоли, где в нишах стояли статуи, имитирующие античные скульптуры. В углу холла, возле стеклянной двери в ресторан, стоял горшок с волосатой пальмой.– Графские апартаменты, – сказала брюнетка. Шеф хлопнул в ладоши.– Прошу внимания. Прежде чем здесь расположиться, надо обследовать город. – В пустом холле его словам вторило эхо. – Если дамы хотят нам помочь, буду очень признателен, при случае можете поискать себе какие-нибудь тряпки. Разговаривайте громко, чтобы было слышно, кто где находится. Пистолеты на изготовку. Смулка!– Слушаю, пан шеф!– Посмотри, нет ли здесь каких-нибудь машин. Обойди все гаражи. Зайди на молочный завод, в пекарню, на задние дворы. Пойдешь по левой стороне улицы, Чесек – по правой. Коних осмотрит квартиры. Рудловский займется тем же. Вияс! Тебе школа, больница, амбулатория. Все записывать. Смулка, поставишь машину и раздашь инструменты.– Какие инструменты? – спросил Хенрик.– Открывать двери. Вы думаете, они все открыты?Смулка вышел, проклиная свою судьбу. Женщины решили пойти с мужчинами. Чернявая толстуха – с Рудловский. («Очень приятно», – сказал он и снял очки, чтобы она могла лучше рассмотреть его чарующие глаза); седая пани Барбара – с Чесеком; флегматичная рыжая – с гладко прилизанным Виясом.– А я? – спросила блондинка, и ее ноздри расширились. Шеф объявил:– Вы останетесь здесь со мною!Анна стояла посреди холла. Она никому ничего не сказала, и никто ничего не сказал ей. Хенрик некоторое время колебался, потом подошел.– Вы ждете Смулку? – спросил он.– Нет, почему?– Лучше одной не ходить. Я буду искать себе брюки. Если хотите…– Я пойду с вами.Она подошла к шефу и стала что-то ему объяснять. Мелецкий слушал ее, мрачный и раздраженный. Вошел Смулка, он нес мешок с инструментами. Хенрику достались отмычка, связка ключей, топор и пила.– Салют, – сказал он Смулке.– Один потопал? – спросил тот.– Нет, с пани Анной.Смулка выругался. Анна улыбнулась и взяла Хенрика под руку. Когда они вышли, Хенрик спросил:– Что вы сказали доктору?– Чтобы полил цветы.– Пальму в горшке?– Все. Я сказала, что приду и проверю.– А вам известно, что здесь приказывает Мелецкий?– Но не мне. Я свободная.Вошли в скверик. Анна не отпускала его руку. «Мы похожи на влюбленных, – он вспомнил красный вагон, девушку с распущенными волосами. Ее взгляд. – Какое, наверно, счастье держать такую девушку в объятиях и смотреть в ее улыбающиеся глаза. Чушь. Я умер бы от тоски. Руки бы затекли, а она окосела. Чушь. И, несмотря на это, она все время у меня перед глазами – волосы и глаза, губы».– Кто этот военный? – услышал Хенрик. Он почувствовал, что пальцы женщины сжали его руку, и это было приятно. Не успел он ответить, как она крикнула:– Великий Фриц! Мне хочется его взорвать!Дошли до перекрестка. Послышались голоса Рудловского и чернявой:– Ay, ау! Пан Коних! Пани Анна!– Здесь был магазин готовой одежды, – сказал Хенрик, показывая на дом с тяжелой солидной дверью. – Вероятно, второй этаж принадлежал его владельцу.Дверь подалась. Внутри было душно – пыль и плесень. На лестнице лежало несколько оброненных пакетов. Паника, должно быть, была изрядная.– Вы помните восьмое сентября в Варшаве? – спросил Хенрик.– Я как раз об этом подумала…– Здесь, в Грауштадте, тоже, наверное, все происходило ночью. Жители не ложились спать, не зажигали света, были слышны далекие раскаты орудий. Радиостанции передавали патриотические песни, в тусклом свете приемника люди двигались, как печальные духи. У диктора был трагический голос. Выступил Геббельс: «братья немцы», теперь все стали братья, братья немцы, уходите из городов, оставьте врагу пустыню, устроим второй Сталинград. Несколько десятков бульдогов из СД выгоняли людей на улицу, до последней минуты выполняя свою работу. «Лёс! Лёс!» «Вперед! Вперед!»
