№ 8. Умерла в 1651 году. Шведка, крестьянка замечательной красоты, ради которой она возвысилась до княжеского титула. «Видел ли ты убийцу Густава-Адольфа? – спросила она меня тихо. – Посмотри, вот он!» Я взглянул… нет я не в силах описать тебе, что поразило меня!..
№ 9. Умерла в 1810 году. Дочь Людовика XV и крестьянки, от которой король заразился оспой. Он умер от ее оспы, а она от его любви.
№ 10. Умерла в 1848 году. Молодая нищая, римлянка, замечательной красоты, которой портрет висел постоянно в моей спальне. Она была так хороша, что служила постоянно моделью художникам и была известна под именем la reine (королева). Я встретился с ней в Риме, гуляя вечером по уединенной улице. Она бросилась ко мне, прося защиты. Я принял ее под свое покровительство и подал ей руку. Мы скоро стали друзьями. Она много рассказывала мне о себе. Не раз с гордостью она выражала, что дорожит своими лохмотьями, дающими ей свободу, но еще более всего гордится своей честью, которую хранит непорочной. Спустя несколько лет я Узнал, что 1а reine, устоявшая против искушений и соблазнов, не устояла против любви. Покинутая своим другом, она вела разгульную жизнь и окончательно погибла.
– Я хорошо помню тебя, – сказал я ей во время полонеза.
Она вздрогнула.
– Молчите, молчите, – прошептала она, – в аду нет ни радостей, ни любви, ни надежды!
Я уже хотел покинуть бал, но меня остановил молодой незнакомец.
– Были ли вы на великом балу? – спросил он с демонической усмешкой.
Тогда я не понял этого вопроса, но с тех пор узнал, что когда приближается время полной тьмы в аду, жители его теряют совершенно голову. Они спешат насладиться последними минутами полутьмы и предаются развлечениям, забывая стыд и честь. Происходит какой-то дьявольский танец: и мужчины, и женщины кружатся все быстрее и быстрее с растерянным видом диких зверей, с чувством боли, страдания они, прижимаясь друг к другу, несутся, как вихрь, по залам, гонимые непонятной силой, пока полная темнота не скрывает их от взоров других. Это зрелище напоминает отчасти нашу маслянницу. Так на земле, перед наступлением великого поста, люди ищут развлечений, увеселений с каким-то безумием, с полным забвением долга и стыда, доходя до безобразия.

Двадцатое письмо

Наблюдал ли ты когда-нибудь, что запах цветов часто возбуждает в нас воспоминания то сладостные, то горькие? Здесь, в аду, они всегда раздирающие! Не подумай, что растет что-нибудь в царстве тьмы. О, нет! У нас не находится ни растений, ни деревьев, ничего, что могло бы радовать, ласкать взор или украшать ландшафт. А вы, безумные, смеете сетовать и жаловаться, живя под сводами небесными, украшенными чудными звездами, среди роскошных цветов и растительности и пестрых бабочек. Безумные, безумные!
Иногда мне кажется, что до меня доносится аромат жасмина, фиалки или лилии, и с внутреннею болью я вспоминаю дела минувших дней: то вижу чудную девушку с сверкающими глазами, с букетом фиалок на груди, у ног которой я выслушивал слова упрека и страсти, то мнится мне, что я опять с моей блондинкой в жасминной беседке, впервые шепча ей о любви, то думаю о лилии, подаренной в день разлуки той молодой красавице, прикованной к строптивому мужу. А если чую запах розы… о, тогда передо мною Лили!.. Я переношусь в прошлое, к той блаженной минуте, когда я выпросил у нее царицу цветов и она протянула мне ее беспрекословно.
– Поцелуй ее прежде, – сказал я.
Она поцеловала и подала мне розу. Я тоже поцеловал ее, а Лили вспыхнула, хотя не поняла значения моего поступка.
Все священники, пасторы и законоучители, которые на земле не заботились о своих паствах, искажали смысл Евангелия, здесь терзаются постоянно тщетным желанием поправить прежние ошибки. Для этого у каждого есть своя церковь, свой приход, и в проповедях они стараются восстановить истину, которой не знают сами и не узнают уже никогда. Один из них, бывший мой знакомый, пригласил меня как-то послушать его.
