Казалось, грех не мог коснуться ее.
Вскоре я увидел ее опять. Все также хороша, в белом одеянии, она сидела и с видом отчаяния считала зерна жемчужного ожерелья. Я подошел к ней.
– Ты белая женщина? – спросил я.
– Не знаю, что хочешь этим сказать, – ответила она, – меня зовут Эмилией Флеминг.
– «Флеминг и Спаркман»! – воскликнул я, вспомнив известную английскую фирму.
Она кивнула головой.
– Ты, кажется, очень несчастлива! – продолжал я. – Бедное дитя!
– Да, я несчастная, меня постигла страшная потеря!
– Что же ты потеряла, бедная Эмилия!
– Ах! Жемчужину, – воскликнула она, ломая себе руки.
Только жемчужину, подумал я, но вспомнил, что где-то читал, как купец продал все свое имущество для того, чтобы приобрести одну такую драгоценную жемчужину.
– Ты, может быть, найдешь ее!
Лицо ее просияло.
– Ты полагаешь? Но я так давно ищу ее!
Я вспомнил чьи-то слова, что ищущие на ходят, но не мог их выговорить и сказал:
– Если ты давно ищешь, то тем более нужно полагать, что твои усилия приходят к концу.
Этими словами я приобрел ее доверие, и она решилась рассказать историю ее жизни.
– Ты назвал фирму «Флеминг и Спаркман»; мой муж был когда-то во главе ее. Но то было давно, очень давно. Он был прадедом прадеда настоящего властелина. Я в шестнадцать лет вышла замуж за Роберта Флеминга, который, вводя меня в свой роскошный дом, прежде всего подарил мне великолепное жемчужное ожерелье, имеющее ценность целого состояния.
– Видишь это среднее синеватое зерно? – сказала она. – До сих пор помню его слова, как будто это было вчера: оно знает твою супружескую верность, а это красноватое означает твою любовь, а белое – твою невинность. Другие поменьше представляют остальные добродетели, а шнуровка – это твоя женская честь.
С этими словами он надел мне ожерелье и увы! Все жемчужины остались целыми, только одна потерялась!
Любила ли я его? Не знаю. Но я была счастлива, у меня было двое детей, и я ничего не желала.
Нас стал посещать приятель моего мужа.
Он ухаживал за мной, и под его влиянием со мной совершилось что-то, чего я не могу и объяснить. Сердцем и душою я была предана мужу, но, при виде того, я вся горела, в крови моей был яд, я теряла рассудок. Однажды он забылся, обнял меня, я не в силах была противиться ему, не помнила, что делала, но, вероятно, старалась высвободиться… шнурок на моей шее лопнул, и весь жемчуг рассыпался. Я опомнилась и, придя в себя, умоляла его оставить меня. Он повиновался, а я стала собирать потерянную драгоценность. Нигде не могла я найти среднего, самого большого зерна – моей супружеской верности. Долгое время искала я ее, скрывая от мужа, но пришел день, в который он заметил, что ее нет. Он много не говорил, но с тех пор на его лице было мрачное выражение, говорящее ясно: твоя верность пропала, чем можешь ты быть для меня?
Что же касается моего искусителя, то он чувствовал, кажется, угрызение совести. Он избегал меня, но зато я не могла более жить без него. Постоянно следя глазами за каждым его движением, я находилась под обаянием того мгновения, в которое я находилась в его объятиях, – моего падения; воображение живо рисовало мне все жгучие подробности, и я неудержимо стремилась всеми силами желания к тому же наслаждению.
Вскоре меня поразила болезнь, я умерла и очнулась здесь.
После долгого молчания, она продолжала:
– Знаешь ли ты, что значит духом странствовать по земле? Послушай! Я не знала покоя, мне нужно было вернуться в свое прежнее жилище, чтобы отыскать потерянную жемчужину. Вот уже несколько столетий, что я ищу ее и не могу найти.
Трудно мне, почти невозможно передать тебе, что я чувствовала, бродя по прежнему моему дому. Я дрожала, как бы идя к запрещенной цели. Все жилище посетила я от чердака до погреба, всюду распространяя ужас.
Только один старый слуга не боится меня, он привык видеть мое появление.