Люди бросали свои квартиры, мебель, вещи, итог работы поколений, портреты близких, ночь ревела моторами, на улице громыхали сапогами те, из СД, бежим, пусть пройдет первая неприятельская волна, потом фюрер достанет из-за пазухи победоносное чудо-оружие, он столько раз был со щитом, а здесь так оплошал, нет, это невозможно, он что-то готовит, об этом все время говорит Геббельс, он сделает новый Сталинград, наш Сталинград.– Подержите, пожалуйста, – сказал Хенрик, вручая Анне инструменты. И стал орудовать сверлом. На двери была табличка: «Хельмут Штайнхаген». Он всунул в просверленное отверстие загнутую проволоку и открыл дверь изнутри. Они очутились в любовно обставленной квартире не сноба или художника, но человека, который любил роскошь и удобства. Особенно выделялась спальная со светлой мебелью и пуховыми перинами, она свидетельствовала о том, что Штайнхаген жил удобно и приятно. Анна погладила шелк одеяла, потом легла на него и спрятала голову в подушку.– Я сплю. Меня ничего не касается, – сказала она, мурлыча от наслаждения.Минуту Хенрик рассматривал профиль, резко выделяющийся на фоне подушки, – опущенные крылышки век, нос, рот, потом скользнул взглядом по изгибу бедра. Черт возьми! Отвернулся, Попробовал открыть шкаф. Шкаф не поддавался. Потянул сильнее и вырвал дверцы.– Посмотрите, пожалуйста. Может быть, и для вас что-нибудь найдется.– Я сплю, – услышал он.– Давайте за работу!В ответ донеслось счастливое бормотание. Изгиб бедра. Хенрик подошел к Анне и силой стащил с кровати. Она буквально упала в объятия, ее волосы скользнули по его лицу, потом он шеей почувствовал их нежное касание.– Кокетка, – буркнул он. Она сразу же выпрямилась.– Что?– То, что слышали!– Спасибо, – сказала она. – Прекрасный комплимент, – и засунула голову в шкаф. – Одни тряпки, – донеслось оттуда. – Баба, лишенная вкуса. Трусы с кружевами, какие носили до первой мировой войны. В талии она, должно быть, в три раза толще меня.Хенрик сидел на кровати и рассматривал семейный альбом.– Вы можете на нее полюбоваться.– На кого?– На безвкусную бабу, – и показал фотографию толстой, улыбающейся блондинки.– Вид у нее неинтеллигентный.– Самодовольная, – согласился Хенрик. – А это ее дочки, наверное, на пикнике. За год до этого, август. Как раз тогда, когда нас добивали в Варшаве. А это сентябрь тридцать девятого. Весело, вы не считаете? Этот пикник состоялся как раз, когда бомбили Лондон. А этот, когда шли на Москву. А этот, когда уничтожали евреев.– А фрау Штайнхаген об этом знала?– О Лондоне знала.– А о гетто?– Какое мне дело, – сказал Хенрик. – Должна была знать. Анна молча рассматривала альбом.– Эта крошка, – заговорила она, – наверно, ее дочка в младенчестве.– Нет, пани Анна, это сама мать. Так фотографировали задолго до первой мировой войны.– Не правда ли, трогательно? – спросила она вдруг. Он взял у нее альбом.– Не более, чем любое умирание. – Он перехватил ее вопросительный взгляд. – Умирание мгновений, хотел я сказать. И еще позволю себе заметить, что размеры дочки и ваши более или менее совпадают.– Правда, – согласилась она.– Надо поискать в следующей комнате, – посоветовал Хенрик.