За магистрами шли двое грузных братьев, больше похожих на быков в рясах, чем на людей, а между ними втиснулся человек в тонкой белой рясе, с обнажённой головой; он не поднимал глаз и при ходьбе громко шаркал. Это был тот самый кающийся, которому не дали ни хлеба, ни воды и не позволили даже прикрыть голову, дабы привести его к Господу в сраме.
«Этой ночью ему идти на ступени», — сказал надзиратель. И действительно, кающегося провели перед всем залом и остановили у ступеней, идущих к алтарю. Он встал перед ними на колени и уткнулся лбом в камень. Братья охранники остановились по сторонам от него. Магистры поднялись по ступеням и поклонились в сторону алтаря. Потом, повернувшись к залу, они заговорили по очереди.
— Братья искупители, все вы присягнули Ордену и дали обеты целомудрия, нищеты и послушания.
— Вот один из вас по имени фра Коллен. Он платил деньги за то, чтобы тайно спать с женщиной в потаённом месте под стенами замка. Так он нарушил все три клятвы: он позволил своему телу и душе погрязнуть в похоти; он тайно хранил собственные деньги и обратился мыслью к мирскому; он грешен против обетов, Ордена и Господа.
— Однако Господь милостив. Фра Коллен не будет лишён рясы и с позором изгнан из братства нагим, каким пришёл он к нам. Он понесёт меньшее наказание: он предстанет перед вами, и вы все узрите его муки.
Больше не было произнесено ни слова. Кающегося признали виновным и вынесли приговор; магистры сунули руки в рукава и стояли неподвижно.
Двое крупных монахов, приведшие кающегося, подняли фра Коллена на ноги, одновременно и придерживая, и помогая встать. Рясу с него сорвали и отбросили прочь. Обнажённого грешника распростёрли на ступенях.
Охранники сняли с поясов по куску тёмной кожи длиной в рост невысокого человека, хотя сами они невысокими не были. Полосы кожи странно поблёскивали в свете факелов; Маррон чуть шевельнул головой, скосил глаза и услышал испуганный вздох Олдо — тот всегда соображал быстрее, особенно когда видел перед собой боль или опасность, — и наконец понял, наконец его глаза нашли ответ.
Полосы кожи были усеяны железными шипами.
Никто не считал ударов — по крайней мере Маррон не слышал счета. Не была объявлена и мера наказания — столько-то ударов за такую-то провинность. Должно быть, братья считали удары про себя, испытывая кто благоговейный страх, а кто праведный гнев, но Маррон подозревал, что многие из них сбились со счёта очень скоро. По крайней мере он на это надеялся.
Что до него, то он мог думать только об одном, о том, что видел и слышал: свист длинной кожаной плети, хорошо видной над головами других братьев, далёкий мягкий шлепок, с которым плеть впивалась в плоть грешника, высокий плачущий звук, следовавший за ударом и заглушавшийся свистом другой занесённой плети, — заслышав этот свист, грешник, как был уверен Маррон, сжимался, стискивал кулаки, задерживал дыхание и не мог больше кричать. И вновь то же самое, звук и движение в той же последовательности. Маррону казалось, что это никогда не кончится.
Он почувствовал, что его толкнули локтем в бок — это был Олдо, просивший о помощи. О том, чтобы его успокоили, прикоснувшись пальцами к его пальцам хотя бы на миг.
Маррон перепугался и ответил чисто инстинктивно. Он отпихнул руку Олдо: «Нет, не сейчас, не здесь, Бога ради, не будь таким дураком! Ты что, сам хочешь попасть завтра на место этого человека? Каждый предстаёт перед Господом в одиночку. А уж фра Пиет наверняка на нас смотрит. Нас обвинят в нарушении всех клятв, да ещё в ереси, а потом будут пороть, пока не останутся одни кости…»
А будут ли? Наверное, нет. Но фра Пиет наверняка может поколотить за такое нарушение правил — у него есть тяжёлая палка, да и рука не из лёгких. Маррон попытался передать это Олдо — подтолкнул его локтем, чуть кивнул и взмолился, чтобы его друг услышал его мысленные увещевания. Однако он едва достал локтем до Олдо, и тот отодвинулся — недалеко, на ширину пальца, придвинувшись ближе к соседу с другой стороны, но этого было достаточно. Маррон словно слышал его голос: «Ты покинул меня, ты меня предал, я обратился к тебе и нашёл пустоту там, где привык находить друга…»
И Маррон снова оказался в капкане — в двух. Один был ярким триптихом: кровь, боль и унижение, другой — тёмным уголком, полным раскаяния. Оба капкана порождены глупостью Маррона — не новым среди людей свойством; оба впились в него и словно хотели разорвать напополам. Маррон метался от одного к другому и бросался обратно, и всюду только тьма и кровь, боль и позднее раскаяние. Это Бог, и всегда был только Бог, и как он мог надеяться на что-то, кроме двойного круга дороги, здесь, в Божьем месте, перед алтарем Его?