Исходила я залу, где потеряла жемчужину, но там ее не оказалось, ищу дальше по коридорам, в картинной галерее, где все семейные портреты. Вот образ моего оскорбленного супруга! Напрасно я ловлю в его глазах хоть тень прощения, они неумолимо глядят на меня! Вот и дети мои, но и в их лицах не вижу я нежности! Много поколений пережило в этом старом доме. Все знают, кто я и зачем прихожу. Мое ожерелье до сих пор переходит из рода в род, и я должна являться той, у которой оно находится, за несколько времени до смерти. Прежде меня страшились и не знали, как отвечать на мой вопрос: где моя жемчужина? Но теперь руку умирающей кладут на Библию и говорят: «Вот, где ее можно найти». Это не моя жемчужина, но на это возражать нельзя.
Она замолкла и оставила меня в раздумье.
Вот до чего доводит нас греховная мысль!
Эти безумные желания, эта страсть получили начало в мысли, в одной мысли!
О, друг мой, как нужна нам чистота помышлений, чтобы не впасть в искушение!
Двадцать седьмое письмо
Часто припомнится мне какая-нибудь мелодия, и тогда она преследует, мучает меня.
Ты не поверишь, до какой степени воспоминание о музыке может свести с ума в аду. Всякая гармония – такое противоречие всему существующему здесь, что мысль о ней раздражает, приводит в бешенство, в неистовство!
Чем прекраснее и нежнее звуки, носящиеся в моем уме, тем мучительнее они на меня действуют!
Как называлось это местечко среди гор в Самарии, где мы когда-то отдыхали. Кажется, Сихем или Сикар? Сказано, что тут Иаков плакал от радости при виде Рахили. Не знаю живописнее этого места. Вся долина представляет из себя сад, наполненный самой богатой растительностью. Но мы дорого поплатились за наше пребывание в этом рае. Жара была нестерпимая, и насекомые не давали нам покоя. Мы принуждены были пуститься в дорогу, хотя вскоре должны были остановиться снова для отдыха. Тут Лили начала опять свою беседу со мною, но прежде чем повторить тебе ее рассказ, я должен тебя предупредить, что я уверен в твоем удивлении в том, что Лили, не знавшая сомнений, веровавшая, как ребенок, могла с такой живостью описать борьбу человека неверующего. Этого я и сам не могу себе объяснить, да еще и в том, что я передаю рассказ, в котором вера играет главную роль, между тем как я здесь не имею никакого понятия о вере. Для тебя это будет казаться странным, необъяснимым. Уста мои повторяют, тогда как дух мой остается чужд содержанию рассказа. Он меня трогает, волнует, но ясно я не понимаю его. Бывало, стараясь представить себе наружность отсутствующих, я мог в воображении воскресить отдельные части их лиц: нос, рот, лоб, но в целом – никак! Теперь я призываю образ Сына Божия со всей Его любовью, с Его милосердием – и напрасно. Лишь отдельными чертами представляется он мне.
Но довольно, приступаю к повествованию. Когда апостол Петр прощался с жителями Антиохии, чтобы отправиться в Рим, где должен был умереть мученической смертью, толпа сопровождала его до половины пути, где, наконец, благословив, он отпустил народ и продолжал путешествие в сообществе немногих. Вдруг он заметил, что за ним следует старик и понял, что он имеет что-нибудь ему сообщить. Тогда он приказал спутникам своим продолжать путь, а сам остановился.
– Сын мой, у тебя что-то на сердце?
– Не верой ли спасутся люди, отец? – отвечал старик.
– Так, сын мой, – сказал апостол, – разве у тебя нет веры?
– Вера у меня есть, но шаткая, неверная, потому я и не могу надеяться на нее, чтобы спастись. Бывали минуты, когда предо мной восставал образ Спасителя, я был счастлив своей верой.
Я не сомневался, что стоит мне попросить, чтобы получить, поискать, чтобы найти, постучать, чтобы отворены мне были двери неба. Но это были лишь минуты! Вероятно, гордость мешает моей вере, ибо чем ближе я чувствую себя к Спасителю, тем скорее предстоит мне падение. Я снова поднимаюсь, снова борюсь и все-таки не нахожу себе еще покоя.
Сколько слез я пролил над своею слабостью, сколько мучился в напрасной борьбе, то поднимаясь, то падая, хватаясь за имя Спасителя, держась за Него и все-таки не приобретая надежды на спасение. Я часто бываю близок к отчаянию, душа моя изнывает, я помышляю о словах апостола: «покажи свою веру в делах», и в этом не нахожу утешения, ибо все мои дела ничтожны. Ты, Святой Отец, плакал над своим падением однажды и поднялся, чтобы больше никогда не падать более, а я… заблудшая овца, которая не может никак найти входа в овчарню!