Анна оставила его одного в спальне. Он опять стал рассматривать фотографии. «Штайнхаген был низеньким и толстым. Здесь я штаны не найду. Конечно, это волнует, но хочется наплевать на человеческие чувства, пусть гибнут, черт бы их подрал, пусть воют от отчаяния, пусть тоже знают, что значит потерять все. Им не хватило воображения, когда они это начинали, да, видимо, у них никогда его и не было. Пока сами же не окажутся в подобном положении, не смогут понять боли и зла, которое причинили. А все-таки сжимается горло, когда видишь руины. Из-за этой старомодной солидарности. Или, может быть, наоборот, избытка воображения, постоянного замыкания на себя, отождествления себя с преследуемым. – Хенрик отложил альбом. Потом вытащил из тумбочки ящик с блестящими золотыми дисками. – Эврика, нашел! Дурачок, не радуйся, это только ордена. Целая коллекция! Боже, сколько здесь этого добра! Хельмут Штайнхаген, ты – загадка. Ты забыл эти ордена или вдруг понял, что они не нужны. Может быть, всю жизнь их добивались – он, его отец и дед. Здесь были ордена 1870 года и двух последних войн. Умирание мгновений, да, да, мало что делает такой наглядной быстротечность славы, как эти жестянки, символы былого величия, обесценивающиеся после каждого поворота истории. Свидетельства никому не нужных поступков, восторженности, выжатой при помощи пропаганды, гибели в припадке кретинского порыва во имя толстяка императора, о котором уже следующее поколение знает, что он был дурак, трус и лицемер. Штайнхаген забыл эти ордена или наконец понял? Хотелось бы знать, они поняли? Они когда-нибудь поумнеют?» Среди орденов попадались патроны для пистолета. «Подходят к моему „вальтеру“, – подумал Хенрик, но не взял их.– Ну как? – услышал он голос Анны.Она все еще была в своих брюках, хотя лагерная куртка исчезла. Вместо куртки на ней был шерстяной свитер с высоким воротником. В ее лице произошла какая-то неуловимая перемена.– Что вы с собой сделали? – спросил он.– Причесалась, – ответила она и слегка подергала волосы надо лбом. – Но не очень-то есть что причесывать.– Посмотрите, – сказал он. – Ордена рода Штайнхагенов. Слава трех поколений, а может быть, и больше.– Это не должно приводить нас в умиление.– Да, нас наверняка. Но, может быть, они тоже поумнеют.– Зачем вам их ум?– Чтобы было с кем разговаривать.Анна оглядела себя в зеркале, одернула свитер. Поправляя ворот, она поймала в зеркале его взгляд. Отвернулась. «Я неприлично пристально смотрел на нее», – подумал он со злостью.– Вы неплохо выглядите, – сказал Хенрик. Анна спросила с иронией:– Вы хотели что-то предложить? Он равнодушно бросил:– Я хотел задать вопрос: не чувствуете ли вы угрызений совести?– Угрызений совести? Из-за чего?– Из-за этого свитера. И вообще. Эта квартира, по которой мы рыщем…Она вышла в соседнюю комнату, он пошел за ней.– Вы создаете проблемы, – сказала она, рассматривая хрустальные рюмки в буфете.– Я сказал что думал. Она резко обернулась:– Почему я должна чувствовать угрызения совести? Может быть, потому, что они сделали меня нищей? Может быть, потому, что они замучили моего мужа, а потом, полуживому, залили рот гипсом и расстреляли? А может быть, потому, что я теперь уже ничем не брезгую, ничто меня не смущает и не поражает? Потому что я вас всех ненавижу?Раздался звон стекла. Осколки рюмок рассыпались по полу.– Пусть оно пропадет пропадом, их добро! – закричала она. – Я сейчас все это перебью!Хенрик схватил ее за руку, Анна вырывалась, но он крепко сжал ей руки.– Смулка, – сказал он. – Типичный Смулка. Вы правы, но зачем рюмки бить? На станции ждут бедные люди, которые должны получить эти квартиры.