В
комнате, куда вошел наш медик, были развешаны многочисленные гипсовые
слепки с этих уродливых частей тела. Вся разница только в том, что в
настоящем институте слепки снимаются, как только больной туда поступает, а
в этом сердце они изготовлялись тогда, когда из него выписывался здоровый
человек.
Среди прочих в сердце этой дамы хранились слепки, снятые с физических
и нравственных уродств всех ее подруг.
Так как слишком задерживаться не полагалось, то медик быстро
перекочевал в другое женское сердце, - и на этот раз ему показалось, что
он вступил в светлый обширный храм. Над алтарем парил белый голубь -
олицетворение невинности. Медик хотел было преклонить колена, но ему нужно
было спешить дальше, в следующее сердце, и только в ушах его еще долго
звучала музыка органа. Он даже почувствовал, что стал лучше и чище, чем
был раньше, и достоин теперь войти в следующее святилище, оказавшееся
жалкой каморкой, где лежала больная мать. Но в открытые настежь окна
лились теплые солнечные лучи, чудесные розы, расцветшие в ящике под окном,
качали головками, кивая больной, две небесно-голубые птички пели песенку о
детских радостях, а больная мать просила счастья для своей дочери.
Потом наш медик на четвереньках переполз в мясную лавку; она была
завалена мясом, - и куда бы он ни сунулся, всюду натыкался на туши. Это
было сердце одного богатого, всеми уважаемого человека, - его имя,
наверно, можно найти в справочнике по городу.
Оттуда медик перекочевал в сердце его супруги. Оно представляло собой
старую, полуразвалившуюся голубятню. Портрет мужа был водружен над ней
вместо флюгера; к ней же была прикреплена входная дверь, которая то
открывалась, то закрывалась - в зависимости от того, куда поворачивался
супруг.
Потом медик попал в комнату с зеркальными стенами, такую же, как во
дворце Розенборг, но зеркала здесь были увеличительные, они все
увеличивали во много раз. Посреди комнаты восседало на троне маленькое "я"
обладателя сердца и восхищалось своим собственным величием.
Оттуда медик перебрался в другое сердце, и ему показалось, что он
попал в узкий игольник, набитый острыми иголками. Он быстро решил, что это
сердце какой-нибудь старой девы, но ошибся: оно принадлежало награжденному
множеством орденов молодому военному, о котором говорили, что он "человек
с сердцем и умом".
Наконец бедный медик выбрался из последнего сердца и, совершенно
ошалев, еще долго никак не мог собраться с мыслями. Во всем он винил свою
разыгравшуюся фантазию.
"Бог знает что такое! - вздохнул он. - Нет, я определенно схожу с
ума. И какая дикая здесь жара! Кровь так и приливает к голове. - Тут он
вспомнил о своих вчерашних злоключениях у больничной ограды. - Вот когда я
заболел! - подумал он. - Нужно вовремя взяться за лечение. Говорят, что в
таких случаях всего полезнее русская баня. Ах, если бы я уже лежал на
полке".
И он действительно очутился в бане на самом верхнем полке, но лежал
там совсем одетый, в сапогах и калошах, а с потолка на лицо ему капала
горячая вода.
- Ой! - закричал медик и побежал скорее принять душ.
Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в бане одетого человека.
Наш медик, не растерявшись, шепнул ему:
- Не бойся, это я на пари, - но, вернувшись домой, первым делом
поставил себе один большой пластырь из шпанских мушек на шею, а другой на
спину, чтобы вытянуть дурь из головы.
Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и все, чем его
облагодетельствовали калоши счастья.

5. ПРЕВРАЩЕНИЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО ПИСАРЯ
Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши, которые нашел на
улице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда. Но ни лейтенант, ни
соседи не признали этих калош своими, и сторож отнес их в полицию.
- Да они как две капли воды похожи на мои! - сказал один из
полицейских писарей, поставив находку рядом со своими калошами и
внимательно ее рассматривая. - Тут и опытный взгляд сапожника не отличил
бы одну пару от другой.