Апостол не вдруг ответил, но, сосредоточившись, сказал:
– Если не можешь справиться с твоей верой, то люби Спасителя. Старайся во всем доказать Ему твою любовь, все делай ради Него.
– Но ведь вера спасает, – сказал старик.
– Где сильная любовь, там не может не быть веры, – ответил апостол.
Бывает время, когда отчаяние тоже затмевает мой рассудок. Я бы хотел растерзать себя собственными руками; в исступлении я рву на себе волосы, кусаю руки, и этот пароксизм повторяется так часто, что изнуряет меня. Иногда предо мной является распятый Христос. Я стараюсь видеть Его образ, но не Его вижу я, предо мной лишь крест Его, за который хотел бы я ухватиться. Крест – символ веры!..
Двадцать восьмое письмо
Мы сидели на высокой скале, возвышающейся над морем. День клонился к вечеру, вдали виднелся берег; ветерок над нашими головами играл листвой. Но я мог только смотреть на нее. Как она была прекрасна и молода! Ей не было еще шестнадцати лет.
Лицо ее было бледно той бледностью лилии, происходящей скорее от нежности кожи, чем от болезненности. Черные волосы ее, падая локонами, обрамляли прелестный облик. На устах играла совершенно детская улыбка, все существо ее дышало спокойствием, а задумчивость на челе придавала ей выражение взрослой женщины. Я не мог оторвать от нее своего взора, но я смотрел на нее плотскими глазами, со страстью, и на всем лице ее разлился румянец.
Длинные ресницы по-прежнему рисовались темною тенью на ланитах, и в движениях заметно было беспокойство. Она посмотрела на меня, и я прочел упрек в ее глазах.
– Почему смотришь ты на меня так пристально? – спросила она.
– Почему? Не могу сказать. Разве тебе это неприятно, Лили?
– Да, мне это неприятно, – промолвила она, застенчиво потупляясь, – не знаю сама, почему, когда ты так смотришь на меня, я чувствую, как будто меня держат за руки и не дают свободы. Ведь ты же можешь не смотреть на меня таким образом!
– Конечно, милая Лили, но разве ты боишься меня?
Она залилась звонким смехом.
– Боюсь ли я тебя? – воскликнула она. – Какая смешная идея! Ведь это то же, что спросить: боишься ли ты меня?
– Ты сердишься на меня? – спросила она после короткого молчания.
Точно, я сердился, но на себя, а не на нее, и ответил спокойно:
– А давно ли я на тебя не сердился, Лили?
– О, очень давно! Но пойдем далее.
Она взяла меня за руку и увлекла засобою.
Погода была дивная, на берегу рыбаки работали среди своих семейств, на волнах белели паруса. Это был один из тех вечеров, когда счастье чувствуется вдвое сильнее.
– Бояться тебя! – продолжала, смеясь Лили. – Напротив, с тобой мне так спокойно, я знаю, что ты всегда защитишь меня от всякой опасности. Ты так умен и силен! А с этими качествами человек победит зло, которым земля полна. Но ты и благороден настолько же, и я могу с гордостью опираться на тебя. Знаю, что ты готов отдать твою жизнь для меня. Ты смеешься? Ты считаешь меня фантазеркой? А я глубоко убеждена в том, что ты и силен, и умен, и благороден.
Я улыбался, и в это мгновение действительно чувствовал в себе благородство. Этот ребенок с своими чистыми воззрениями возвышал, очищал и меня.
Мы продолжали путь в молчании, прерываемом лишь плеском волн, и взобрались на самую вышину над морем, где стоял большой крест, и у подножия его опустились для отдыха на скамью, тут находившуюся.
– Посмотри! – воскликнула внезапно Лили. Она указывала на стаю лебедей, летевших в воздухе.
– Вот и скрылись! – продолжала она. – Точно души верных, поднимающихся к небу. Как им должно быть хорошо там!
Молчание было прервано, и мы заговорили об окружающей нас природе.
– Как хорош этот крест, – говорила Лили, – и как утешителен, должно быть, для мореплавателей вид его издали, точно Он говорит им: «Не бойтесь, Я искупил вас, вы Мои!»
– Ты думаешь, все чувствуют как ты, Лили?
