В семьях сплетали новые обереги из лозы и соломы. Вывешенные на дверях, они стерегли от молнии и пожара. Прошлогодние припасы подходили к концу. Но в Канун Святого дня все семьи, и бедные, и богатые, устраивали пир. За порог выставляли угощение для Той, Кто приходит ночью. Насыпали зерна Ее белой корове. Угождали Бригите, подавая нищим. В дни Канунов по селениям, от дома к дому, по всему краю ходили юноши и девушки, носившие Ее знаки и славившие Ее имя. Им тоже охотно подавали.
Следили за погодой. Ждали дождей. Тогда земля умягчится, и новая трава хорошо пойдет в рост. Однако по приметам выходила буря. В лесу было почти не видно ежей. Они не хотели вылезать из нор. Означало ли это долгую зиму и засушливое лето? Знамения в этом году были непостижимыми. Никто не знал, как их толковать. Ведуньи пророчили небывалые дела и большие перемены. Друиды хранили молчание.
Самое пышное торжество состоялось в Темире, ибо это было королевское торжество, а Ниалл Мак-Эохайд был самым могущественным из королей со времен Корбмака Мак-Арти. В Темир сошлись мудрецы, поэты, лекари, судьи, ремесленники, воины, их жены и дети; свободные и долговые арендаторы со своими семьями; короли подвластных туатов со свитами и челядью. Пришли из Кондахта, где брал начало род короля Ниалла, из Муму, где у него было много друзей. Пришли от лагини, но больше из страха, чем из любви. От уладов не пришел никто, разве что нищие за дармовым угощением. Там не признавали власти короля. Говорили даже, что торжество в их части страны мало в чем уступает торжеству в Темире.
С полудня Ниалл встречал и приветствовал гостей, каждого по его славе, достоинству и состоянию. И наконец настал вечер.
Облачившись после омовения в свежие одежды, Ниалл покинул Дом Королей и отправился туда, где на крутом холме сходились Пять Дорог. Там, окруженная воинами в праздничных туниках, его ждала колесница. Короля встретили восторженными криками. Кони фыркали в нетерпении, роя копытами землю. За колесницей королевский псарь вел свору королевских собак, за ними в цепях выступали заложники — юноши знатных родов, присланные туатами в знак верности. Положение заложников им не было в тягость, сковывали их и показывали народу только по большим праздникам, и цепи на них были золотые. У колесницы стояла бессменная четверка телохранителей. Пятым был великан по прозвищу Вепрь. Вепрь в тяжбах отвечал за короля; тот не мог судиться, ибо это значило уронить достоинство. Еще Вепрь по уговору выходил на единоборство от войска и мог один выиграть войну. Колесничий Катуэл, миловидный мальчик с серебряными браслетами на тонких запястьях, не отрывая от короля зачарованного взгляда, слегка натянул поводья. Кони переступили, колесница подалась назад, Ниалл взлетел на нее, и процессия тронулась. Общее возбуждение передалось животным. Огрызаясь друг на друга, заходились в хрипе собаки. Кони мотали головами, кося диким глазом. Колеса подпрыгивали на выщербленной колее, блестели позолоченные спицы и жутко гримасничали, качаясь и сталкиваясь, головы римлян — королевские трофеи летней войны, привязанные по обеим сторонам к позолоченным поручням.
Ниалл словно врос в пол колесницы. Пошатнуться, пусть даже по вине железного обода, камня на дороге или мальчика, тонкими руками держащего поводья, — было ниже его достоинства. Он — король. Король без изъяна. Никакой отметины — от топора ли, от удара мечом или копьем, от волчьих зубов или кабаньего клыка — не было на его теле. Королевством Пяти не правят короли-калеки. Ранение стоит королю звания и королевства. Отречься, не дожидаясь свержения, — вот последний, истинно королевский жест и урок чести для преемника.
С колесницы Ниалл озирал свои владения. Все, кому не нашлось места в Доме для гостей, разбили шатры вдоль дороги, ведущей к Большому Рату. Ветер весело трепал яркие флаги на шестах. Впереди смутно виднелся форт богини Медб. Солнце еще держалось на вершинах холмов, но все ближе к ним подбиралась тень из распадков. В лесу вокруг голых стволов извивалась река богини Боанд. И Она сама, и Ее духи таились в воздухе, в ветре. К западу гряда холмов обрывалась, за ними тянулись пастбища в сером тумане. Остывая, солнце золотило края облаков, низко плывущих по небосклону. Вырастали, приближаясь, белые стены Большого Рата. Они не сдавались подступающей тьме, и на отточенных пиках частокола пылали прощальные лучи золотого заката.