– Отпустите.«Не отпущу», – подумал Хенрик. Отпустил и прошептал:– Простите.Хенрик увидел в глазах Анны слезы. Она повернулась и пошла к окну. Распахнула его.– Это смешно, – сказала Анна, не поворачиваясь.– Что?– Всё. И то, что я разбила рюмки. И то, что вы меня схватили. И то, что через минуту я была вам благодарна.– Тогда, пожалуйста, бейте еще.– И эти угрызения совести. У нас – по отношению к ним. Смешно.– Речь идет не о них, – сказал Хенрик. Анна повернулась к нему.– Это интересно, – пробормотала она.– Да, речь идет не о них, – повторил он. – Речь идет о нас. О нас самих.Анна не понимала. «Ее от меня уже тошнит». Она смотрела в окно. По двору Чесек катил нагруженную детскую коляску.– Речь идет о тех, кто берет, – пробовал он объяснить свою мысль, чтобы не показаться смешным. – Угрызения совести, мораль– все это смешно. Как изгнание из рая.– Я никогда в нем не была, – ответила она язвительно. – В лагере вы тоже были таким чистым?Хенрик молчал.– Мы уже не в лагере, – сказал он наконец.– Послушайте, вы дьявольски умны, но штаны, чтобы закрыть свои ягодицы, вы все же ищете.Хенрик покрылся испариной. Потрогал рукой брюки, нет, не порваны, бабский злой язык.– Конечно, ищу, чтобы не огорчать дам, – сказал он, кланяясь. – И советую вам взять свитер.– Почему же для меня такое исключение?– Я чувствую, что в этом нет ничего плохого.– Ага, значит, вы просто эстет?– Может быть.Хенрик обвел глазами комнату.– Я не вижу здесь штанов для себя, – сказал он. – Штайнхаген был небольшого роста.Анна согласилась, что надо пойти искать в другом месте. Взяла из шкафа халат и несколько мохнатых полотенец и завернула в свою полосатую куртку. В дверях она вдруг передала сверток Хенрику:– Подержите, пожалуйста.– Что это такое?– Туфли. Кажется, мой размер. 5 Внизу, возле лестницы, лежал человек. Анна вскрикнула. Человек шевелился и стонал.– Подождите здесь, – сказал Хенрик, достал пистолет и начал спускаться.– Он может выстрелить! – испуганно сказала Анна.– Тише, – шепнул Хенрик. Женщина замолчала.Хенрик наклонился над распростертым телом. Лица не было видно, в полумраке поблескивала клинообразная лысина. Худой и длинноногий. «Еще один верзила. Смешно, что я вынимал пистолет». Хенрик положил пистолет в карман.– Он ранен? – спросила Анна.– Сейчас погляжу.Хенрик наклонился и перевернул человека навзничь, увидел продолговатое старое лицо. «Ему, наверно, лет шестьдесят с небольшим, эта твердая белая щетина, этот хрящеватый нос, морщины и борозды вокруг тонкогубого рта».– Жив, – сказал Хенрик.Послышались легкие, осторожные шаги Анны, потом удивленный голос:– Посмотрите, в смокинге.Действительно, на старике был смокинг, рубашка с накрахмаленной манишкой, хотя и очень грязной, бабочка и дорогие запонки.– У него вид манекена с витрины, – сказала Анна. – Ну что, ранен?– Следа крови не видно. Наверно, упал с лестницы, ударился головой.– Может, его сбросили? – спросила она, беспокойно оглядываясь по сторонам. Лестница была мрачная, дверь в квартиру Штайнхагенов слегка пошатывалась. – Может, там кто-нибудь есть? Достаньте пистолет.Хенрик наклонился над стариком. Из тонкогубого рта вырвался хрип и пахнуло кислятиной. Хенрик отпрянул.– Агония? – спросила женщина.– Он в дым пьян. Надо подождать, пока проспится. А сейчас можно обыскать.