– Всякий христианин должен так чувствовать, – ответила она. – Зачем не все люди возлагают на себя крестное знамение? Они не знают, что теряют чрез это. Впрочем на небе, в будущей жизни, мы все узнаем в полноте, но и теперь, когда в моем сердце беспокойство и тревога, стоит мне перекреститься, чтобы все смущающее отошло от меня точно чудом, ведь самое великое чудо в мире совершилось на кресте.
– А твое сердце бывает беспокойно, Лили?
– Да, часто. Правда, у меня нет ни забот, ни огорчений, но таково уж свойство сердца человеческого, что оно тревожится. У меня есть еще другое средство водворять мир в моей душе. Когда я произношу имя моего Спасителя, мне тотчас становится легко. Если ты не испытал этого на себе, Отто, то советую прибегать тоже к этому средству. Попробуй!
Увы! Я не попробовал, не последовал ее совету, а Спаситель стоял у дверей сердца моего и ждал… О, как долго Он ждал!
Меня терзает сомнение. То я предаюсь отчаянию, то гложет меня сомнение, колебание. Трудно определить, которое из этих двух зол ужаснее. Первое, как дикий, хищный зверь, охватывает меня разом и терзает.
Другое, как змея, обвивает меня и душит медленно.
Был ли Мартын моим сыном или возлюбленная его – моей дочерью? Сначала я был уверен и в том, и в другом, потом то первое предположение казалось мне вероятным, то второе… то есть мне казалось так, ведь здесь все только призрак, представление…
Анна могла разъяснить эту загадку, но она бежит от меня, как от своего палача!
Беги, беги от меня, бедняжка, ни в чем прежде мне не отказывавшая, а теперь лишающая меня единого ответа, единого слова! За что попала ты сюда? Не один ли я должен быть наказан за твой грех?
Что же Мартын хотел мне сообщить? О, этот вопрос, мучивший меня на смертном одре, как он преследует меня здесь!
Двадцать девятое письмо
Я не писал тебе давно. Стало темнеть в аду, и нет желания писать. Да и к чему сообщать о наших страданиях? Но вот новые отрадные воспоминания приходят мне на ум и хочется разделить их с тобой.
Взявшись за перо, я почему-то вспомнил тетю Бетти и ее письма. Она любила доверяться всем, особенно письменно. При этом она выражалась всегда неясно, вследствие чего выходили самые странные недоразумения. Помнится, однажды она в волнении бросилась в мою комнату.
– Вообрази, Отто, – кричала она, – какая странная Марианна. Я просила ее прислать мне бумаги бедного вдовца и его детей, а она прислала мне его самого со всей семьей. Они все теперь в нашей кухне, и я не знаю, что с ними делать!
К счастью, это событие кончилось благополучно для бедной семьи, которую мой отец вывел из затруднения.
Если бы ты мог представить себе, с какой силой все наши страсти и желания овладевают нами здесь, как разгорается наше воображение, рисуя нам всевозможные блага, всякие лакомые яства, вина, красивых женщин, одно сменяет другое и носится пред нами, приводя нас в неистовое бешенство от напрасного желания и жажды удовлетворить все мечтания. Пожирающий огонь горит в нас, кровь кипит, и призрачно, конечно, нам удается утолить нашу жажду. Здесь женщин много, и можно достигнуть всего, чего не пожелаешь, но все это призраки, и вместо наслаждения только увеличивается страдание. Что такое безумные неудовлетворенные мечты на земле в сравнении с этим постоянным бешеным стремлением к недостижимому, когда мечешься в бессильной борьбе с невидимым внутренним пламенем и со своим безумным отчаянием, лишь усиливая пытку.
«Я устала», – говорила Лили.
Роковые слова, рисующие ее жизнь. Семнадцати лет она уже устала, поникла главой и увяла! Я не хотел верить близости конца. Я лелеял ее, берег, как тепличное растение, порученное моему уходу.
Бережно снял я ее с осла, на котором она сидела, и мы расположились на траве, чтобы отдохнуть.
– О чем ты задумалась? – спросил я ее.
– Я помышляю о своих грехах, – ответила она тихо.
Тридцатое письмо
Долго я странствовал, прежде чем достигнул иудейского города. Наконец, действительно, я увидел перед собой знакомый мне Иерусалим.
Но не тот Иерусалим, который я знал, а грешный город, только что совершивший самое страшное злодеяние, какое когда-либо было совершено на земле. Тут постоянно повторяется вся история Иерусалима после смерти Сына Божия до самого разрушения города. Сначала все жители находятся в оцепенении, чувствуя, что что-то великое случилось, спрашивая друг друга:
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Вскоре я увидел ее опять. Все также хороша, в белом одеянии, она сидела и с видом отчаяния считала зерна жемчужного ожерелья. Я подошел к ней.