Завидев издали колесницу, люди бросались к дороге. Мужчины были в обычных туниках, плащах, в коротких шерстяных штанах или в килтах. Зато женщины не упустили случая похвалиться нарядами: красными, желтыми, голубыми, зелеными, оранжевыми — словно Бригита плеснула радугой, радуясь вместе со всеми своему празднику. На руках их звенели золотые и серебряные браслеты, корсажи украшали янтарные и хрустальные ожерелья. Мужчины потрясали мечами, копьями и тяжелыми боевыми топорами. В левой руке каждый держал круглый или овальный щит. Рисунки на щитах были говорящими: знаки туатов на них переплетались со знаками рода и владельца. Дети привели на праздник свиней и собак и, предоставленные сами себе, вносили свою лепту в общее ликующее разноголосье: играли, ссорились, дрались, мирились, в общем, наслаждались свободой. Они встречали короля! Колесница приблизилась, и все человеческие голоса слились в единый мощный, глубинный гул: так мог бы гудеть Манандан, исторгая прилив Бригиты. Еще мгновение — и взорам подданных предстал Ниалл Мак-Эохайд, король.
Тридцать лет было Ниаллу Мак-Эохайду. Длинный, в рост, плащ семи королевских цветов, накинутый на широкие плечи, скрывал тунику, расшитую оранжевым, красным и голубым. Коричневый килт на узких бедрах подчеркивал белизну стройных ног. Гладкую кожу не спалил зной и не выдубил ветер войны. Золотыми были его длинные волосы, и усы, и борода. Лоб его был высок, и горды уста. Недаром по Ниаллу Мак-Эохайду вздыхали все до единой жены и девы Королевства Пяти. Только пасмурны были глаза короля и жестко сжаты тонкие губы, но этого никто не разглядел: король ехал спиной к солнцу, и багровый нимб, сиявший над его головой, затенял лицо.
Перекинули мост через ров, и отворились ворота Большого Рата. Колесница покатилась на мост, через луг, мимо низкой ограды Дома Гостей Короля, мимо насыпи вокруг Королевских казарм — и замедлила свой бег у высокого частокола Кургана Королей. Ниалл остался стоять. Туда не восходят дважды. Там его выбрали королем. Тогда он поднялся по крутому склону на священную плиту, трижды обернулся против солнца и, подойдя к Белой Стене, воззвал к богам. Но сегодня Катуэл свернул к замшелому менгиру в пять футов. Стоявший у менгира воин взмахнул трещоткой, дабы подтвердить — мимо прошел король. Процессия проследовала дальше, в северные ворота, мимо менгиров, которых Ниалл только касался наконечником копья; мимо Рата Воинов; между курганами Дэлл и Дерка — прямо к Дому Пиршеств. Там его ждала королева, сыновья и советники со старшими слугами. Колесница остановилась, и Повелитель Пяти сошел на землю. Катуэл, подскочив, принял меч и копье, и король, как того требовал обычай, первым обратился к друидам и поэтам. Выслушав приветствия, в ответ он сказал:
— Время ожиданий. Мы ждем дождя. Дождь не приходит. Добрый ли это знак?
— Это добрый знак, — важно произнес друид Нимайн Мак-Эйдо. — Но другие знаки указывают, что тебе достанет мудрости пожертвовать больше, чем в прошлом году.
Ниалл помрачнел:
— В прошлом году я жертвовал больше, чем в позапрошлом, и в Имболк, и в Белтейн. И много мне в том было проку?
Среди придворных пробежал шепоток — впервые прилюдно столкнулись две силы: власть меча и закона и власть тайного знания.
Нимайн взмахнул рукой, призывая к вниманию. Все замерли. Верховный друид был сухощав, подвижен, со снежно-белой бородой и острыми чертами лица. Оттого что всю жизнь свою он пристально вглядывался в потустороннее, глаза его потускнели и подернулись мутной пеленой. Необычен был и его наряд: синий плащ под белой мантией. Жезл Нимайна покрывали могущественные огамические символы.
— Воистину удивительна опрометчивость твоих суждений, — начал он. — Ты не разбил врага — это так. Но ты вернулся домой. Вернулись домой твои воины. Почти все. И разве малую добычу принесли вы с собой? А ведь богиня Морригу могла бы оставить тебя там, у римской Стены. И кости твои расклевали бы вороны.