Хенрик оттащил старика к стене и снял с него смокинг. Оружия у старика не было. Хенрик нашел паспорт на имя Шаффера, Курта Шаффера, пятьдесят семь лет. «Плохо выглядишь, Mensch, – подумал Хенрик. – На вид тебе больше, не помог тебе твой фюрер». Другой документ свидетельствовал, что резервист Курт Шаффер, проживающий в Грауштадте, парикмахер по профессии, признан временно невоеннообязанным по причине ревматизма в острой форме, а также хронического катара желудка.– Не хотите примерить его смокинг? – спросила Анна, когда Хенрик стал одевать старика. – Вам неинтересно, как вы в нем выглядите?– Этот немец нам пригодится.– Когда мы сюда пришли, его здесь не было, – вспомнила Анна.– Может быть, он пил где-нибудь поблизости. Услышал наши голоса и решил посмотреть, что происходит.– И слетел с лестницы, – закончила она.– У него такой вид, будто он возвращался с бала.– Вы думаете, их больше? – с беспокойством спросила она.– Не знаю. Шаффер нам все расскажет.Хенрик прошел прихожую и толкнул дверь, выходящую во двор.– Куда вы? – крикнула Анна.– Присмотрите за ним. Там где-то должна быть тележка.– Как вы догадались? – спросила она, когда он вернулся с тележкой.– Опыт. Поляки все носят на себе. Немцы давно уже такой глупости не делают. Вы можете прочитать в «Пане Тадеуше», что происходило после битвы под Йеной и какую роль в эвакуации сыграли вагены. Я должен был стать учителем польского языка. Вот видите, знания, полученные из книг, тоже иногда могут пригодиться. Нужно согнуть ему ноги в коленях.– Что вы хотите с ним сделать?– Отвезти в «Тиволи».Уложить пьяного на тележку было делом нелегким.– Шаффер, – говорил Хенрик, – не сопротивляйся, будь человеком.Парикмахер захрапел.– Так, так, Шаффер, спрячь педали. Уфф, – с облегчением вздохнул Хенрик, наконец уложив немца. – Можно везти. – Вдруг его обдала горячая волна. Он отвернулся и сделал вид, что рассматривает трещины на стене.– Что вы там ищете? – спросила Анна.– Счета за свет.– Я знаю что. Хенрик толкнул тележку.– Подержите дверь, – приказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Люди бросали свои квартиры, мебель, вещи, итог работы поколений, портреты близких, ночь ревела моторами, на улице громыхали сапогами те, из СД, бежим, пусть пройдет первая неприятельская волна, потом фюрер достанет из-за пазухи победоносное чудо-оружие, он столько раз был со щитом, а здесь так оплошал, нет, это невозможно, он что-то готовит, об этом все время говорит Геббельс, он сделает новый Сталинград, наш Сталинград.– Подержите, пожалуйста, – сказал Хенрик, вручая Анне инструменты. И стал орудовать сверлом. На двери была табличка: «Хельмут Штайнхаген». Он всунул в просверленное отверстие загнутую проволоку и открыл дверь изнутри. Они очутились в любовно обставленной квартире не сноба или художника, но человека, который любил роскошь и удобства. Особенно выделялась спальная со светлой мебелью и пуховыми перинами, она свидетельствовала о том, что Штайнхаген жил удобно и приятно. Анна погладила шелк одеяла, потом легла на него и спрятала голову в подушку.– Я сплю. Меня ничего не касается, – сказала она, мурлыча от наслаждения.Минуту Хенрик рассматривал профиль, резко выделяющийся на фоне подушки, – опущенные крылышки век, нос, рот, потом скользнул взглядом по изгибу бедра. Черт возьми! Отвернулся, Попробовал открыть шкаф. Шкаф не поддавался. Потянул сильнее и вырвал дверцы.– Посмотрите, пожалуйста. Может быть, и для вас что-нибудь найдется.– Я сплю, – услышал он.– Давайте за работу!В ответ донеслось счастливое бормотание. Изгиб бедра. Хенрик подошел к Анне и силой стащил с кровати. Она буквально упала в объятия, ее волосы скользнули по его лицу, потом он шеей почувствовал их нежное касание.