– Ты белая женщина? – спросил я.
– Не знаю, что хочешь этим сказать, – ответила она, – меня зовут Эмилией Флеминг.
– «Флеминг и Спаркман»! – воскликнул я, вспомнив известную английскую фирму.
Она кивнула головой.
– Ты, кажется, очень несчастлива! – продолжал я. – Бедное дитя!
– Да, я несчастная, меня постигла страшная потеря!
– Что же ты потеряла, бедная Эмилия!
– Ах! Жемчужину, – воскликнула она, ломая себе руки.
Только жемчужину, подумал я, но вспомнил, что где-то читал, как купец продал все свое имущество для того, чтобы приобрести одну такую драгоценную жемчужину.
– Ты, может быть, найдешь ее!
Лицо ее просияло.
– Ты полагаешь? Но я так давно ищу ее!
Я вспомнил чьи-то слова, что ищущие на ходят, но не мог их выговорить и сказал:
– Если ты давно ищешь, то тем более нужно полагать, что твои усилия приходят к концу.
Этими словами я приобрел ее доверие, и она решилась рассказать историю ее жизни.
– Ты назвал фирму «Флеминг и Спаркман»; мой муж был когда-то во главе ее. Но то было давно, очень давно. Он был прадедом прадеда настоящего властелина. Я в шестнадцать лет вышла замуж за Роберта Флеминга, который, вводя меня в свой роскошный дом, прежде всего подарил мне великолепное жемчужное ожерелье, имеющее ценность целого состояния.
– Видишь это среднее синеватое зерно? – сказала она. – До сих пор помню его слова, как будто это было вчера: оно знает твою супружескую верность, а это красноватое означает твою любовь, а белое – твою невинность. Другие поменьше представляют остальные добродетели, а шнуровка – это твоя женская честь.
С этими словами он надел мне ожерелье и увы! Все жемчужины остались целыми, только одна потерялась!
Любила ли я его? Не знаю. Но я была счастлива, у меня было двое детей, и я ничего не желала.
Нас стал посещать приятель моего мужа.
Он ухаживал за мной, и под его влиянием со мной совершилось что-то, чего я не могу и объяснить. Сердцем и душою я была предана мужу, но, при виде того, я вся горела, в крови моей был яд, я теряла рассудок. Однажды он забылся, обнял меня, я не в силах была противиться ему, не помнила, что делала, но, вероятно, старалась высвободиться… шнурок на моей шее лопнул, и весь жемчуг рассыпался. Я опомнилась и, придя в себя, умоляла его оставить меня. Он повиновался, а я стала собирать потерянную драгоценность. Нигде не могла я найти среднего, самого большого зерна – моей супружеской верности. Долгое время искала я ее, скрывая от мужа, но пришел день, в который он заметил, что ее нет. Он много не говорил, но с тех пор на его лице было мрачное выражение, говорящее ясно: твоя верность пропала, чем можешь ты быть для меня?
Что же касается моего искусителя, то он чувствовал, кажется, угрызение совести. Он избегал меня, но зато я не могла более жить без него. Постоянно следя глазами за каждым его движением, я находилась под обаянием того мгновения, в которое я находилась в его объятиях, – моего падения; воображение живо рисовало мне все жгучие подробности, и я неудержимо стремилась всеми силами желания к тому же наслаждению.
Вскоре меня поразила болезнь, я умерла и очнулась здесь.
После долгого молчания, она продолжала:
– Знаешь ли ты, что значит духом странствовать по земле? Послушай! Я не знала покоя, мне нужно было вернуться в свое прежнее жилище, чтобы отыскать потерянную жемчужину. Вот уже несколько столетий, что я ищу ее и не могу найти.
Трудно мне, почти невозможно передать тебе, что я чувствовала, бродя по прежнему моему дому. Я дрожала, как бы идя к запрещенной цели. Все жилище посетила я от чердака до погреба, всюду распространяя ужас.
Только один старый слуга не боится меня, он привык видеть мое появление.