Друид помолчал немного, скорбно покачивая головой.
— Я прочитал знаки. В звездах, в земле и в тайных заводях. Знаки славных деяний, знаки мира в муках родовых схваток. Знаки нового рождения. Дай со щедростью, и воздастся тебе славой.
Ниалл подался к друиду, и глаза его блеснули.
— Война? Когда? Летом?
— Так прошептал красный ветер, но откуда он подул, мне неведомо.
Ниалл быстро взглянул на юг, в сторону лагини, на север, в сторону улатов, и задержал взгляд на востоке. Там за морем лежала Альба, которую римляне называют Британией. Растолкав советников, плотным кольцом окруживших короля, вперед выступил Бреккан, его старший сын.
— Ниалл, ты же возьмешь меня с собой, — выкрикнул он. — Возьмешь? Ты обещал!
Ростом Бреккан пошел в отца и среди сверстников верховодил: бегал быстрее всех, лучше всех держался на коне, плавал и дрался. И все-таки он был еще мальчишкой, тощим, голенастым, с подростковой жеребячьей грацией. Он еще не окреп и не налился зрелой мужской силой. Лицо его, нежное и овальное, с большими голубыми глазами, окруженное копной пшеничных волос, можно было бы назвать девичьим, если бы не нетерпеливый пушок, пробившийся над верхней губой.
— Мал ты еще, — сказал Ниалл сурово, но взгляд его засветился нежностью. — Наберись терпения. Придет твой день, и ты отправишься за своей славой.
Бреккан переступил с ноги на ногу и упрямо мотнул головой.
— Меня посвятили в воины в семь лет. Тогда ты сказал, что ждать мне еще столько же. Семь лет прошло! — Он повернулся к королеве. — Правда же, мама? Он обещал!
Королева улыбнулась. На самом деле она приходилась ему мачехой, но всегда была с ним ласкова.
— Ниалл, — сказала она мягко, — ты обещал показать ему мир. Ведь ты сам в его возрасте…
Королева напомнила Ниаллу о его собственной мачехе и о кознях, которые строила Монгфинд, чтобы не он, а ее сыновья наследовали отцу. Ниалл потемнел лицом. Не следовало ей говорить этих слов.
Лэйдхенн Мак-Бархедо угадал его настроение:
— Память о славных подвигах служит чести короля. Как и память о славных деяниях братьев, меж которыми царило доверие.
Ниалл мрачно взглянул на поэта, почетного гостя и ученика его приемного отца. Нет, в словах мудреца не было тайного укола. Сводные братья Ниалла никогда не замышляли против него. Они стали королю верными слугами. И подозревать жену в кознях против Бреккана, в пользу их общих сыновей, у него тоже не было повода.
Король смягчился.
— Посмотрим, — снова обратился он к сыну. — А пока учись терпеть. Это первое, что пригодится на войне. — Оглядевшись по сторонам, он вдруг усмехнулся. — Там придется терпеть холод, дождь, грязь, смрад, и натертые мозоли, и угрюмые рожи, и заплутавший обоз. И будут вечно урчать кишки, и будет вечно лить из носа, и никакая женщина не согреет твое ложе!
Напряжение спало. Гости принялись оживленно переговариваться, на лицах появились улыбки. Король казался в добром расположении духа. Впервые со дня возвращения в Эриу. Недаром сегодня канун Бригиты, Той, Что лечит тело и душу.
Приглашенные все прибывали. Мужчины вручали слугам оружие: никто не имел права переступить этот порог вооруженным. Даже столовые ножи не дозволялись: мясо на пиру помогут разрезать слуги. Щиты принимал дворецкий. Слуги вносили их внутрь. Там королевский сенешаль развешивал щиты над скамьями. Каждый получал место по своей славе и достоинству. Сенешаль держал в голове сотни родословных. Ошибок не случалось — плата за ошибку была бы слишком высокой, и гости всегда рассаживались без ссор и обид.
Приготовления тянулись долго. Стемнело. На небе загорелись первые звезды. Наконец протрубил рог, и двери распахнулись.
