"Ну, ты сегодня,
Николай Павлович, резковато... Могут истолковать... Но, ничего не
скажу - честно... Молодец!.."
Перемены сразу же напомнили всем - и Николай Павлович сам
старательно организовывал это напоминание, что было вполне объяснимо,
человек наконец по-лучил возможность говорить то, что думает, -
напомнили именно о тех периодах в его жизни, когда от экрана его
отлучали. Как-то незаметно получилось так, что он снова стал
выдающимся специалистом по сочувствию бедным людям, но поскольку
теперь выяснилось, что самые бедные в мире - его соотечественники, то
Дегтярев сочувствовал им и обличал то зло под маской добра, которое
десятилетиями ломало и угнетало его народ. Снова время от времени его
звали к "вертушке", и Володька в трубке вздыхал: "Да, Николай
Павлович, сегодня ты круто взял... Пока могут не понять... Но, должен
признать, правда... Молодец!.."
Но вот что интересно: все верили Дегтяреву и теперь и прощали ему
и прошлое, и настоящее, хотя многим почти таким же не прощали. Может,
в этом "почти" и была причина - что-то в Дегтяреве чувствовалось
настоящее, страсть какая-то, и потому отличали его люди от комических
прогрессистов, кочующих с тусовки на тусовку.
Дегтярева тоже куда-то выбрали, включили и приглашать тоже стали
на тусовки, и всюду он говорил о бедных людях, и грива его, ставшая
более небрежной, выглядела все более убедительно. Вместо костюма он
теперь носил свитера и кожаные куртки, которые привозил из каждой
поездки.
Но страсть все жестче складывала его губы. И она - пожалуй,
единственная из всех его бесчисленных личных и заочных знакомых -
знала, что страсть действительно существует.
Познакомились же они еще в первый день ее работы. А недели три
спустя ее попросили съездить к нему домой - Николай Павлович был
болен, а тут срочно понадобился какой-то документ, который он взял
домой. Или, наоборот, срочно понадобилось ему отвезти какой-то
документ на прочтение и отзыв - уже забылось это за годы. Она была
самая молодая и не очень занята работой, послали ее. Он жил в
просторной квартире, в старом доме, где-то в районе Сивцева Вражка.
Паркет сиял, картины со стен сияли, гигантский экран телевизора
светился нездешними красками... В таком жилье она еще не бывала в те
времена. В прихожей, в гостиной и в видимом сквозь приоткрытую дверь
кабинете стояли плотно набитые книжные шкафы. За их стеклами, поперек
корешков, были засунуты фотографии Николая Павловича - и с Володькой,
и с Петькой, и с Раулем, и с Эрихом, и с Густавом... И просто - с
актерами, писателями, музыкантами. На самом видном месте была
фотография Дегтярева с каким-то лысым, чрезвычайно стесненно
державшимся перед объективом - втянув голову в плечи. Поймав ее
взгляд, Николай Павлович спокойно и достойно-гордо назвал фамилию,
которая в те годы даже дома произносилась не слишком громко. В
начальственной квартире фамилия прозвучала особенно вызывающе...
Когда через двадцать минут она собралась уходить, он пошел за нею
в прихожую - и вдруг взял за руку, слегка потянул, они оказались в
спальне... Она даже не успела перейти с ним на ты и, уходя, спросила
нелепо: "А где... ваша супруга?" Оказалось, что жена просто вышла в
магазин. Она похолодела, он усмехнулся - в определенной смелости, и
это подтверждалось потом еще много раз, ему отказать было нельзя.
Их роман длился полтора года, тут как раз все изменилось, но он и
теперь оказался неизмеримо выше ее в новой табели о рангах, и только
когда она стала вести самые популярные - ночные - передачи, они начали
уравниваться. Однажды они вместе пили кофе в гигантском ангаре нижнего
буфета. "Сегодня приезжай, - сказал Николай Павлович негромко, когда
от столика отошел надоедливый редактор из литдрамы. - Я один..." Она,
допив кофе, молча смотрела, как он закуривает, - Дегтярев позволял
себе дымить трубкой где угодно, и замечаний ему никто не делал. "Когда
тебя ждать?" - Он затянулся, удивленно подняв брови, поскольку она
продолжала молчать. Наконец она встала и взяла свою чашку, чтобы
отнести ее к мойке, - не могла отвыкнуть от этого столовского правила.