Исходила я залу, где потеряла жемчужину, но там ее не оказалось, ищу дальше по коридорам, в картинной галерее, где все семейные портреты. Вот образ моего оскорбленного супруга! Напрасно я ловлю в его глазах хоть тень прощения, они неумолимо глядят на меня! Вот и дети мои, но и в их лицах не вижу я нежности! Много поколений пережило в этом старом доме. Все знают, кто я и зачем прихожу. Мое ожерелье до сих пор переходит из рода в род, и я должна являться той, у которой оно находится, за несколько времени до смерти. Прежде меня страшились и не знали, как отвечать на мой вопрос: где моя жемчужина? Но теперь руку умирающей кладут на Библию и говорят: «Вот, где ее можно найти». Это не моя жемчужина, но на это возражать нельзя.
Она замолкла и оставила меня в раздумье.
Вот до чего доводит нас греховная мысль!
Эти безумные желания, эта страсть получили начало в мысли, в одной мысли!
О, друг мой, как нужна нам чистота помышлений, чтобы не впасть в искушение!
Двадцать седьмое письмо
Часто припомнится мне какая-нибудь мелодия, и тогда она преследует, мучает меня.
Ты не поверишь, до какой степени воспоминание о музыке может свести с ума в аду. Всякая гармония – такое противоречие всему существующему здесь, что мысль о ней раздражает, приводит в бешенство, в неистовство!
Чем прекраснее и нежнее звуки, носящиеся в моем уме, тем мучительнее они на меня действуют!
Как называлось это местечко среди гор в Самарии, где мы когда-то отдыхали. Кажется, Сихем или Сикар? Сказано, что тут Иаков плакал от радости при виде Рахили. Не знаю живописнее этого места. Вся долина представляет из себя сад, наполненный самой богатой растительностью. Но мы дорого поплатились за наше пребывание в этом рае. Жара была нестерпимая, и насекомые не давали нам покоя. Мы принуждены были пуститься в дорогу, хотя вскоре должны были остановиться снова для отдыха. Тут Лили начала опять свою беседу со мною, но прежде чем повторить тебе ее рассказ, я должен тебя предупредить, что я уверен в твоем удивлении в том, что Лили, не знавшая сомнений, веровавшая, как ребенок, могла с такой живостью описать борьбу человека неверующего. Этого я и сам не могу себе объяснить, да еще и в том, что я передаю рассказ, в котором вера играет главную роль, между тем как я здесь не имею никакого понятия о вере. Для тебя это будет казаться странным, необъяснимым. Уста мои повторяют, тогда как дух мой остается чужд содержанию рассказа. Он меня трогает, волнует, но ясно я не понимаю его. Бывало, стараясь представить себе наружность отсутствующих, я мог в воображении воскресить отдельные части их лиц: нос, рот, лоб, но в целом – никак! Теперь я призываю образ Сына Божия со всей Его любовью, с Его милосердием – и напрасно. Лишь отдельными чертами представляется он мне.
Но довольно, приступаю к повествованию. Когда апостол Петр прощался с жителями Антиохии, чтобы отправиться в Рим, где должен был умереть мученической смертью, толпа сопровождала его до половины пути, где, наконец, благословив, он отпустил народ и продолжал путешествие в сообществе немногих. Вдруг он заметил, что за ним следует старик и понял, что он имеет что-нибудь ему сообщить. Тогда он приказал спутникам своим продолжать путь, а сам остановился.
– Сын мой, у тебя что-то на сердце?
– Не верой ли спасутся люди, отец? – отвечал старик.
– Так, сын мой, – сказал апостол, – разве у тебя нет веры?
– Вера у меня есть, но шаткая, неверная, потому я и не могу надеяться на нее, чтобы спастись. Бывали минуты, когда предо мной восставал образ Спасителя, я был счастлив своей верой.
Я не сомневался, что стоит мне попросить, чтобы получить, поискать, чтобы найти, постучать, чтобы отворены мне были двери неба. Но это были лишь минуты! Вероятно, гордость мешает моей вере, ибо чем ближе я чувствую себя к Спасителю, тем скорее предстоит мне падение. Я снова поднимаюсь, снова борюсь и все-таки не нахожу себе еще покоя.
Сколько слез я пролил над своею слабостью, сколько мучился в напрасной борьбе, то поднимаясь, то падая, хватаясь за имя Спасителя, держась за Него и все-таки не приобретая надежды на спасение. Я часто бываю близок к отчаянию, душа моя изнывает, я помышляю о словах апостола: «покажи свою веру в делах», и в этом не нахожу утешения, ибо все мои дела ничтожны. Ты, Святой Отец, плакал над своим падением однажды и поднялся, чтобы больше никогда не падать более, а я… заблудшая овца, которая не может никак найти входа в овчарню!