Величественен был Дом Пиршеств в Темире. Окружавший его земляной вал имел в длину семьсот пятьдесят футов и в ширину девяносто, и между ним и стенами Дома Пиршеств оставался лишь узкий проход. Могучие тесаные бревна стен даже не побурели, хотя Дом простоял уже больше двух лет, но к следующему празднику его должны были снести и выстроить новый. Еще крепко стягивали бревна глубоко загнанные в древесину железные скрепы; не рассохлась замазка. И соломенные плетения, украшавшие стены снаружи и открытые ветрам, нигде не подгнили и не перетерлись. Изнутри высокую крышу поддерживал двойной ряд могучих, в два обхвата, деревянных столбов. Столбы потом выроют и перенесут в новый Дом Пиршеств, ибо в них много силы — они сплошь покрыты магическими символами. Освещался зал светильниками, подвешенными на балках, и огнем, разведенным в яме посреди зала. Повара по двое приносили из кухни подносы с зажаренными ломтями мяса, а стоявшие наготове королевские слуги подхватывали их, разносили по столам и нарезали мясо кусками. Гости рассаживались за столы, уставленные кубками с медом. Место короля было у восточной стены, посередине; по обе руки от него сидели вожди самых могущественных туатов. Пятьдесят воинов королевской стражи, стоявших вдоль колоннады в сияющих шлемах и со щитами, невозмутимо наблюдали за пиршеством.
Королева и остальные женщины сидели напротив, в конце зала. В Темире — не как в других Домах — чтили традиции и не приглашали женщин на мужские пиры. Их угощали в Доме для гостей. Однако сегодня был особенный случай: праздновали день богини-женщины и богиню-женщину просили сделать год благодатным и урожай обильным.
Лица жен и подруг, допущенных на мужской пир, украшали боевые шрамы. Не одна римская голова покатилась в траву под ударами их мечей. И немалая доля принадлежала им в бессчетной веренице трофеев — римских черепов, взиравших со стен темными глазницами. Воссесть с этими женами за пиршественный стол не зазорно было бы и самой богине Медб.
Каждый наконец занял свое место. Шум затих, и взоры обратились к свите короля. К еде не притрагивались. Таков был обычай: первое слово на пиру держал поэт.
Лэйдхенн, звякнув свисавшим с жезла колокольчиком, поднялся со скамьи. Он осторожно вынул из заплечного мешка арфу и провел пальцами по струнам, пробуя звук. Лэйдхенн достоин был открыть торжество, потому что он пришел издалека и потому что он был поэтом школы Торна Эсес.
Какие боги вселялись в этого бородача с туловищем, как римская винная бочка, со спутанными рыжими волосами и клочковатой бородой, одетого столь же богато, сколь и небрежно? Из каких сфер доносились до него волшебные звуки?
Поэт вскинул голову, посмотрел в глаза королю и, не отводя взгляда, запел:
Озаренный Бог войны,
Длиннорукий Луг, услышь
Арфы струн тугих напев:
Я вам правду расскажу.
Стал Темир неодолим.
Стережет его король,
Знать, как Ниалла избрали,
Угодили мы богам.
В блеске золота сей муж,
Славный из славнейших.
Я поведаю сейчас,
Сколь пришлось ему скорбеть.
Гости затаили дыхание, приготовясь внимать великой повести о благородных деяниях мужественного сердца.
И Лэйдхенн рассказал эту повесть. Некоторые уже слышали ее, и не единожды, но всякий раз им открывалось нечто новое. Другие же замерли в восхищении, стараясь не пропустить ни слова.
— Ниалл, — пел поэт, — потомок Корбмака Мак-Арти, сын Эохайда Мак-Муредаха, прозванного Магимедон, был рожден от принцессы Каренн, чьи черные, как смоль, волосы вились кольцами и которую его отец привез из похода на Альбу. Было это еще в дни славного правления его деда. У Эохайда была жена по имени Монгфинд, дочь короля из Муму, женщина злая, бессердечная и ведьма. Эта женщина родила королю четырех сыновей: Брайона, Фекра, Алилла и Фергуса. Ниалл был необычным мальчиком, и Монгфинд замыслила погубить его, боясь, чтобы он не наследовал отцу вместо Брайона или кого-то из братьев Брайона. Совсем маленьким был Ниалл, когда его отец отправился воевать, а она завела его в лесной бурелом и оставила там. Когда Эохайд вернулся, он не нашел сына, и Монгфинд оговорила Каренн, и Эохайд поверил ей, и Монгфинд сделала любимую наложницу мужа своей рабыней.
Однако Торну, великому поэту из Муму, было видение, и он узнал про Ниалла. Он спас его, выходил и воспитывал до поры, когда появились первые признаки его возмужания. Тогда он отправил мальчика домой. Ниалл пришел и объявил о себе. Эохайд, ставший к тому времени королем, обрадовался вновь обретенному сыну, которого считал пропавшим, и Каренн, его мать, была возвращена из рабства.
