– Все устроит доктор Мелецкий. Он вас принимает, он вас увольняет, ему вы подчиняетесь дисциплинарно.«Шеф», – вспомнил Хенрик.– Выступаете завтра на рассвете, – сказал уполномоченный. – В течение суток жду сообщения, в порядке ли санаторное оборудование и могу ли я двинуть переселенцев со станции.– Так точно, – подтвердил Мелецкий. – Будет исполнено. Это все, товарищ уполномоченный?– У меня еще кое-что, – сказал уполномоченный.Он встал на колени и начал возиться с нижним ящиком секретера. Когда он его выдвинул, все увидели бутылку вина.– Рейнское, – сказал шеф и передал ее худому верзиле: – Ну-ка, Смулка.Смулка открывал, а его коллега, светловолосый юноша в очках, подозрительно смотрел на бутылку.– А если оно отравлено? – забеспокоился он.– Не отравлено, – заверил уполномоченный.– Вам так кажется, но немцы в самом деле могли оставить отравленные напитки.– Вашу порцию выпью я, – предложил Хенрик.– Надо бы дать попробовать какой-нибудь собаке. Во всяком случае, не пить залпом. Рудловский, – представился он. – Очень приятно познакомиться.Нашлись две хрустальные рюмки, старинный кубок, крышка от солдатского котелка, стакан и керамическая вазочка. Уполномоченный произнес речь:– Один за всех, все за одного. Желаю вам много брюк и материальных благ, конечно, в рамках разумного. Для меня какую-нибудь хорошую рубашку, размер воротничка тридцать семь. Самое главное – сохранить оставленное имущество. На станции ждут люди! И раненые, не забывайте о раненых. За ваши успехи, панове!– За свободу, товарищ уполномоченный, – сказал Мелецкий. – За цветущее будущее нашей родины.– А вы, пан Хенрик? – спросил уполномоченный.– Я присоединяюсь.На станции ждут люди. Девушка с улыбкой в глазах, упорхнувшая в глубь вагона. Он приложил крышку от котелка к губам и выпил вино залпом. 3 Лес пах гарью. Ни воронок, ни разбитой техники, никаких следов боев, автострада была гладкая и прямая. Какой-то отчаявшийся летчик вынужден был сбросить здесь несколько зажигательных бомб, кусты охватило пламя, зашипела живица, потом пошел дождь, и пожар затих. Остались черные пятна и терпкий запах.Шеф сидел в кабине возле водителя, который вчера открывал бутылку. Водитель пел себе под нос религиозные песни, точно так же как бабы перед костелом. «Смулка, – вспомнил Хенрик. – Я пил с ним вчера на „ты“. Збышек, Хенрик, дзынь. Сказал, что во всем этом есть промысел божий, великое испытание. Выжрал поллитра. Потом пел псалмы. Прилизанный затыкал себе уши. Прилизанный пахнет бриллиантином, его фамилия Вияс, он кажется совершенно примитивным. Все примитивные, тем лучше, я уже по горло сыт сложными натурами. Чесек прозрачен как стекло. Весь па поверхности. „Пойдем поищем себе ночлег“, – сказал он вчера вечером. Привел меня в какой-то немецкий дом. Хозяин был похож на того самого немца, который продавал кофточку на рынке, опрятный старик; в передней висел новенький котелок. („Его сын бил меня в живот!“) Я спросил, есть ли у него дети. Оказалось, что у него никогда не было сына, у него две дочки. „А где дочки?“ – спросил Чесек. Они сидели, запертые в соседней комнате. „Открывай“, – приказал Чесек по-польски, и немец понял. Мы вошли туда, девушки играли в шашки. „Я бы взял себе помоложе“, – сказал Чесек. Ей было самое большее шестнадцать, розовые щеки, веснушчатый нос, похожа на Инку из студенческого спортивного союза. „А как же жена?“ – спросил я. „Где имение, а где наводнение, – ответил он. – Жена – это жена, девка – это девка, но ты абсолютно прав, у нее совсем нет грудей; я предпочитаю женщин после сорока“. „Слишком узка в бедрах“, – пробормотал я, а он, не зная, что это цитата, возразил: „Нет, нет, в бедрах в самый раз“.