Явился я поздно, церковь была полна. Так называемые христиане, не заглядывавшие при жизни в Библию, теперь жаждут услышать слово Божие. Когда я вошел, все пели ужасную разгульную песню, напоминавшую те, которые слышатся в трактирах или сборищах пьяных. Старики и юноши, женщины и дети с демоническими усмешками принимали участие в этом неприличном пении. Наконец показался проповедник. Он оглядел собрание с бесовскими ужимками и начал речь: «Любезные слушатели!» – и красноречие его полилось. Говорил он долго, все больше и больше одушевляясь, видимо, с мучительным желанием сказать хоть одно разумное слово, но в его проповеди не было ни смысла, ни связи, он путался, путался и закончил словами: «Священник должен жить в мире со всеми, но в особенности с диаконом» – и, с возгласом: «Во имя Св. Троицы!», он схватил близстоящего диакона за шиворот и стал его трясти со всею силою под звуки восторженных восклицаний присутствующих.
С тяжким чувством, с надорванным сердцем, я удалился, сознавая вполне горький удел существования без надежды!

Двадцать первое письмо

Живя в деревне, мы часто гуляли с Лили по лесам. Она, как и я, любила уединение, и среди цветов и природы она казалась в своей сфере. Она прыгала, бегала, болтала, и ее не пугались ни заяц, ни лисица, ни дикая лань.
Иногда мы отдыхали под густою сенью: бывало, я засыпал, а она заботливо обмахивала от меня мух и других надоедающих насекомых. Раз как-то, идя куда глаза глядят, мы дошли до хижины, в которой я встретил Анну, несчастную мою жертву. Я невольно остановился, сердце во мне замерло, я не мог проговорить ни слова. Совесть вопияла во мне, я почувствовал всю гнусность моего преступления, сознал, насколько я не достоин ангела, стоящего возле меня. Лили смотрела с недоумением и спрашивала тревожно, что со мной? Конечно, я не мог ей ничего объяснить и, уходя с ней далее, погрузился в свои воспоминания о прошлом, не замечая, как мы все больше и больше углубляемся в лес.
Вдруг разразилась гроза, и я только тогда опомнился. «Пойдем домой», – сказал я, но, глядя на усталое личико моей спутницы, я донял, что она не в состоянии сделать шагу.
Я поднял ее на руки и с дорогой ношей направился домой. Нетяжелой ношей была она, ей было тогда 12 лет, а чтобы время казалось короче, я рассказывал ей о св. Христофоре, который был великаном и не мог поднять ребенка Христа, потому что хотел служить только Силе. Потом он смирился и узнал, что Христос
– Господь. Она слушала со вниманием, и мало-помалу головка ее склонилась ко мне на плечо и она погрузилась в сладкий сон. Дождь лил, ветер завывал все сильнее и сильнее, мрак расстилался по земле, мне было жутко; мысли о смерти и будущей жизни охватили меня… Если б путь был длиннее, я обратился бы, может быть, к Богу в тот день, к сожалению, мы достигли конца, и Лили проснулась.
– Какой я чудный сон видела, – сказал она мне, – будто святой Христофор принес ко мне Спасителя. Я играла с Ним, плела венки из цветов, глядела Ему в глаза, читая в них столько чудного, утешительного. Я видела в них сеятеля и милостивого самарянина, и доброго пастыря, спрашивая с удивлением: «Неужели злые люди умертвили Тебя, пригвоздили к кресту?» – «Не сомневайся в этом, – сказал Он, показывая мне Свои раны, – но любовь Отца Моего Небесного и Моих братьев и сестер на земле исцелила Мои раны». Он спрашивал меня потом, куда Желала бы я идти, и на мой ответ, что не хотелось бы расставаться с Ним, ответил, что Он будет везде со мной. Я сказала, что полетела бы в святую землю, тогда св. Христофор взял меня на руки, и мгновенно мы очутились в Вифлееме. Тут встретил меня Христос со словами: «Я могу предложить тебе лишь ясли, но когда-нибудь, когда земная жизнь утомит тебя, Я дам тебе больше». Он, благословя, поцеловал меня, и я проснулась.
Но как грустно мне, что все это было сновидение!
– Чего же тебе желать больше, милая Лили, – сказал я, шутя, – ты пропутешествовала в Вифлеем и обратно в течение часа.
– Ты прав, – ответила она, – я должна довольствоваться этим, пока Христос не призовет меня туда, где лучше, где Он вечно царствует.