"У меня сегодня переда-ча, - сказала она, - кончится поздно, и я не
могу..." - "Ну, так придумай что-нибудь, - раздраженно буркнул он,
продолжая сидеть и раскуривать трубку, придавив ее сверху спичечным
коробком. - Скажи Андрею, что ночная запись какая-нибудь..." - "Нет,
Коля, не придумаю. - Она продолжала стоять перед ним с чашкой в руке и
говорила, почти не понижая голоса. За соседним столиком замолчали, но
ей было все равно, о романе и так ходили сплетни, пусть теперь знают,
что все кончилось. - Не буду придумывать, потому что мне надоело
бегать по первому требованию. Что, ее ты опять в магазин отправишь?
Или к внукам? И потом - после передачи я слишком устаю..."
Она пошла к мойке. Он догнал ее, сказал, скривив больше обычного
рот в презрительной гримасе: "Конечно, тебе передача важнее... Теперь
можно карьеру делать на болтовне, Дегтярев не нужен". Она не ответила,
но в тот день Николай Павлович Дегтярев попал в ее список - в список
унижавших, мучивших, терзавших самое болевшее в ней. Он действительно
помогал ей в первые месяцы, но по честному счету помощь эта была не
настоящая. Он учил ее только тому, что требовалось тогда, а главное,
что потребовалось ей теперь, она уже осваивала без него. Но помощь все
же была, потому что поначалу нужно всплыть на уровень. И Дегтярев,
напомнивший о помощи, попал не просто в список мести - он в этом
списке был одним из самых ненавистных. Но время расчета все не
наступало... В коридорах они кланялись, а попав - что бывало все чаще
- в одну поездку, в самолете и в автобусах садились далеко друг от
друга. Если необходимость возникала, обращались друг к другу, конечно,
по имени-отчеству. Время еще не пришло, но она знала, что придет...
- Извини, - сказал Дегтярев, - не спится никак. Давай выпьем
вместе... вспомним... Или совсем все ушло?
Она не торопясь запахнула халат, завязала пояс, сунула щетку под
подушку, сбросила полотенце, недосушенные волосы рассыпались, сразу
завившись в слишком мелкие кудри.
- Что ж, давай выпьем, Коля, - сказала она и увидела, что
спокойствие ответа подействовало, он съежился, сник, сразу стало видно
то, что она уже давно замечала при случайных встречах: старый, старый
человек с быстро редеющими растрепанными волосами. Молодежная куртка
висит на худых плечах... - Сейчас стакан принесу.
Она вернулась в ванную, споласкивая стакан, смотрела в зеркало.
Выглядела, несмотря на усталость, после душа прекрасно, глаза сияли.
Больше тридцати сейчас не дашь... Вышла в комнату, подвинула к кровати
кресло, подставила стакан. Он налил ей немного - знал, что почти не
переносит коньяка, - себе две трети стакана, выпил сразу, чуть двинув
в ее сторону рукой: "Ну, твое здоровье, бывшая любимая..." Она тоже
выпила сразу все, что он налил, и, перегнувшись в кресле, поставила
стакан на столик. Халат распахнулся на груди, она не поправила его.
Все шло по ее плану, только слишком быстро, ей на минуту стало
мерзко... Дегтярев некрасиво, не вставая с кровати, потянулся, обнял,
она увидела, что выпитое им до прихода не прошло бесследно, движения
были нетверды, он плыл, глаза разъезжались.
- Зря ты пьешь так много, - сказала она. - Совсем печень
загубишь... Тебе ведь шестьдесят пять в этом году?
Это он выдержал - сделал вид, что не слышит, тащил с нее халат...
Она позволила ему уложить ее на кровать. Лежала, не прикрывшись,
закинув руки за голову, чуть согнув в колене левую ногу. Свет от
торшера, хоть и неяркий, захватывал ее всю. Она покосилась вниз - на
светлых волосах еще поблескивали капли воды, это было так красиво, что
она поняла - все силы потребуются, чтобы победить собственное,
жестокое, мучительное возбуждение. Дегтярев лихорадочно стаскивал
одежду, рвал через голову свитер. Она успела заметить, что майка на
нем несвежая, и почувствовала чужой запах, который всегда вызывал
острое отвращение, если кто-то раздевался при ней - например, в бане,
куда ходила иногда с другими телевизионными дамами... Это и есть
конец, подумала она, когда запах ощущается как чужой. Раньше не
замечала... Впрочем, он раньше был моложе и, вероятно, опрятней...