Однажды Эохайд задумал испытать своих пятерых сыновей. Он поджег кузню и велел сыновьям спасти кто что сможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Следили за погодой. Ждали дождей. Тогда земля умягчится, и новая трава хорошо пойдет в рост. Однако по приметам выходила буря. В лесу было почти не видно ежей. Они не хотели вылезать из нор. Означало ли это долгую зиму и засушливое лето? Знамения в этом году были непостижимыми. Никто не знал, как их толковать. Ведуньи пророчили небывалые дела и большие перемены. Друиды хранили молчание.
Самое пышное торжество состоялось в Темире, ибо это было королевское торжество, а Ниалл Мак-Эохайд был самым могущественным из королей со времен Корбмака Мак-Арти. В Темир сошлись мудрецы, поэты, лекари, судьи, ремесленники, воины, их жены и дети; свободные и долговые арендаторы со своими семьями; короли подвластных туатов со свитами и челядью. Пришли из Кондахта, где брал начало род короля Ниалла, из Муму, где у него было много друзей. Пришли от лагини, но больше из страха, чем из любви. От уладов не пришел никто, разве что нищие за дармовым угощением. Там не признавали власти короля. Говорили даже, что торжество в их части страны мало в чем уступает торжеству в Темире.
С полудня Ниалл встречал и приветствовал гостей, каждого по его славе, достоинству и состоянию. И наконец настал вечер.
Облачившись после омовения в свежие одежды, Ниалл покинул Дом Королей и отправился туда, где на крутом холме сходились Пять Дорог. Там, окруженная воинами в праздничных туниках, его ждала колесница. Короля встретили восторженными криками. Кони фыркали в нетерпении, роя копытами землю. За колесницей королевский псарь вел свору королевских собак, за ними в цепях выступали заложники — юноши знатных родов, присланные туатами в знак верности. Положение заложников им не было в тягость, сковывали их и показывали народу только по большим праздникам, и цепи на них были золотые. У колесницы стояла бессменная четверка телохранителей. Пятым был великан по прозвищу Вепрь. Вепрь в тяжбах отвечал за короля; тот не мог судиться, ибо это значило уронить достоинство. Еще Вепрь по уговору выходил на единоборство от войска и мог один выиграть войну. Колесничий Катуэл, миловидный мальчик с серебряными браслетами на тонких запястьях, не отрывая от короля зачарованного взгляда, слегка натянул поводья. Кони переступили, колесница подалась назад, Ниалл взлетел на нее, и процессия тронулась. Общее возбуждение передалось животным. Огрызаясь друг на друга, заходились в хрипе собаки. Кони мотали головами, кося диким глазом. Колеса подпрыгивали на выщербленной колее, блестели позолоченные спицы и жутко гримасничали, качаясь и сталкиваясь, головы римлян — королевские трофеи летней войны, привязанные по обеим сторонам к позолоченным поручням.
Ниалл словно врос в пол колесницы. Пошатнуться, пусть даже по вине железного обода, камня на дороге или мальчика, тонкими руками держащего поводья, — было ниже его достоинства. Он — король. Король без изъяна. Никакой отметины — от топора ли, от удара мечом или копьем, от волчьих зубов или кабаньего клыка — не было на его теле. Королевством Пяти не правят короли-калеки. Ранение стоит королю звания и королевства. Отречься, не дожидаясь свержения, — вот последний, истинно королевский жест и урок чести для преемника.
С колесницы Ниалл озирал свои владения. Все, кому не нашлось места в Доме для гостей, разбили шатры вдоль дороги, ведущей к Большому Рату. Ветер весело трепал яркие флаги на шестах. Впереди смутно виднелся форт богини Медб. Солнце еще держалось на вершинах холмов, но все ближе к ним подбиралась тень из распадков. В лесу вокруг голых стволов извивалась река богини Боанд. И Она сама, и Ее духи таились в воздухе, в ветре. К западу гряда холмов обрывалась, за ними тянулись пастбища в сером тумане. Остывая, солнце золотило края облаков, низко плывущих по небосклону. Вырастали, приближаясь, белые стены Большого Рата. Они не сдавались подступающей тьме, и на отточенных пиках частокола пылали прощальные лучи золотого заката.