Апостол не вдруг ответил, но, сосредоточившись, сказал:
– Если не можешь справиться с твоей верой, то люби Спасителя. Старайся во всем доказать Ему твою любовь, все делай ради Него.
– Но ведь вера спасает, – сказал старик.
– Где сильная любовь, там не может не быть веры, – ответил апостол.
Бывает время, когда отчаяние тоже затмевает мой рассудок. Я бы хотел растерзать себя собственными руками; в исступлении я рву на себе волосы, кусаю руки, и этот пароксизм повторяется так часто, что изнуряет меня. Иногда предо мной является распятый Христос. Я стараюсь видеть Его образ, но не Его вижу я, предо мной лишь крест Его, за который хотел бы я ухватиться. Крест – символ веры!..
Двадцать восьмое письмо
Мы сидели на высокой скале, возвышающейся над морем. День клонился к вечеру, вдали виднелся берег; ветерок над нашими головами играл листвой. Но я мог только смотреть на нее. Как она была прекрасна и молода! Ей не было еще шестнадцати лет.
Лицо ее было бледно той бледностью лилии, происходящей скорее от нежности кожи, чем от болезненности. Черные волосы ее, падая локонами, обрамляли прелестный облик. На устах играла совершенно детская улыбка, все существо ее дышало спокойствием, а задумчивость на челе придавала ей выражение взрослой женщины. Я не мог оторвать от нее своего взора, но я смотрел на нее плотскими глазами, со страстью, и на всем лице ее разлился румянец.
Длинные ресницы по-прежнему рисовались темною тенью на ланитах, и в движениях заметно было беспокойство. Она посмотрела на меня, и я прочел упрек в ее глазах.
– Почему смотришь ты на меня так пристально? – спросила она.
– Почему? Не могу сказать. Разве тебе это неприятно, Лили?
– Да, мне это неприятно, – промолвила она, застенчиво потупляясь, – не знаю сама, почему, когда ты так смотришь на меня, я чувствую, как будто меня держат за руки и не дают свободы. Ведь ты же можешь не смотреть на меня таким образом!
– Конечно, милая Лили, но разве ты боишься меня?
Она залилась звонким смехом.
– Боюсь ли я тебя? – воскликнула она. – Какая смешная идея! Ведь это то же, что спросить: боишься ли ты меня?
– Ты сердишься на меня? – спросила она после короткого молчания.
Точно, я сердился, но на себя, а не на нее, и ответил спокойно:
– А давно ли я на тебя не сердился, Лили?
– О, очень давно! Но пойдем далее.
Она взяла меня за руку и увлекла засобою.
Погода была дивная, на берегу рыбаки работали среди своих семейств, на волнах белели паруса. Это был один из тех вечеров, когда счастье чувствуется вдвое сильнее.
– Бояться тебя! – продолжала, смеясь Лили. – Напротив, с тобой мне так спокойно, я знаю, что ты всегда защитишь меня от всякой опасности. Ты так умен и силен! А с этими качествами человек победит зло, которым земля полна. Но ты и благороден настолько же, и я могу с гордостью опираться на тебя. Знаю, что ты готов отдать твою жизнь для меня. Ты смеешься? Ты считаешь меня фантазеркой? А я глубоко убеждена в том, что ты и силен, и умен, и благороден.
Я улыбался, и в это мгновение действительно чувствовал в себе благородство. Этот ребенок с своими чистыми воззрениями возвышал, очищал и меня.
Мы продолжали путь в молчании, прерываемом лишь плеском волн, и взобрались на самую вышину над морем, где стоял большой крест, и у подножия его опустились для отдыха на скамью, тут находившуюся.
– Посмотри! – воскликнула внезапно Лили. Она указывала на стаю лебедей, летевших в воздухе.
– Вот и скрылись! – продолжала она. – Точно души верных, поднимающихся к небу. Как им должно быть хорошо там!
Молчание было прервано, и мы заговорили об окружающей нас природе.
– Как хорош этот крест, – говорила Лили, – и как утешителен, должно быть, для мореплавателей вид его издали, точно Он говорит им: «Не бойтесь, Я искупил вас, вы Мои!»
– Ты думаешь, все чувствуют как ты, Лили?
– Всякий христианин должен так чувствовать, – ответила она. – Зачем не все люди возлагают на себя крестное знамение? Они не знают, что теряют чрез это. Впрочем на небе, в будущей жизни, мы все узнаем в полноте, но и теперь, когда в моем сердце беспокойство и тревога, стоит мне перекреститься, чтобы все смущающее отошло от меня точно чудом, ведь самое великое чудо в мире совершилось на кресте.