Когда он рухнул, вцепился по-прежнему сильными руками, приблизил
лицо, напрягся, зашептал - ну, вот, вот, а то... придумала... разве мы
можем расстаться?.. ты же не можешь без меня... ты же пропадешь... и
я... я брошу ее, выходи за меня, сейчас только и жить... ах, ты,
стерва, как же ты могла думать, что ты меня бросишь... маленькая
блядь... ну, вот, вот, вот... - Он всегда называл ее всеми
непотребными словами в такие минуты, в этом был их кайф, они оба
знали, что в этих словах исходит самое истинное в их страсти, и когда
он уже замолчал, и стал закрывать глаза, и дышать все тяжелее...
Она усмехнулась.
Он открыл глаза и увидел ее усмешку.
- Ничего не получится, - сказала она. - Ты хорош только, когда у
тебя есть власть. А власти больше нет. И любовь моя высохла,
чувствуешь? Понимаешь, Коленька? У тебя больше нет надо мною власти, и
никогда, никогда, никогда ничего хорошего у нас не получится... Ведь
вся наша страсть - твоя власть... Оденься, простудишься. Они совсем не
топят в комнатах, чтобы лучше спалось.
Она лежала на спине, снова закинув руки за голову и слегка согнув
в колене левую ногу, и торшер освещал ее всю, но капли воды уже не
блестели на светлых волосах. Пожилой мужчина, стоя посереди ее номера,
застегивался, руки его заметно вздрагивали, он смотрел мимо нее и
дышал с чуть слышным всхлипом в конце каждого вздоха.
Потом он ушел, прихватив с собой недопитую бутылку.
Снова лилась вода, шел пар, запотевало зеркало. Она лежала в
ванне, рука двигалась отчаянно и неутомимо, но все было бесплодно,
только все больнее и больнее, она выгибалась, рука уходила в
голубоватую воду и там двигалась, ненавистный, неловкий, нежеланный
палец скользил среди всплывающих в воде волос, она выгибалась все
выше, выше, стонала все громче и все отчаяннее понимала, что ничего не
будет.
Ну, прости же меня, взмолилась она, да, я отвратительна, зла, я
хочу мести, но неужто непозволительна месть за убийство, а ведь они
все, они все убивали меня, потому что всякое унижение для меня - это
смерть, и я всякий раз умирала, а они даже не знали об этом, но ведь
они же хотели меня унизить, они же делали все сознательно, так неужели
же простить? Я готова простить Андрею, он не хотел моего унижения,
просто он так устроен, он не чувствует тонкостей, не видит деталей, не
ощущает полутонов, он не хотел меня унизить, он причинял мне зло без
намерения. Но все другие - они были злы, и любовь их была злом, и
неужто нет прощения моему греху злопамятства, неужто я такая же, как
они, коли на зло отвечу злом?
Прости же, прости меня, молила она.
И из пара, из запотевшего зеркала к ней плыли мерзлые улицы,
чужие подъезды, разбитые такси, грязные постели, она слышала чуть
хрипловатый голос с безукоризненно московским выговором и тембром, она
ощущала единственный не чужой запах, прикасалась к не чужой коже,
ощущала на лице не чужое дыхание... Успокойся, сказал он, ты же не
святая, ты живой человек, и это - твой грех, но он не самый страшный,
и не самым страшным злом отвечаешь ты на зло, и никто не знает меры
ответа, успокойся, отмолим любовью, успокойся, бедная моя девочка. Он
положил свои очки на пол, рядом, и в какой-то момент, вывернувшись,
она увидала это маленькое стеклянно-стальное насекомое, металлического
кузнечика с вывернутыми горбатыми лапками, трогательного и
беззащитного.
Она застонала, закричала, зажимая себе рот, чтобы крик не был
слышен в соседнем номере сквозь шум все еще льющейся воды.
Утром ее долго будили звонками из рецепции. Она ответила, что
плохо себя чувствует и хочет отлежаться, - приедет сама прямо на
встречу и обед с представителями второго или какого там национального
ка-нала.
Среднее Поволжье. Декабрь
Две "Волги" и "уазик", выкрашенный белым по обводам, как для
парада, рванули от барака на краю летного поля и остановились у трапа.