Двадцать второе письмо

Я так долго искал напрасно Анну, что потерял надежду увидеть ее еще. Она как бы пропала для меня навсегда. Стараясь ее разыскать, я стал более общителен и в беспокойстве постоянно бродил повсюду. Огонь жег все во мне, жажда пожирала меня, жажда увидеть ее еще раз, хотя я знал, что свидание с ней будет для меня только новым мучением. Если на земле она не в силах была бы более доставлять мне удовольствие, то что и говорить об аде, где она только напрасно выжимает свои волосы и платье, не имея возможности добыть ни единой капли воды. Но для меня, теперь, она имеет новое значение, в ее руках страшная тайна, которую она должна мне открыть. Как было на земле, так и здесь, я не в силах ее не преследовать. Тогда я видел в ней лишь цветок, который хотелось мне сорвать, – теперь я ищу ее для того, чтобы, тщательно изучая черты ее лица, убедиться в той ужасной истине, которую подозреваю. Я хотел бы слышать свое осуждение из уст ее. Почти не сомневаясь в верности своего открытия, я все же нуждаюсь в удостоверении его от нее самой.
Наконец я наткнулся на нее! Она недвижимо стояла на берегу реки и смотрела молча на темные волны, как бы с желанием кинуться в них. Право, и в аду есть что-то похожее на удовлетворение: приближаясь к ней, я на минуту забыл все свои страдания.
Я стал изучать каждую черту ее лица, и чем больше смотрел на ее облик, тем бледнее и менее поразительно казалось мне сходство ее с Мартыном. Я готов был вскрикнуть от удивления и не понимал, как мог я найти в ней когда-то вылитый портрет моего воспитанника! Я даже как бы успокоился от моего нового открытия. Но с кем же имел он сходство? Увы! Мое спокойствие было слишком коротко. Опять недоумение овладело мною, опять я стал мучиться и сомневаться! Вдруг я постиг истину: не на Мартына была похожа Анна, а на ту молодую девушку, найденную мною на улице, на которую я бросил свой последний взгляд любви, но которая предпочла мне Мартына! Да! Чем более я смотрел на Анну, тем более убеждался в том, что тайна, которую Мартын хотел сообщить мне, было известие о том, что он сын мой, а молодая девушка – дочь моя.
И вспомнил я опять, что дети ответственны иногда за грехи родителей своих. Страшно становится мне при мысли о преступлении, от которого я едва спасся! Мою родную дочь я хотел погубить!
Одно слово Анны могло разъяснить все, но ода сидела неумолима, как судьба, и для меня не находила даже ни единого взгляда. Бывало прежде, она пошла бы за мной в огонь и в воду, а теперь… если бы я даже предложил ввести ее в рай, и то она не последовала бы за мной.
Вспоминая свою жизнь, я часто думаю о том, как часто Бог был милостив и близок ко мне. С какой терпеливой, постоянной любовью Господь следил за мной, как за заблудшей овцой, но я отверг свое спасение и потому погиб навеки!
Да, эту любовь Господь питает к каждому человеку и каждого привязывает к Себе. О вы, живущие еще на земле, размыслите об этом и избирайте путь!
Я иногда чувствовал милосердие Господа, готов был ухватиться за протянутую Им мне руку, но это были лишь мгновения, я забывал все добрые порывы, намерения, раскаяние и даже Самого Бога! Как просто и трогательно евангельское сравнение с добрым пастырем, ищущим потерянную овцу! И меня тоже искал Добрый Пастырь неутомимо, часто находил, я всегда вырывался из Его объятий и предпочитал другую избранную мною дорогу.
В течение всей моей земной жизни я не перенес ни одной тяжкой болезни. Помнится, только однажды я страдал глазами и принужден был постоянно оставаться в темноте.
Для обремененной совести не может быть большего мучения, как уединение, и потому мое лечение было чрезвычайно томительно для меня. Это было легкое предвкушение того состояния, в котором я нахожусь теперь.
У меня было много друзей и товарищей, но они навещали меня редко, так что я находился почти всегда один. Один? Нет! Тогда-то посетило меня мое лучшее «я», давно забытое мною, давно, но с которым теперь боролся я сильно.
В каждом человеке живут два существа, противоположные друг другу, не могущие никак помириться. Эта двойственность и есть последствие греха. Во мне происходила борьба этих двух начал. Лучшее из двух усиливалось одержать верх во мне над противным, уничтожить злое и обратить меня к добру только, но я сам не захотел этого, отталкивал добрые побуждения, но чувствовал еще третий голос, с любовью убеждавший меня отказаться от греха, перед которым все противоречия мои были бессильны, – то был Сам Сын Божий, воплотившийся когда-то для нас. В этой тьме, где ничто не отвлекало меня. Добрый Пастырь нашел Свою потерянную овцу, и я чувствовал, как Он крепко держал меня.