– А твое сердце бывает беспокойно, Лили?
– Да, часто. Правда, у меня нет ни забот, ни огорчений, но таково уж свойство сердца человеческого, что оно тревожится. У меня есть еще другое средство водворять мир в моей душе. Когда я произношу имя моего Спасителя, мне тотчас становится легко. Если ты не испытал этого на себе, Отто, то советую прибегать тоже к этому средству. Попробуй!
Увы! Я не попробовал, не последовал ее совету, а Спаситель стоял у дверей сердца моего и ждал… О, как долго Он ждал!
Меня терзает сомнение. То я предаюсь отчаянию, то гложет меня сомнение, колебание. Трудно определить, которое из этих двух зол ужаснее. Первое, как дикий, хищный зверь, охватывает меня разом и терзает.
Другое, как змея, обвивает меня и душит медленно.
Был ли Мартын моим сыном или возлюбленная его – моей дочерью? Сначала я был уверен и в том, и в другом, потом то первое предположение казалось мне вероятным, то второе… то есть мне казалось так, ведь здесь все только призрак, представление…
Анна могла разъяснить эту загадку, но она бежит от меня, как от своего палача!
Беги, беги от меня, бедняжка, ни в чем прежде мне не отказывавшая, а теперь лишающая меня единого ответа, единого слова! За что попала ты сюда? Не один ли я должен быть наказан за твой грех?
Что же Мартын хотел мне сообщить? О, этот вопрос, мучивший меня на смертном одре, как он преследует меня здесь!
Двадцать девятое письмо
Я не писал тебе давно. Стало темнеть в аду, и нет желания писать. Да и к чему сообщать о наших страданиях? Но вот новые отрадные воспоминания приходят мне на ум и хочется разделить их с тобой.
Взявшись за перо, я почему-то вспомнил тетю Бетти и ее письма. Она любила доверяться всем, особенно письменно. При этом она выражалась всегда неясно, вследствие чего выходили самые странные недоразумения. Помнится, однажды она в волнении бросилась в мою комнату.
– Вообрази, Отто, – кричала она, – какая странная Марианна. Я просила ее прислать мне бумаги бедного вдовца и его детей, а она прислала мне его самого со всей семьей. Они все теперь в нашей кухне, и я не знаю, что с ними делать!
К счастью, это событие кончилось благополучно для бедной семьи, которую мой отец вывел из затруднения.
Если бы ты мог представить себе, с какой силой все наши страсти и желания овладевают нами здесь, как разгорается наше воображение, рисуя нам всевозможные блага, всякие лакомые яства, вина, красивых женщин, одно сменяет другое и носится пред нами, приводя нас в неистовое бешенство от напрасного желания и жажды удовлетворить все мечтания. Пожирающий огонь горит в нас, кровь кипит, и призрачно, конечно, нам удается утолить нашу жажду. Здесь женщин много, и можно достигнуть всего, чего не пожелаешь, но все это призраки, и вместо наслаждения только увеличивается страдание. Что такое безумные неудовлетворенные мечты на земле в сравнении с этим постоянным бешеным стремлением к недостижимому, когда мечешься в бессильной борьбе с невидимым внутренним пламенем и со своим безумным отчаянием, лишь усиливая пытку.
«Я устала», – говорила Лили.
Роковые слова, рисующие ее жизнь. Семнадцати лет она уже устала, поникла главой и увяла! Я не хотел верить близости конца. Я лелеял ее, берег, как тепличное растение, порученное моему уходу.
Бережно снял я ее с осла, на котором она сидела, и мы расположились на траве, чтобы отдохнуть.
– О чем ты задумалась? – спросил я ее.
– Я помышляю о своих грехах, – ответила она тихо.
Тридцатое письмо
Долго я странствовал, прежде чем достигнул иудейского города. Наконец, действительно, я увидел перед собой знакомый мне Иерусалим.
Но не тот Иерусалим, который я знал, а грешный город, только что совершивший самое страшное злодеяние, какое когда-либо было совершено на земле. Тут постоянно повторяется вся история Иерусалима после смерти Сына Божия до самого разрушения города. Сначала все жители находятся в оцепенении, чувствуя, что что-то великое случилось, спрашивая друг друга:
1 2 3 4 5 6 7 8 9