Мы неторопливо беседовали с девушками, они приветливо улыбались, старшая спросила, есть ли у нас сигареты, сигареты были, старшая закурила, отец не курил, он слушал наш разговор, и у него прыгал кадык, не хотел бы я иметь дочерей в военное время; отец подал к столу ячменный кофе, блюдце на блюдце, на блюдце блюдце, и еще блюдце и подставка, а на ней – кружка горячего ячменного кофе. Чесек снял шапку, осмотрелся, он был смущен. «Рубать нечего», – сказал он наконец, потом пообещал девушкам по паре туфель, они были довольны, старшая вскочила и поцеловала его в щеку, отец ничего не сказал, его сын бил меня в живот, хотя у него и нет сына, но бил, бил, я упал возле печи, чувствовал во рту едкий смрад горелого мяса. Кто-то меня поднял. «Стой, – сказал, – все время стой». Я стоял, прикоснулся рукой к животу. «Не стони, – услышал я и получил по морде. – А теперь возьми вот это, падаль, и засунь в печь. Я послушно наклонился над мертвецом; у него были открытые глаза, может быть, это вообще был не мертвец, может быть, эти глаза еще видели, видели меня, как я наклонился над ним, наклонился и втащил его на тележку, труднее всего было с ногами, у него никак не сгибались колени. „Мне подарят туфли?“ – спросила старшая. Я не ответил. Чесек сказал: „Натюрлих“. Тогда она рассмеялась и сделалась очень красивой. „Спим?“ – спросил я Чесека. „Возьми какую-нибудь, – уговаривал он. – Возьми, не отказывай себе, возьми старшую, я обещал ей туфли“. Старик слушал наш разговор, семеня по комнате, – не хотел бы я иметь дочку, – он смотрел на двух мерзавцев, которые решали: пойдут ли девушки на шашлык? „У меня дела на станции“, – сказал я. „Баба?“ – спросил Чесек. „Да“, – подтвердил я. Мы пошли вместе. Вокруг мерцали десятки красных костров, дым ел глаза, покачивал красные стены вагонов. „Какая ночь“, – сказал Чесек. „Ты о чем?“ – удивился я. „Луна“. Да, было полнолуние, крыши вагонов отливали серебром, я и не предполагал, что Чесек это видит. „Любишь, когда светит луна?“ – спросил он. „Все равно“, – ответил я. „Где твоя девушка?“ – „Не знаю“. – „Ты с ней разве не договорился?“ – „Мы незнакомы“. Я смотрел на костры, они трепетали в темноте и были похожи на венки в ночь на святого Яна, они неслись во мрак вместе с утлой скорлупкой, на которой живем мы, дураки несчастные, убивая и топча друг друга. Когда я и Чесек вернулись назад, нам открыл старик в шлафроке. „Девушки спят, – сказал немец. – Они думали, что вы уже не придете“. Я приложил палец к губам: „Пст, герр Фукс, вы разбудите дочек“. И мы поднялись в комнату наверх. „Ну ты и фраер“, – сказал Чесек. „Я знаю, что делаю“, – ответил я.– Вы не поменяетесь со мной местами? – обратился Рудловский к Хенрику. – Мне бы хотелось сидеть в середине.– А что?– Здесь дует, а я очень чувствительный.Пересели. Рудловский достал коробочку с таблетками.– Хотите? – предложил он. – Против морской болезни.– Вы плохо себя чувствуете? – спросил Хенрик.– Нет, но на всякий случай. Эти таблетки действуют профилактически. Вы что, преподавали?– Пока еще нет. Моя специальность – польский язык.– В медицине разбираетесь?– Нет.Рудловский трясся, у него на носу подпрыгивали очки.– Это очень вредно для почек, – простонал он. Чесек рассмеялся. – Смейся, смейся, – сказал Рудловский. – Вот начнешь бегать к коновалу, будет не до смеху. Когда он, пан Коних, начнет распадаться от сифилиса, тогда скажет: «Чавой-то у меня в спине ломит». Нашим почкам, пан Коних, здесь угрожают три опасности: тряска, ветер и пыль.– Можешь сойти, – сказал Чесек. – Будешь здоров как слон.– За кого ты меня принимаешь?– Жалко упустить возможность?– А тебе нет?– Я за почки не волнуюсь.«Рассчитывают на большие трофеи, – догадался Хенрик. – У доктора будет много хлопот с этой компанией». Машина остановилась. Из кабины высунулся шеф.– Поворот не проехали? – спросил он.– Нет, – ответил Вияс.– Поворот где-то здесь. Рудловский забеспокоился:– Границу не переехали?– Исключено, – ответил шеф.Вияс достал пистолет. Показал на сужение автострады.– Впереди кто-то идет.– Внимание! – скомандовал шеф. – Приготовиться.Чесек и Рудловский тоже достали пистолеты. Черные точки у сужения автострады вытянулись и образовали цепочку.– Женщины, – определил через минуту Хенрик. «Одна из лагеря», – распознал Чесек и спрятал пистолет. Шеф спросил:– Сколько?– Раз, два, три… пять, – сосчитал Вияс.– На одну меньше, – заметил Рудловский. Мелецкий предупредил:– Никакого самоуправства.Женщины шли не спеша, с трудом передвигая ноги. Две из них были в штанах, на одной лагерная куртка. В нескольких десятках шагов от машины они остановились и начали между собой перешептываться.