– Кокетка, – буркнул он. Она сразу же выпрямилась.– Что?– То, что слышали!– Спасибо, – сказала она. – Прекрасный комплимент, – и засунула голову в шкаф. – Одни тряпки, – донеслось оттуда. – Баба, лишенная вкуса. Трусы с кружевами, какие носили до первой мировой войны. В талии она, должно быть, в три раза толще меня.Хенрик сидел на кровати и рассматривал семейный альбом.– Вы можете на нее полюбоваться.– На кого?– На безвкусную бабу, – и показал фотографию толстой, улыбающейся блондинки.– Вид у нее неинтеллигентный.– Самодовольная, – согласился Хенрик. – А это ее дочки, наверное, на пикнике. За год до этого, август. Как раз тогда, когда нас добивали в Варшаве. А это сентябрь тридцать девятого. Весело, вы не считаете? Этот пикник состоялся как раз, когда бомбили Лондон. А этот, когда шли на Москву. А этот, когда уничтожали евреев.– А фрау Штайнхаген об этом знала?– О Лондоне знала.– А о гетто?– Какое мне дело, – сказал Хенрик. – Должна была знать. Анна молча рассматривала альбом.– Эта крошка, – заговорила она, – наверно, ее дочка в младенчестве.– Нет, пани Анна, это сама мать. Так фотографировали задолго до первой мировой войны.– Не правда ли, трогательно? – спросила она вдруг. Он взял у нее альбом.– Не более, чем любое умирание. – Он перехватил ее вопросительный взгляд. – Умирание мгновений, хотел я сказать. И еще позволю себе заметить, что размеры дочки и ваши более или менее совпадают.– Правда, – согласилась она.– Надо поискать в следующей комнате, – посоветовал Хенрик.Анна оставила его одного в спальне. Он опять стал рассматривать фотографии. «Штайнхаген был низеньким и толстым. Здесь я штаны не найду. Конечно, это волнует, но хочется наплевать на человеческие чувства, пусть гибнут, черт бы их подрал, пусть воют от отчаяния, пусть тоже знают, что значит потерять все. Им не хватило воображения, когда они это начинали, да, видимо, у них никогда его и не было. Пока сами же не окажутся в подобном положении, не смогут понять боли и зла, которое причинили. А все-таки сжимается горло, когда видишь руины. Из-за этой старомодной солидарности. Или, может быть, наоборот, избытка воображения, постоянного замыкания на себя, отождествления себя с преследуемым. – Хенрик отложил альбом. Потом вытащил из тумбочки ящик с блестящими золотыми дисками. – Эврика, нашел! Дурачок, не радуйся, это только ордена. Целая коллекция! Боже, сколько здесь этого добра! Хельмут Штайнхаген, ты – загадка. Ты забыл эти ордена или вдруг понял, что они не нужны. Может быть, всю жизнь их добивались – он, его отец и дед. Здесь были ордена 1870 года и двух последних войн. Умирание мгновений, да, да, мало что делает такой наглядной быстротечность славы, как эти жестянки, символы былого величия, обесценивающиеся после каждого поворота истории. Свидетельства никому не нужных поступков, восторженности, выжатой при помощи пропаганды, гибели в припадке кретинского порыва во имя толстяка императора, о котором уже следующее поколение знает, что он был дурак, трус и лицемер. Штайнхаген забыл эти ордена или наконец понял? Хотелось бы знать, они поняли? Они когда-нибудь поумнеют?» Среди орденов попадались патроны для пистолета. «Подходят к моему „вальтеру“, – подумал Хенрик, но не взял их.– Ну как? – услышал он голос Анны.Она все еще была в своих брюках, хотя лагерная куртка исчезла. Вместо куртки на ней был шерстяной свитер с высоким воротником. В ее лице произошла какая-то неуловимая перемена.– Что вы с собой сделали? – спросил он.