Дверь отъехала внутрь и в сторону, они вышли, ветер с мелкой снежной
крошкой рванул полы серых английских пальто, вцепился в темные
норковые шапки, особенно злобно принялся за генеральскую шинель и не
по сезону фуражку.
- Все щеголяешь, Ваня, - усмехнулся, прикрываясь от ветра и спеша
вниз по трапу, один из прибывших. Красивая седина выбивалась из-под
его шапки, пальто сидело на нем особенно ловко, и по трапу бежал он
вниз быстрее всех. - Смотри, простудишь головку, какой из тебя стратег
будет?
- А пошел ты с шуточками на хер!.. - прошипел генерал, воюя с
ветром. - Шутник...
Захлопали дверцы машины, первым рванул с места "уазик" с
генералом, следом пристроились "Волги", и через минуту небольшой
кортеж уже несся по сизой бетонке, будто дрожащей и виляющей под
редкими струями поземки. Белесая плоская степь уносилась в обратную
сторону, в степи вдруг возникали длинные бетонные бараки, горбы
подземных хранилищ, засыпанных землей, обнесенных многорядной
проволокой, панельные, этажа в четыре, сооружения без окон...
Навстречу, тоже на порядочной скорости, пронесся бэтээр, за ним, с
небольшим интервалом - еще один. И снова опустела дорога, снова
мелькали в степи, уже едва видные в быстро темнеющем синеватом
воздухе, бараки, хранилища и гаражи. И тоска, какая бывает только в
промерзшей зимней степи, все ниже спускалась вместе с мгновенными
сумерками и ночью, засветившейся редкими кучками огней.
Через полчаса они уже сидели в яркой, жарко натопленной столовой,
на скатерти стояли тарелки, фужеры, бутылки. И обязательный изыск
охотничьих домиков и саун - вялая зелень букетиком в центре каждого
блюда с колбасой, рыбой, сыром - не была забыта здешними хозяевами.
Пиджаки гости уже повесили на спинки стульев и остались, конечно,
по холодному времени и полевым условиям, в пуловерах и кофтах,
поддетых в дорогу поверх обычных рубашек с галстуками. Генерал разлил,
чокнулись "за приезд", выпили. Молча начали закусывать - полет был
долгий, проголодались все как следует. Выпили по второй, закурили.
Стены столовой были обшиты панелями лакированного светлого
дерева. В углу стоял большой холодильник, в другом - большой телевизор
на маленьком столике с хилыми раскоряченными ножками. Окна были плотно
задернуты шторами из ярко-желтой ткани.
Сквозь эти шторы желтый свет ложился вытянутыми прямоугольниками
на снег, все ползущий и ползущий по двору стоящего на отшибе, на краю
военного городка, домика. Высоким забором огорожен пустой двор, у
ворот ходит часовой, длинный, до земли тулуп с поднятым воротником
придает ему вид шахматной фигуры - ладьи или ферзя. Ползет по двору
снег, переползая освещенные прямоугольники, словно таящийся лазутчик;
ползет снег по степи, начинающейся прямо за забором; ползет по черному
небу над домиком светлый дым из его трубы; ползут облака над
поселением из двухэтажных домов, длинных, многооконных, уже засыпающих
и гасящих свет, - рано ложатся в декабре офицерские семьи, и над
трехэтажными казармами, разом померкшими всеми окнами после отбоя, и
над памятником на центральной площади между домом офицеров и штабом...
Ветер к ночи почти утих, и не поймешь, почему все ползет и ползет снег
- словно облака по земле.
В столовой уже отодвинули тарелки, уже накурено. Лысый, с
белесыми бровями и ресницами человек отодвинулся от стола, закачался
на задних ножках стула, вздохнул.
- Ну, начнем работать, товарищи? - Он глянул на генерала. Тот
немедленно встал, быстро привел себя в порядок - мундир его висел на
спинке стула, резинка форменного галстука была расстегнута, и он
свисал с рубашки, удерживаемый зажимом, - и вышел. Через минуту
вернулся с подполковником в полевой форме. Сидевшие за столом уже
подтянулись, будто и не ужин был с коньяком, а обычное долгое
совещание. Немолодая тетка в белом, как у медсестры, халате быстро
вынесла тарелки, осторожненько сдернула с полированного стола,
свернула вместе с крошками и утащила скатерть. Подполковник стоял
молча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17