Но лукавый нашел способ вырвать меня из нежных объятий. Один из моих друзей изобрел азартную игру, возможную в темноте, я встретил эту новость с восторгом, стал играть с ним и блистательно проигрался во всех отношениях. Он отвлек меня от спасительных размышлений и находил удовольствие в моей гибели. Не друг он мне был, а сам сатана.
Живо рисуется в моем воображении вечер, проведенный мною на Средиземном море. Волны поднимались и опускались, воздух был свеж и чист, веселые дельфины толпились вокруг корабля. Солнце только что скрылось, оставив за собою алый след поверхности Ионического моря. Налево был остров Цитера, направо – Кандия.
Лили сидела безмолвно и неподвижно, сложив руки на груди. Безучастно глядела она на берега Морей, между тем как ветер играл локоном ее черных волос, а я не знал, как разделить мой восторг между прелестной девушкой и чудным видом, представлявшимся взору. Я любовался Лили, и вдруг что-то в лице ее поразило меня и исполнило страхом. Она то бледнела, то краснела и тяжело дышала, как бы в борьбе.
Я сделал над собой усилие, чтобы победить свой испуг и спросил:
– Что с тобой. Лили?
– Не знаю, – ответила она с глубоким вздохом, – мне стало так вдруг жутко… но не беспокойся, мой друг, все уже прошло, мне лучше.
Действительно, она казалась опять здоровой. Я схватил ее руку и долго не в силах был нарушить безмолвие.
– О чем ты думаешь, Лили? – спросил я наконец, нежно сжимая ее руку в своих.
– Тебе хочется знать, Отто? – ответила она, вкладывая невольно другую руку в мою. – Я вспоминаю маленький рассказ, не хочешь ли его выслушать?
Жил-был бедняк, ничего не наследовавший от своих родителей, кроме честного, благочестивого сердца. Конечно, это много, но в глазах света – ничего. Он устроил свою жизнь хорошо, но, потеряв трудом нажитое состояние, стало ему плохо и люди называли его «несчастный».
«Бог – мой утешитель», – отвечал он на это. Но несчастье преследовало его. Все друзья отстранились от него, изменили ему, и многие, качая головой, говорили: «Теперь ты должен сознаться, что несчастлив». – «Нет, – отвечал он тихим, дрожащим голосом, – Бог – мое утешение!»
Наконец самое великое горе постигло его: он потерял дорогую, многолюбимую жену свою и единственного ребенка. Одиночество тяготело над ним среди бессердечного мира.
Люди пожимали плечами, приговаривая:
«Теперь ты можешь долгое время опровергать то, что ты несчастлив!» – «Нет, друзья, – отвечал он, удерживая слезы, – Бог мне утешение!»
Все оставили его, решив, что его не переупрямишь и дали ему прозвище Павел-Утешение.
На смертном одре последние слова его были: «Бог мне утешение». С этим он жил, с этим и скончался…
Любила ли она меня? Постоянно предлагаю я себе этот вопрос. Ты скажешь, что теперь это должно быть для меня безразлично, а по-моему, уверенность в прошлом счастье утешила бы меня, кажется, и здесь.
И снова перебираю я в уме подробности этого милого прошлого, приводя всевозможные доводы, чтобы доказать, что она любила меня. Но вероятно ли это? Она знала меня с детства, смотрела на меня как на родного брата, я был гораздо старше ее, да с ее небесными ангельскими взглядами на все могла ли она увлечься столь плотским человеком, как я? Но она не знала ни одного мужчины, кроме меня. Она во мне искала всегда поддержки, слушалась во всем, следуя моим советам, доверяя и доказывая преданность безграничную. Могу ли, вспоминая все это, сомневаться еще в ее чувствах? Ее любовь только была чище, божественнее моей. Никогда не забуду и того, что, умирая, она имела что-то на сердце, чего не могла высказать. Не походило ли то на святую, полную любовь женщины? Не для меня ли было это светлое, прекрасное чувство?
Любила ли она меня? Да или нет? Напрасно терзаюсь я этим вопросом! У нее не было ничего от меня скрытого. Если она и любила меня, то это была первая и последняя ее тайна.
Как сон, припоминается мне время, проведенное мною в Вифлееме, а между тем я тогда почти не смыкал глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9