– Причесалась, – ответила она и слегка подергала волосы надо лбом. – Но не очень-то есть что причесывать.– Посмотрите, – сказал он. – Ордена рода Штайнхагенов. Слава трех поколений, а может быть, и больше.– Это не должно приводить нас в умиление.– Да, нас наверняка. Но, может быть, они тоже поумнеют.– Зачем вам их ум?– Чтобы было с кем разговаривать.Анна оглядела себя в зеркале, одернула свитер. Поправляя ворот, она поймала в зеркале его взгляд. Отвернулась. «Я неприлично пристально смотрел на нее», – подумал он со злостью.– Вы неплохо выглядите, – сказал Хенрик. Анна спросила с иронией:– Вы хотели что-то предложить? Он равнодушно бросил:– Я хотел задать вопрос: не чувствуете ли вы угрызений совести?– Угрызений совести? Из-за чего?– Из-за этого свитера. И вообще. Эта квартира, по которой мы рыщем…Она вышла в соседнюю комнату, он пошел за ней.– Вы создаете проблемы, – сказала она, рассматривая хрустальные рюмки в буфете.– Я сказал что думал. Она резко обернулась:– Почему я должна чувствовать угрызения совести? Может быть, потому, что они сделали меня нищей? Может быть, потому, что они замучили моего мужа, а потом, полуживому, залили рот гипсом и расстреляли? А может быть, потому, что я теперь уже ничем не брезгую, ничто меня не смущает и не поражает? Потому что я вас всех ненавижу?Раздался звон стекла. Осколки рюмок рассыпались по полу.– Пусть оно пропадет пропадом, их добро! – закричала она. – Я сейчас все это перебью!Хенрик схватил ее за руку, Анна вырывалась, но он крепко сжал ей руки.– Смулка, – сказал он. – Типичный Смулка. Вы правы, но зачем рюмки бить? На станции ждут бедные люди, которые должны получить эти квартиры.– Отпустите.«Не отпущу», – подумал Хенрик. Отпустил и прошептал:– Простите.Хенрик увидел в глазах Анны слезы. Она повернулась и пошла к окну. Распахнула его.– Это смешно, – сказала Анна, не поворачиваясь.– Что?– Всё. И то, что я разбила рюмки. И то, что вы меня схватили. И то, что через минуту я была вам благодарна.– Тогда, пожалуйста, бейте еще.– И эти угрызения совести. У нас – по отношению к ним. Смешно.– Речь идет не о них, – сказал Хенрик. Анна повернулась к нему.– Это интересно, – пробормотала она.– Да, речь идет не о них, – повторил он. – Речь идет о нас. О нас самих.Анна не понимала. «Ее от меня уже тошнит». Она смотрела в окно. По двору Чесек катил нагруженную детскую коляску.– Речь идет о тех, кто берет, – пробовал он объяснить свою мысль, чтобы не показаться смешным. – Угрызения совести, мораль– все это смешно. Как изгнание из рая.– Я никогда в нем не была, – ответила она язвительно. – В лагере вы тоже были таким чистым?Хенрик молчал.– Мы уже не в лагере, – сказал он наконец.– Послушайте, вы дьявольски умны, но штаны, чтобы закрыть свои ягодицы, вы все же ищете.Хенрик покрылся испариной. Потрогал рукой брюки, нет, не порваны, бабский злой язык.– Конечно, ищу, чтобы не огорчать дам, – сказал он, кланяясь. – И советую вам взять свитер.– Почему же для меня такое исключение?– Я чувствую, что в этом нет ничего плохого.– Ага, значит, вы просто эстет?– Может быть.Хенрик обвел глазами комнату.– Я не вижу здесь штанов для себя, – сказал он. – Штайнхаген был небольшого роста.Анна согласилась, что надо пойти искать в другом месте. Взяла из шкафа халат и несколько мохнатых полотенец и завернула в свою полосатую куртку. В дверях она вдруг передала сверток Хенрику:– Подержите, пожалуйста.– Что это такое?– Туфли. Кажется, мой размер. 5 Внизу, возле лестницы, лежал человек. Анна вскрикнула. Человек шевелился и стонал.