Завидев издали колесницу, люди бросались к дороге. Мужчины были в обычных туниках, плащах, в коротких шерстяных штанах или в килтах. Зато женщины не упустили случая похвалиться нарядами: красными, желтыми, голубыми, зелеными, оранжевыми — словно Бригита плеснула радугой, радуясь вместе со всеми своему празднику. На руках их звенели золотые и серебряные браслеты, корсажи украшали янтарные и хрустальные ожерелья. Мужчины потрясали мечами, копьями и тяжелыми боевыми топорами. В левой руке каждый держал круглый или овальный щит. Рисунки на щитах были говорящими: знаки туатов на них переплетались со знаками рода и владельца. Дети привели на праздник свиней и собак и, предоставленные сами себе, вносили свою лепту в общее ликующее разноголосье: играли, ссорились, дрались, мирились, в общем, наслаждались свободой. Они встречали короля! Колесница приблизилась, и все человеческие голоса слились в единый мощный, глубинный гул: так мог бы гудеть Манандан, исторгая прилив Бригиты. Еще мгновение — и взорам подданных предстал Ниалл Мак-Эохайд, король.
Тридцать лет было Ниаллу Мак-Эохайду. Длинный, в рост, плащ семи королевских цветов, накинутый на широкие плечи, скрывал тунику, расшитую оранжевым, красным и голубым. Коричневый килт на узких бедрах подчеркивал белизну стройных ног. Гладкую кожу не спалил зной и не выдубил ветер войны. Золотыми были его длинные волосы, и усы, и борода. Лоб его был высок, и горды уста. Недаром по Ниаллу Мак-Эохайду вздыхали все до единой жены и девы Королевства Пяти. Только пасмурны были глаза короля и жестко сжаты тонкие губы, но этого никто не разглядел: король ехал спиной к солнцу, и багровый нимб, сиявший над его головой, затенял лицо.
Перекинули мост через ров, и отворились ворота Большого Рата. Колесница покатилась на мост, через луг, мимо низкой ограды Дома Гостей Короля, мимо насыпи вокруг Королевских казарм — и замедлила свой бег у высокого частокола Кургана Королей. Ниалл остался стоять. Туда не восходят дважды. Там его выбрали королем. Тогда он поднялся по крутому склону на священную плиту, трижды обернулся против солнца и, подойдя к Белой Стене, воззвал к богам. Но сегодня Катуэл свернул к замшелому менгиру в пять футов. Стоявший у менгира воин взмахнул трещоткой, дабы подтвердить — мимо прошел король. Процессия проследовала дальше, в северные ворота, мимо менгиров, которых Ниалл только касался наконечником копья; мимо Рата Воинов; между курганами Дэлл и Дерка — прямо к Дому Пиршеств. Там его ждала королева, сыновья и советники со старшими слугами. Колесница остановилась, и Повелитель Пяти сошел на землю. Катуэл, подскочив, принял меч и копье, и король, как того требовал обычай, первым обратился к друидам и поэтам. Выслушав приветствия, в ответ он сказал:
— Время ожиданий. Мы ждем дождя. Дождь не приходит. Добрый ли это знак?
— Это добрый знак, — важно произнес друид Нимайн Мак-Эйдо. — Но другие знаки указывают, что тебе достанет мудрости пожертвовать больше, чем в прошлом году.
Ниалл помрачнел:
— В прошлом году я жертвовал больше, чем в позапрошлом, и в Имболк, и в Белтейн. И много мне в том было проку?
Среди придворных пробежал шепоток — впервые прилюдно столкнулись две силы: власть меча и закона и власть тайного знания.
Нимайн взмахнул рукой, призывая к вниманию. Все замерли. Верховный друид был сухощав, подвижен, со снежно-белой бородой и острыми чертами лица. Оттого что всю жизнь свою он пристально вглядывался в потустороннее, глаза его потускнели и подернулись мутной пеленой. Необычен был и его наряд: синий плащ под белой мантией. Жезл Нимайна покрывали могущественные огамические символы.
— Воистину удивительна опрометчивость твоих суждений, — начал он. — Ты не разбил врага — это так. Но ты вернулся домой. Вернулись домой твои воины. Почти все. И разве малую добычу принесли вы с собой? А ведь богиня Морригу могла бы оставить тебя там, у римской Стены. И кости твои расклевали бы вороны.
Друид помолчал немного, скорбно покачивая головой.
— Я прочитал знаки. В звездах, в земле и в тайных заводях. Знаки славных деяний, знаки мира в муках родовых схваток. Знаки нового рождения. Дай со щедростью, и воздастся тебе славой.