- Господин писарь, - обратился к нему полицейский, вошедший с
какими-то бумагами.
Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе пары калош, то
уж и сам перестал понимать, которая из них его пара - та ли, что стоит
справа, или та, что слева.
"Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал он и ошибся: это были
как раз калоши счастья. Что ж, полиция тоже иногда ошибается.
Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман, а другие - под
мышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать дома), вышел на
улицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский писарь
подумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.
Молодой человек отличался редким прилежанием и усидчивостью, так что
пожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы в душной
канцелярии.
Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэтому все не
представлялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.
Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого молодого поэта, и
тот сказал, что завтра отправляется путешествовать на все лето.
- Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - сказал писарь. -
Счастливые люди, летаете себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи на
ногах.
- Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, - возразил поэт. - Вам
нет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь, получите
пенсию.
- Так-то так, но вам все-таки живется гораздо привольнее, - сказал
писарь. - Писать стихи - что может быть лучше! Публика носит вас на руках,
и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы посидеть в суде, как мы
сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!
Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они разошлись в
разные стороны, оставшись каждый при своем мнении.
"Удивительный народ эти поэты, - думал молодой чиновник. - Хотелось
бы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и самому стать поэтом.
Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать. Ах, какой сегодня
чудесный весенний день, сколько в нем красоты, свежести, поэзии! Какой
необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А трава и
листья так сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал этого,
как сейчас".
Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но внешне совсем не
изменился, - нелепо думать, что поэт не такой же человек, как все прочие.
Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо более поэтические,
чем многие прославленные поэты. Только у поэтов гораздо лучше развита
память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в ней до тех пор, пока не
найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда простой человек
становится поэтически одаренной натурой, происходит своего рода
превращение, - и такое именно превращение произошло с писарем.
"Какое восхитительное благоухание! - думал он. - Оно напоминает мне
фиалки у тетушки Лоны. Да, я был тогда еще совсем маленьким. Господи, и
как это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая тетушка! Она
жила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу, на окнах у нее
зеленели в банках какие-нибудь веточки или росточки, фиалки наполняли
комнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым стеклам,
чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из этих окон! На
канале стояли вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон составляли весь
их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями и криками
"ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, оснащали всем необходимым,
и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, а я вот
остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду сидеть в полицейской
канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта. Да, таков
мой удел!" - и он глубоко-глубоко вздохнул, но потом вдруг опомнился: "Что
это такое со мной делается сегодня? Раньше мне ничего подобного и в голову
не приходило. Верно, это весенний воздух так на меня действует. А сердце
сжимается от какого-то сладостного волнения".
Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них, буду думать о
чем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый попавшийся лист
бумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти действиях", - прочитал
он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели это я написал трагедию? А это
еще что? "Интрига на валу, или Большой праздник; водевиль". Но откуда все
это у меня? Наверное, кто-нибудь подсунул. Да, тут еще письмо..."
Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень вежливо извещала
автора, что обе его пьесы никуда не годятся.
- Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.
В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце исполнилось
неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально он сорвал
цветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она в
течение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать,
выслушав несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о своем
рождении, рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это благодаря
ему распустились и стали благоухать ее нежные лепестки. А поэт в это время
думал о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке еще неведомые
ему силы и чувства. Воздух и свет - возлюбленные маргаритки, но свет - ее
главный покровитель, перед ним она благоговеет; а когда он уходит вечером,
она засыпает в объятьях воздуха.
- Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка.
- А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.
Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в грязной канавке
- брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался вдруг о тех
миллионах живых, невидимых простым глазом существ, которые взлетают вместе
с водяными каплями на огромную, по сравнению с их собственными размерами,
высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над облаками. Размышляя
об этом, а также о своем превращении, наш писарь улыбнулся: "Я просто сплю
и вижу сон. Но какой это все-таки удивительный сон! Оказывается, можно
грезить наяву, сознавая, что это тебе только снится. Хорошо бы вспомнить
обо всем этом завтра утром, когда я проснусь. Какое странное состояние!
Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себя таким бодрым и
сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром попытаюсь что-нибудь
припомнить, в голову мне полезет только чепуха. Сколько раз это бывало со
мной! Все эти чудесные вещи похожи на золото гномов: ночью, когда их
получаешь, они кажутся драгоценными камнями, а днем превращаются в кучу
щебня и увядших листьев".
Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал, поглядывая на птичек,
которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на ветку.
"И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая чудесная
способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог
превратиться в птичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"
И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились в крылья и
обросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу заметил все
эти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это сон. Но таких
дурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал он, взлетел на
зеленую ветку и запел.
Однако в его пении уже не было поэзии, так как он перестал быть
поэтом: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться, выполняли
только одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом - стал, захотел
превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние
свойства.
"Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я сижу в полицейской
канцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне снится, что я
жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт возьми,
можно написать целую народную комедию!"
И он слетел на траву, завертел головой и принялся весело клевать
гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами.
Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему почудилось, будто на
него набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же деле это мальчик из
слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку под шапку и
схватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от страха, потом
вдруг возмутился:
- Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский писарь!
Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и, пи-и-и". Он щелкнул
птичку по клюву и пошел с нею дальше, на горку.
По дороге он встретил двух школьников; оба они были в высшем классе -
по своему положению в обществе, и в низшем - по умственному развитию и
успехам в науках. Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким образом
полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной квартире на Готской
улице.
- Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал писарь, - а не то я бы
здорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком. И ведь это
моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую малютку.
Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к подобным
сорванцам. Хотел бы я узнать, чем все это кончится?
Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где их
встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась "простой
полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее разрешила
мальчикам оставить его и посадить в клетку на подоконнике.
- Быть может, он немного развлечет попочку! - добавила она и с
улыбкой взглянула на большого зеленого попугая, который важно покачивался
на кольце в роскошной металлической клетке. - Сегодня у попочки день
рождения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его
поздравить.
Попугай, ничего на это не ответив, все так же важно раскачивался взад
и вперед. В это время громко запела красивая канарейка, которую сюда
привезли прошлым летом из теплой и благоухающей родной страны.
- Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на клетку белый
носовой платок.
- Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула канарейка и умолкла.
Писаря, которого хозяйка называла "полевой птичкой", посадили в
маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по соседству с попугаем.
Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую очень
комично: "Нет, будем людьми!", а все остальное получалось у него столь же
невразумительным, как щебет канарейки. Впрочем, писарь, превратившись в
птичку, отлично понимал своих новых знакомых.
- Я порхала над зеленой пальмой и цветущим миндальным деревом, - пела
канарейка, - вместе с братьями и сестрами я летала над чудесными цветами и
зеркальной гладью озер, и нам приветливо кивали отражения прибрежных
растений. Я видела стаи красивых попугаев, которые рассказывали множество
чудеснейших историй.
- Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не получившие никакого
образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица? Если
этой остроте смеется и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не
посмеяться и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой порок,
должен вам сказать. Нет, будем людьми!
- А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью цветущих
деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?
- Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь мне гораздо лучше!
Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умен, и с меня
довольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая натура, а
я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая гениальность, но не
хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебя
осаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошелся им
дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могу
кого угодно поставить на место. Нет, будем людьми!
- О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка, - я буду петь о
твоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды тихих
заливов, о светлой радости моих братьев и сестер, о вечнозеленых
хранителях влаги в пустыне - кактусах.
- Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи лучше что-нибудь
смешное. Смех - это знак высшей степени духовного развития. Вот разве
могут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только
плакать, а способностью смеяться одарен лишь человек.
1 2 3 4