Крики грешника постепенно затихли, но счета ударов все равно слышно не было. Не было и сигнала остановиться — хоть Маррон и старался не смотреть, пытался отвести взгляд и надеялся, что осмелится на это, — но в конце концов пытка, бывшая пыткой для них всех, окончилась. Похоже, не переживали по этому поводу только исповедники — фра Пиет с довольным лицом повёл отряд не прочь из зала, но к самым ступеням алтаря, чтобы они лучше увидели, как расплатился за свой грех их брат.
Он расплатился сполна, подумал Маррон. Распростёртое на толу иссечённое и окровавленное тело не шевелилось и даже, похоже, не дышало. Голова уже была прикрыта куском белой рясы в знак того, что грехи этого человека отпущены и он вновь может предстать перед Господом в почтении. Остальное тело от плеч до икр было взлохмаченным мясом, брошенным на мраморные ступени, тушей, пригодной лишь для собак. Впрочем, зрелище было такое, словно собаки тут уже побывали.
Отряд ушёл из зала другим путём. Оказавшись во дворе, Маррон сбросил капюшон и подошёл к фра Пиету, изо всех сил стараясь не обращать внимания на внутренний голос, твердивший: «Дурак! Дурак!» Юноша спросил прямо:
— Он будет жить?
— Может быть. — Похоже, вопрос был дозволен: он был сочтён не проявлением праздного любопытства — которое само по себе означало неповиновение, — а был необходим для того, чтобы понять Орден и найти в нём своё место. — Если будет на то воля Господня. Иногда такие выживают.
— А если нет?
— Тогда он умрёт очищенным и отправится прямиком к Господу. Счастливый человек. Я видел, как братьев изгоняли из Ордена и лишали рясы. Они уходили сломленными. А этот человек родится заново в том образе, какой даст ему Господь.
Маррон подумал, что для себя выбрал бы скорее изгнание, чем такое жестокое наказание. В конце концов, это не так уж и плохо — ходить голым в жару не страшно, а женщины в деревне внизу наверняка не пожалеют какой-нибудь тряпки даже для белокожего нищего. Да и одиночество не так плохо — по крайней мере рядом не будет братьев, которые засекут тебя чуть не до смерти.
Интересно, такие мысли — ересь или нет? Маррон повернулся, чтобы отыскать Олдо среди сгрудившихся сзади братьев, и увидел, как тот отворачивается. Маррону показалось, что с ним уже произошло это — он изгнан, наг и одинок. И это ему совсем не так понравилось…
6. ВЕРШИНЫ БЕЗРАССУДСТВА
Унижение — вот что испытывала Джулианна. И злилась, глупо и по-детски, хотя ей полагалось бы радоваться свободе, смеясь; но над всем этим преобладало унижение.
А ведь такой был продуманный план, такая тщательно разработанная интрига! Отцу бы понравилось: сколько себя помнила Джулианна, отец заставлял её делать всё, что считал нужным, именно такими мелкими интригами, столь же тщательно продуманными, как и его крупные интриги в масштабе всего Чужеземья. Манипулирование — так представлял он себе обязанности отца.
Скучные дни в замке — девушка по большей части сидела у себя в комнате, чтобы Блез не волновался насчёт приличий, хотя Элизанда шныряла где хотела и когда хотела, не привлекая особого внимания, — эти скучные дни не просто сердили её, они бесили. Джулианне хотелось завопить и расшвырять все вокруг, но вместо этого она спокойно сказала Блезу, что её лошадь, Мерисса, наверняка уже застоялась в стойле и нуждается в прогулках.
— Вы правы, мадемуазель. И моя лошадь тоже, наверное, застоялась. Я передам это старшему конюху. Он наверняка найдёт человека, который будет изредка проезжать лошадей.
— Нет, — быстро ответила Джулианна, — Мерисса лошадь норовистая, она не позволит сесть на себя никому, кроме меня. Лучше нам взяться за дело самим. Не могли бы вы передать, чтобы лошади были осёдланы и готовы после полуденной трапезы?
Блез нахмурился. Джулианна ожидала этого. А потом произнёс — это она тоже предвидела.