– Подождите здесь, – сказал Хенрик, достал пистолет и начал спускаться.– Он может выстрелить! – испуганно сказала Анна.– Тише, – шепнул Хенрик. Женщина замолчала.Хенрик наклонился над распростертым телом. Лица не было видно, в полумраке поблескивала клинообразная лысина. Худой и длинноногий. «Еще один верзила. Смешно, что я вынимал пистолет». Хенрик положил пистолет в карман.– Он ранен? – спросила Анна.– Сейчас погляжу.Хенрик наклонился и перевернул человека навзничь, увидел продолговатое старое лицо. «Ему, наверно, лет шестьдесят с небольшим, эта твердая белая щетина, этот хрящеватый нос, морщины и борозды вокруг тонкогубого рта».– Жив, – сказал Хенрик.Послышались легкие, осторожные шаги Анны, потом удивленный голос:– Посмотрите, в смокинге.Действительно, на старике был смокинг, рубашка с накрахмаленной манишкой, хотя и очень грязной, бабочка и дорогие запонки.– У него вид манекена с витрины, – сказала Анна. – Ну что, ранен?– Следа крови не видно. Наверно, упал с лестницы, ударился головой.– Может, его сбросили? – спросила она, беспокойно оглядываясь по сторонам. Лестница была мрачная, дверь в квартиру Штайнхагенов слегка пошатывалась. – Может, там кто-нибудь есть? Достаньте пистолет.Хенрик наклонился над стариком. Из тонкогубого рта вырвался хрип и пахнуло кислятиной. Хенрик отпрянул.– Агония? – спросила женщина.– Он в дым пьян. Надо подождать, пока проспится. А сейчас можно обыскать.Хенрик оттащил старика к стене и снял с него смокинг. Оружия у старика не было. Хенрик нашел паспорт на имя Шаффера, Курта Шаффера, пятьдесят семь лет. «Плохо выглядишь, Mensch, – подумал Хенрик. – На вид тебе больше, не помог тебе твой фюрер». Другой документ свидетельствовал, что резервист Курт Шаффер, проживающий в Грауштадте, парикмахер по профессии, признан временно невоеннообязанным по причине ревматизма в острой форме, а также хронического катара желудка.– Не хотите примерить его смокинг? – спросила Анна, когда Хенрик стал одевать старика. – Вам неинтересно, как вы в нем выглядите?– Этот немец нам пригодится.– Когда мы сюда пришли, его здесь не было, – вспомнила Анна.– Может быть, он пил где-нибудь поблизости. Услышал наши голоса и решил посмотреть, что происходит.– И слетел с лестницы, – закончила она.– У него такой вид, будто он возвращался с бала.– Вы думаете, их больше? – с беспокойством спросила она.– Не знаю. Шаффер нам все расскажет.Хенрик прошел прихожую и толкнул дверь, выходящую во двор.– Куда вы? – крикнула Анна.– Присмотрите за ним. Там где-то должна быть тележка.– Как вы догадались? – спросила она, когда он вернулся с тележкой.– Опыт. Поляки все носят на себе. Немцы давно уже такой глупости не делают. Вы можете прочитать в «Пане Тадеуше», что происходило после битвы под Йеной и какую роль в эвакуации сыграли вагены. Я должен был стать учителем польского языка. Вот видите, знания, полученные из книг, тоже иногда могут пригодиться. Нужно согнуть ему ноги в коленях.– Что вы хотите с ним сделать?– Отвезти в «Тиволи».Уложить пьяного на тележку было делом нелегким.– Шаффер, – говорил Хенрик, – не сопротивляйся, будь человеком.Парикмахер захрапел.– Так, так, Шаффер, спрячь педали. Уфф, – с облегчением вздохнул Хенрик, наконец уложив немца. – Можно везти. – Вдруг его обдала горячая волна. Он отвернулся и сделал вид, что рассматривает трещины на стене.– Что вы там ищете? – спросила Анна.– Счета за свет.– Я знаю что. Хенрик толкнул тележку.– Подержите дверь, – приказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12