– Посмотрите на маленькую, черную, – сказал Рудловский. – она уже успела располнеть.Шеф крикнул женщинам:– По-польски говорите?– Как будто бы, – ответила одна из женщин. Шеф обратился к Виясу:– Спрячь пистолет.Женщины обступили машину. Хенрик пересчитал их еще раз.«Рудловскому приглянулась маленькая черная женщина. Видно, дошлая; она его обштопает. Хорошо, пусть берет себе. Первая в брюках: среднего роста, рыжая, веснушчатая, во взгляде страх – мне не нравится такой взгляд, собственных страхов хватает. И эта, в брюках и полосатой куртке: темная блондинка, короткие волосы, худая, лет тридцати, угловатые движения, сердитая. Я где-то ее уже встречал, может, во время оккупации, нет, скорее до войны, какой-то парк, скамейка, может, акация, каток; тогда она не была ни такой угловатой, ни такой угрюмой. Самая смелая – это вон та, старуха, тоже с короткими волосами, интеллигентная – нет, не хочу старухи. Остается блондинка, под подбородком уже складки. Когда она говорит с Мелецким, у нее раздуваются ноздри. Он взял ее за локоть, пристально посмотрел в глаза. Печальная женщина в полосатой куртке, которая кого-то Хенрику напоминала, оттащила блондинку в сторону: для чего все это? Мужчины едут в одну сторону, мы – в другую, давайте перестанем обольщать друг друга».Мелецкий обратился к старухе:– Нам нужен поворот на Грауштадт. Вы его не проходили?– Там был какой-то поворот, километрах в двух отсюда.– Садитесь с нами! – крикнул Чесек. – И порядок.Мелецкий бросил на него гневный взгляд, потом обратился к старухе:– Вы у них командуете?– У нас демократия, – ответила женщина.– У вас нет старшей? – удивился Мелецкий.– Как-то обходимся. Вот, может быть, она.Старуха показала на темную блондинку в полосатой куртке.– Старшая? – спросил ее Мелецкий.– Вздор, – обрезала она его.– Что у вас в узелках?– Хотите конфисковать?– Может, и конфискуем. Мы охраняем общественное имущество.– Это не общественное имущество. Так, кое-какие тряпки. Американцы дали.– Почему вы не сняли лагерную куртку? – допытывался Мелецкий, как следователь. Хенрик вспомнил допрос в замке. Это метод или потребность, вытекающая из характера?– Могли бы одеться поприличней, – продолжал Мелецкий.– Чтобы соблазнять романтически настроенных мужчин? Спасибо, хочу немного постоять.– К сожалению, мы едем в обратном направлении.– Я заметила. Всего хорошего.– Но зато в одно знаменитое место, – быстро вмешался Рудловский.– Пан Рудловский, – грозно сказал Мелецкий. Старуха спросила:– Чем знаменитое? Костюшко ночевал?– Нет, любовница Гитлера. И оставила много белья, – сказал Рудловский, подмигивая.Блондинка повернулась к женщине в полосатой куртке:– Пани Анна, надо подумать.– А это далеко? – спросила Анна.«Я когда-то слышал этот голос, – подумал Хенрик. – Но тогда он не был таким сухим. У него были другие краски и другая температура».– Пятнадцать километров, – объяснил Мелецкий. Достал свой мандат. – Курортный городок Грауштадт. Жители эвакуированы. А это, видите, магическая бумажка.Старуха прочитала.– Бумажка соблазнительная.– А мы? – обратился Мелецкий к бойкой блондинке. Он снова сжал ее локоть: – Проведем веселый вечер.Блондинка воскликнула:– Прекрасно! Вспомним молодые годы.Потом воцарилось напряженное молчание. Хенрику казалось, что его осматривают и оценивают. Лахудры чертовы!– Не знаю, годимся ли мы для веселого вечера. Для этого мы слишком грустные, – услышал он голос Анны.– Зачем грустить! – крикнул Чесек. – Да здравствует свобода!– Надо себя пересилить, – подхватил Рудловский.– Надо? – Это она, Анна. – В самом деле?Хенрика резанула последняя фраза, он посмотрел на Анну. Она, наверно, прочла в его глазах одобрение, потому что по ее лицу проскользнула едва заметная улыбка. Бойкая черная толстуха спросила:– И надолго?– Самое большее на две недели, – объяснил Мелецкий. Хенрик спрыгнул с машины.– Пан доктор! Мелецкий повернулся к нему.– Как, две недели? – удивился Хенрик. – Мы же должны организовать местную власть.– Естественно. Но с какой-нибудь машиной баб можно будет отправить назад. Вот только…Мелецкий отвел Хенрика в сторону.– Их пять, а нас шесть, – сказал Мелецкий. – Может быть конфликт.