Ниалл подался к друиду, и глаза его блеснули.
— Война? Когда? Летом?
— Так прошептал красный ветер, но откуда он подул, мне неведомо.
Ниалл быстро взглянул на юг, в сторону лагини, на север, в сторону улатов, и задержал взгляд на востоке. Там за морем лежала Альба, которую римляне называют Британией. Растолкав советников, плотным кольцом окруживших короля, вперед выступил Бреккан, его старший сын.
— Ниалл, ты же возьмешь меня с собой, — выкрикнул он. — Возьмешь? Ты обещал!
Ростом Бреккан пошел в отца и среди сверстников верховодил: бегал быстрее всех, лучше всех держался на коне, плавал и дрался. И все-таки он был еще мальчишкой, тощим, голенастым, с подростковой жеребячьей грацией. Он еще не окреп и не налился зрелой мужской силой. Лицо его, нежное и овальное, с большими голубыми глазами, окруженное копной пшеничных волос, можно было бы назвать девичьим, если бы не нетерпеливый пушок, пробившийся над верхней губой.
— Мал ты еще, — сказал Ниалл сурово, но взгляд его засветился нежностью. — Наберись терпения. Придет твой день, и ты отправишься за своей славой.
Бреккан переступил с ноги на ногу и упрямо мотнул головой.
— Меня посвятили в воины в семь лет. Тогда ты сказал, что ждать мне еще столько же. Семь лет прошло! — Он повернулся к королеве. — Правда же, мама? Он обещал!
Королева улыбнулась. На самом деле она приходилась ему мачехой, но всегда была с ним ласкова.
— Ниалл, — сказала она мягко, — ты обещал показать ему мир. Ведь ты сам в его возрасте…
Королева напомнила Ниаллу о его собственной мачехе и о кознях, которые строила Монгфинд, чтобы не он, а ее сыновья наследовали отцу. Ниалл потемнел лицом. Не следовало ей говорить этих слов.
Лэйдхенн Мак-Бархедо угадал его настроение:
— Память о славных подвигах служит чести короля. Как и память о славных деяниях братьев, меж которыми царило доверие.
Ниалл мрачно взглянул на поэта, почетного гостя и ученика его приемного отца. Нет, в словах мудреца не было тайного укола. Сводные братья Ниалла никогда не замышляли против него. Они стали королю верными слугами. И подозревать жену в кознях против Бреккана, в пользу их общих сыновей, у него тоже не было повода.
Король смягчился.
— Посмотрим, — снова обратился он к сыну. — А пока учись терпеть. Это первое, что пригодится на войне. — Оглядевшись по сторонам, он вдруг усмехнулся. — Там придется терпеть холод, дождь, грязь, смрад, и натертые мозоли, и угрюмые рожи, и заплутавший обоз. И будут вечно урчать кишки, и будет вечно лить из носа, и никакая женщина не согреет твое ложе!
Напряжение спало. Гости принялись оживленно переговариваться, на лицах появились улыбки. Король казался в добром расположении духа. Впервые со дня возвращения в Эриу. Недаром сегодня канун Бригиты, Той, Что лечит тело и душу.
Приглашенные все прибывали. Мужчины вручали слугам оружие: никто не имел права переступить этот порог вооруженным. Даже столовые ножи не дозволялись: мясо на пиру помогут разрезать слуги. Щиты принимал дворецкий. Слуги вносили их внутрь. Там королевский сенешаль развешивал щиты над скамьями. Каждый получал место по своей славе и достоинству. Сенешаль держал в голове сотни родословных. Ошибок не случалось — плата за ошибку была бы слишком высокой, и гости всегда рассаживались без ссор и обид.
Приготовления тянулись долго. Стемнело. На небе загорелись первые звезды. Наконец протрубил рог, и двери распахнулись.