— Прошу прощения, мадемуазель, но я не могу отпустить вас на горную тропу на таком горячем скакуне. Это слишком опасно.
— Блез, это смешно! Неужели я не справлюсь со своей собственной лошадью? Я ездить верхом начала раньше, чем ходить.
И это почти правда.
— Тем не менее, мадемуазель…
— Тогда мы можем на спуске провести лошадей в поводу. Или вы поедете верхом с Мериссой в поводу, а я пойду сзади пешком.
— Только не сзади, мадемуазель, не в пыли, которую я подниму. Вы пойдёте впереди, чтобы я вас видел…
Джулианна была очень довольна собой. Ничего ей так не хотелось, как проехаться часок хорошим галопом вдали от этих тюремных стен. Вот только предшествовавший поездке спуск внушал ей страх. Она не хотела признаваться в этом страхе даже себе и позволила Блезу бояться за неё, благо сержант нёс на себе всю ответственность. Отлично. Она пойдёт пешком, это тоже доставит удовольствие, потому что Ноги Джулианны успели устать от безделья не меньше, чем мозг. А после спуска будет скачка, ветер и свобода хотя бы на время…
Но слышавшая разговор Элизанда тоже попросилась на прогулку.
— У вас нет лошади… мадемуазель. — Блезу было трудно обращаться к Элизанде с почтением, словно он ещё не до конца доверял ей. И винить его в этом было нельзя.
— Это ничего. Я пройдусь вниз вместе с вами, а потом посижу на камне и посмотрю, как вы будете скакать.
Полдень был не прохладнее обычного, хотя днём в небе появились какие-то облачка. Джулианна выпросила у главного конюха кусок сахару, чтобы побаловать Мериссу. Потом Блез сел на коня, привязал поводья лошади к луке своего седла и поехал вслед за девушками по наклонному коридору, по ступеням, сквозь ворота и, наконец, по дороге.
В местах, где склон был слишком крут даже для пешего, Джулианне хотелось во всю прыть помчаться вниз. Отгоняя это желание, она сжимала руку Элизанды, но тут же начинала ругать себя за выказанный страх. Её подруга подпрыгивала, несмотря на платье, и широко улыбалась.
— Так-то лучше! За этими стенами даже воздух тухнет! И никто не смеётся, заметила? Даже рыцари, и те не смеются. По крайней мере при нас. А братья так вообще улыбаться не умеют! Ничего удивительного, что они ходят в чёрном, — у них же на душе вечный траур! У меня кости ломит от этой черноты!
«А ведь ты сама шла сюда», — подумалось Джулианне, но она промолчала.
До первого поворота Джулианна старалась держаться той стороны тропы, где была стена, и не подходила близко к пропасти. Позади слышался мерный топот лошади Блеза и лёгкое цоканье копыт Мериссы. Вдруг они сменились ржанием и громкой бранью сержанта, позабывшего, что рядом с ним дамы.
Девушки обернулись и увидели, что сержант изо всех сил тянет Мериссу за поводья, а та встаёт на дыбы и мечется так, что сержант и его конь с трудом удерживаются от падения. Джулианна задохнулась; Элизанда ахнула и сорвалась с места.
Она бросилась назад, проскользнув между скальной стеной и сердито храпящим жеребцом Блеза, подскочила к Мериссе, схватилась за седло и неловко, цепляясь юбками и едва удерживаясь на взбешённой лошади, вскочила ей на спину. Потом, наклонившись вперёд за разукрашенными поводьями, девушка прижалась к потной шее кобылы и быстро зашептала что-то ей на ухо, одновременно заставляя её отвернуться от пропасти.
Джулианне показалось, что прошло всего мгновение, но это наверняка было не так. Вскоре Мерисса уже стояла спокойно, подчиняясь рукам и голосу Элизанды.
— Отпустите повод, сержант, — услышала Джулианна её чистый голос. — Просто Мериссе нужен седок, без него ей неуютно.
Блез фыркнул, огляделся, посмотрел на Джулианну так, словно та его предала. «Она не позволит никому, кроме меня, сесть на неё», — вспомнила Джулианна свои слова и вспыхнула от стыда за ложь. Сержант бросил поводья, предоставляя Элизанде их подобрать.
Так они и шли до конца. Джулианна шагала в одиночестве и чувствовала горькую обиду. Одной рукой она касалась стены, что придавало уверенности и увеличивало позор, а сержант и её подруга ехали позади.