– Не будет, меня не считайте.– Вы пас?– Да.– Почему?– Ищу принцессу, – сказал Хенрик с улыбкой. – Может быть, попадется.Женщины стали взбираться на машину.– Дамы на колени! – крикнул Чесек.– Пани Анна!– Спасибо, мне хочется постоять.– Пани старше!– Барбара, если вы так любезны. Пожилая села Чесеку на колени.– Очень приятно, – сказал он, не скрывая своего удивления. – Меня зовут Чесек.Послышались имена: Хонората, Зося, Янка, Зося, Янка, Хонората. Он не запомнил, кого как звали, слышал, что Рудловский по очереди представляет их.– А это Хенрик, – услышал он и поклонился.Янка, Зося, Хонората – какая разница? Он видел только формы, выпуклости – единственное, что у них осталось от его идеала женственности.– Не хотите таблетку? – спросил Рудловский чернявую. – Против морской болезни.Машина доехала до развилки и свернула в лес. Она двигалась по тенистому коридору в лучах солнца, пробивающихся сквозь кроны деревьев. И пахло по-настоящему. Не пожаром, не хлоркой и падалью, а лесом, живицей, грибами, мохом, волосами молодой девушки. «Я был прав, – подумал Хенрик, – останусь в лесу». Он стоял, опираясь о крышу кабины, ощущая возле своей руки руку печальной женщины в лагерной куртке. Она задумчиво смотрела вперед, ветер развевал ее короткие волосы, гладил лоб и вздрагивал на ресницах. Она закрыла глаза, словно желая что-то вспомнить, вызвать какую-то картину.– Пахнет, – сказал Хенрик. Она кивнула, не открывая глаз.– Вы могли бы жить в лесу? – спросил он.– Нет. Мне было бы страшно. 4 Грузовик подъехал к брошенной бензоколонке. Дальше дорога отрывалась от деревьев и входила в извилистую каменную улочку, состоящую из нескольких десятков двухэтажных домов. Палисадник перед ближайшим из них зарос сорняками, крапива поднялась высоко и доставала до ставней.– Заглушить? – спросил Смулка. Шеф, должно быть, сказал «да», потому что мотор замолк и стало тихо. Мелецкий спрыгнул на мостовую, крикнул: «За мной!» Хлопнула дверь. Все стали слезать с машины. Рудловский обхватил чернявую (Зося? Хонората?). Чесек принял на себя седую Барбару. Анна спрыгнула, осмотрелась, несколько раз втянула носом воздух, но не могла угадать запах.– Это мята, – попробовал помочь ей Хенрик.– И плесень, – добавила женщина.– Все? – спросил Мелецкий.– Все.– Ну тогда за мной, марш, – повторил он команду.– Пан начальник, – сказал Смулка, кланяясь перед окошком бензоколонки. – Налей, пан, скорее, высшего сорта…Он начал качать. Аппарат затрещал. Потом что-то захрипело, раздалось бульканье, как при полоскании горла, и из трубы брызнула струя бензина. Все улыбнулись.– Спасибо, – сказал Смулка. – Сдачи не надо.Они шли по улице не спеша, от дома к дому, от витрины к витрине. Витрины были пустые, запыленные, у некоторых опущенные жалюзи, но вывески объясняли, что за ними скрывается.– «Спортварен», – прочитал Прилизанный. – Я возьму себе костюм! – воскликнул он радостно.– Вы играете в теннис? – спросила седая. – В свое время, – ответил он небрежно.– Тогда устроим матч, – предложила Барбара. – Я покажу вам класс.Рудловский вломился в аптеку.– Вы знаете, – признался он Хенрику, когда вышел оттуда, – у них прекрасные препараты, я думал, что найду там противозачаточные средства, вечером пригодились бы.Сначала все разговаривали тихими голосами, словно боясь кого-то разбудить, вдруг Чесек запел по-тирольски, ответа не последовало, никто не возмутился, никто не крикнул: «Мауль хальтен, ферфлюхте швайне!» Тогда Чесек крикнул:– Гуляй душа! Чего, б…., стесняться!– Заткни глотку! – крикнул шеф. – Не выражайся при женщинах.Барбара рассмеялась.Их голоса звучали свободно между стенами – весь городок наш, что бы здесь сделать – может, поджечь, может, пострелять в цель, такой свободы я еще в жизни не испытывал. Пусть дамы голыми станцуют на улице – ого, кто-то рехнулся. Смулка поднял с мостовой камень.– Сейчас разобью вон то окно, ей-богу! – крикнул он. Хенрик хотел подойти, но вдруг спохватился. Не спеши, наблюдай и молчи.Зато к Смулке подлетел доктор.– Брось! – приказал он.– Почему?– Брось камень.Водитель послушался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12