Величественен был Дом Пиршеств в Темире. Окружавший его земляной вал имел в длину семьсот пятьдесят футов и в ширину девяносто, и между ним и стенами Дома Пиршеств оставался лишь узкий проход. Могучие тесаные бревна стен даже не побурели, хотя Дом простоял уже больше двух лет, но к следующему празднику его должны были снести и выстроить новый. Еще крепко стягивали бревна глубоко загнанные в древесину железные скрепы; не рассохлась замазка. И соломенные плетения, украшавшие стены снаружи и открытые ветрам, нигде не подгнили и не перетерлись. Изнутри высокую крышу поддерживал двойной ряд могучих, в два обхвата, деревянных столбов. Столбы потом выроют и перенесут в новый Дом Пиршеств, ибо в них много силы — они сплошь покрыты магическими символами. Освещался зал светильниками, подвешенными на балках, и огнем, разведенным в яме посреди зала. Повара по двое приносили из кухни подносы с зажаренными ломтями мяса, а стоявшие наготове королевские слуги подхватывали их, разносили по столам и нарезали мясо кусками. Гости рассаживались за столы, уставленные кубками с медом. Место короля было у восточной стены, посередине; по обе руки от него сидели вожди самых могущественных туатов. Пятьдесят воинов королевской стражи, стоявших вдоль колоннады в сияющих шлемах и со щитами, невозмутимо наблюдали за пиршеством.
Королева и остальные женщины сидели напротив, в конце зала. В Темире — не как в других Домах — чтили традиции и не приглашали женщин на мужские пиры. Их угощали в Доме для гостей. Однако сегодня был особенный случай: праздновали день богини-женщины и богиню-женщину просили сделать год благодатным и урожай обильным.
Лица жен и подруг, допущенных на мужской пир, украшали боевые шрамы. Не одна римская голова покатилась в траву под ударами их мечей. И немалая доля принадлежала им в бессчетной веренице трофеев — римских черепов, взиравших со стен темными глазницами. Воссесть с этими женами за пиршественный стол не зазорно было бы и самой богине Медб.
Каждый наконец занял свое место. Шум затих, и взоры обратились к свите короля. К еде не притрагивались. Таков был обычай: первое слово на пиру держал поэт.
Лэйдхенн, звякнув свисавшим с жезла колокольчиком, поднялся со скамьи. Он осторожно вынул из заплечного мешка арфу и провел пальцами по струнам, пробуя звук. Лэйдхенн достоин был открыть торжество, потому что он пришел издалека и потому что он был поэтом школы Торна Эсес.
Какие боги вселялись в этого бородача с туловищем, как римская винная бочка, со спутанными рыжими волосами и клочковатой бородой, одетого столь же богато, сколь и небрежно? Из каких сфер доносились до него волшебные звуки?
Поэт вскинул голову, посмотрел в глаза королю и, не отводя взгляда, запел:
Озаренный Бог войны,
Длиннорукий Луг, услышь
Арфы струн тугих напев:
Я вам правду расскажу.
Стал Темир неодолим.
Стережет его король,
Знать, как Ниалла избрали,
Угодили мы богам.
В блеске золота сей муж,
Славный из славнейших.
Я поведаю сейчас,
Сколь пришлось ему скорбеть.
Гости затаили дыхание, приготовясь внимать великой повести о благородных деяниях мужественного сердца.
И Лэйдхенн рассказал эту повесть. Некоторые уже слышали ее, и не единожды, но всякий раз им открывалось нечто новое. Другие же замерли в восхищении, стараясь не пропустить ни слова.
— Ниалл, — пел поэт, — потомок Корбмака Мак-Арти, сын Эохайда Мак-Муредаха, прозванного Магимедон, был рожден от принцессы Каренн, чьи черные, как смоль, волосы вились кольцами и которую его отец привез из похода на Альбу. Было это еще в дни славного правления его деда. У Эохайда была жена по имени Монгфинд, дочь короля из Муму, женщина злая, бессердечная и ведьма. Эта женщина родила королю четырех сыновей: Брайона, Фекра, Алилла и Фергуса. Ниалл был необычным мальчиком, и Монгфинд замыслила погубить его, боясь, чтобы он не наследовал отцу вместо Брайона или кого-то из братьев Брайона. Совсем маленьким был Ниалл, когда его отец отправился воевать, а она завела его в лесной бурелом и оставила там. Когда Эохайд вернулся, он не нашел сына, и Монгфинд оговорила Каренн, и Эохайд поверил ей, и Монгфинд сделала любимую наложницу мужа своей рабыней.
Однако Торну, великому поэту из Муму, было видение, и он узнал про Ниалла. Он спас его, выходил и воспитывал до поры, когда появились первые признаки его возмужания. Тогда он отправил мальчика домой. Ниалл пришел и объявил о себе. Эохайд, ставший к тому времени королем, обрадовался вновь обретенному сыну, которого считал пропавшим, и Каренн, его мать, была возвращена из рабства.
Однажды Эохайд задумал испытать своих пятерых сыновей. Он поджег кузню и велел сыновьям спасти кто что сможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46