У подножия горы Элизанда без единого слова соскользнула с лошади, придержала голову Мериссы, чтобы Джулианне было удобнее сесть в седло с высокого камня, а потом, улыбаясь без малейшей самоуверенности, уселась на тот же самый камень, словно говоря: «Идите катайтесь, а обо мне не беспокойтесь».
Джулианна все никак не могла насытиться свободой и пускала Мериссу галопом по сухой пыльной равнине. Она знала, что чуть позади от неё скачет Блез, но не оборачивалась, не желая видеть его лицо. Век бы не видеть ни его, ни Элизанды! Джулианна знала, что ведёт себя по-детски, но не могла сдержать обиды, надеясь только, что ветер выдует горькое воспоминание у неё из головы.
Пыль жалила глаза. Джулианна зажмурилась, полностью уверенная в своей лошади, — и едва не потеряла одновременно доверие, уверенность и равновесие, а также достоинство и, возможно, жизнь.
Нет, Мерисса не споткнулась, не бросилась в сторону, не заупрямилась. Она просто остановилась, мгновенно и резко. Кобыла ударила задними копытами в землю; Джулианну рвануло вперёд, к выгнутой шее. Девушка упала на шею лошади, заскользила по ней, потеряла стремя, отчаянно вцепилась в гриву и удержалась в последний момент. Ещё одно усилие — и вот она уже сидит в седле, дрожа сама и чувствуя под собой дрожь Мериссы. Поглядев мутными глазами вперёд, Джулианна увидела крутящийся в воздухе вихрь из пыли и песка. Позади него в земле открылась пропасть, до которой был всего лишь шаг, всего один скачок лошади в галопе…
Впрочем, нет, пропасть появилась не только что, да и не пропасть это была. Джулианна вновь посмотрела на загадочное место и поняла, что это русло реки, иссохшее под летним солнцем. Если бы не внимательность Мериссы, Джулианне пришлось бы пролететь два собственных роста вниз, а в конце удариться о потрескавшееся дно, усеянное камнями. Да, не пропасть, но не намного лучше. Она наверняка переломала бы все кости, да и Мериссе бы досталось.
Вихрь из пыли и песка. Джулианна отвела взгляд от русла и увидела только опадающее облачко. Мелькнула мысль: «джинн», но тут раздался топот копыт и рядом очутилась другая лошадь. Джулианна стала равнодушно смотреть вперёд, стараясь не встречаться взглядом с разъярённым Блезом.
Сержант схватил Мериссу за уздечку, перехватил поводья и вытащил их из ослабевших пальцев Джулианны.
— Мадемуазель… — У него перехватывало горло от ярости, причём он имел право на ярость, и Джулианна как ребёнок ждала выволочки. Но сержант сказал только: — Мадемуазель, мы сейчас же вернёмся в замок.
Больше он не произнёс ничего, опасаясь, видно, сорваться.
Джулианна молча кивнула в знак согласия; сержант заставил Мериссу отвернуться от обрыва и медленно повёл её обратно, туда, откуда они прискакали. Новое унижение — но Джулианна заслужила его. А Мериссе медленный шаг был только на пользу — по телу кобылы то и дело пробегала дрожь, лошадь нуждалась в покое и прохладе, чтобы забыть охвативший её ужас. Непонятно только, был этот ужас вызван разверзшейся ямой или появлением джинна.
Чувствуя свою беспомощность и стыдясь её, Джулианна отвернулась от закаменевшей спины сержанта и стала смотреть вокруг — прежде ей было не до этого. Земля вокруг была пустой и выжженной, на ней росли только колючки. Колючки да пыль — тут Джулианна увидела вдалеке смерч, и её сердце подскочило. На мгновение ей показалось, что это джинн, но, приглядевшись, она поняла, что это всего лишь быстро скачущий всадник.
Блез тоже увидел всадника. Он осадил лошадь, жестом приказал Джулианне не шевелиться и потянулся к мечу.
Хвала Господу, опасаясь схватки, сержант отпустил поводья Мериссы, и Джулианна, нагнувшись, завладела ими. Теперь при необходимости она могла ускакать прочь. Если же убегать не придётся — вряд ли кто-нибудь отважится на нападение вблизи замка, — она по крайней мере встретит этого человека, самостоятельно распоряжаясь собственной лошадью.
Всадник поскакал чуть медленнее, поднимая меньше пыли. Джулианна увидела, что это был молодой человек на большом боевом коне. Решив, что это один из рыцарей Рока, Джулианна перевела дыхание.
Блез тоже расслабился и даже убрал руку с рукояти меча.
— Эй! — крикнул рыцарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55