И не хотел узнавать их. Но когда они возвращались с работы и повсюду зажигался свет, я как будто совершал маленькие открытия, узнавал секреты. Об этих людях. Об их жизни.
— Не включай свет, — попросил я. — Я хочу посмотреть.
— О чем ты думаешь? — спросила Шанталь.
Пока я шел по Парк-авеню, холодный воздух меня успокоил. Я больше не вспоминал о своих снах.
— Просто наблюдаю за людьми. — Зрелище немного напоминало мне рождественский календарь.
— Что ты видишь отсюда?
— Улицу. Только улицу.
В Джерси-Сити я никогда не открывал штор. Если бы я это сделал, то увидел бы окна, загроможденные картонными ящиками. В моей комнате почти не было мебели. Только кровать на колесиках и карточный столик, который я купил, чтобы складывать на него вещи. Я там только спал и молился.
— Я пытаюсь понять, что мне это напоминает, — пояснил я.
— Может, Манхэттен?
— Иногда — да... — Я глубоко вздохнул и почувствовал запах старого гобелена позади меня и сухих цветочных лепестков в серебряной чашке на маленьком кофейном столике. — Саддам, давай вернемся к Саддаму.
Шанталь взвесила документы у себя на руке.
— Я уже знаю, о чем хочу написать. Здесь все... или почти все.
— Почти.
— Но никто не обращает на это внимания. Курт, иногда меня это страшно пугает. Саддам — псих, он создал оружие, которое может уничтожить миллионы.
— У него нет бомбы.
— У него есть химическое оружие. Ты видел фотографии городов, которые подверглись газовой атаке, когда он воевал с Ираном?
— Те иранцы...
— Курт, он травил газом и иракцев. Свой народ. Мужчин, женщин, детей. Маленьких детей.
Я ничего не ответил.
— Маленьких детей. Ты представляешь, Курт? Летит самолет или вертолет. Он выглядит совершенно безобидным, как самолет-опылитель. Возможно, на нем нет даже пулеметов или другого огнестрельного оружия. А потом на улицах дети начинают кашлять и задыхаться, они не могут даже кричать, потому что их легкие охвачены огнем. Их родители тоже начинают задыхаться. Но дети погибнут первыми. Они все упадут и умрут от удушья. Ты можешь увидеть их лица на фотографиях.
— Война — настоящий ад. Я это знаю.
— Да. Ты знаешь. Прости. Просто я напугана. Я уже столько лет наблюдаю за Саддамом и знаю, о чем он думает и над чем работает.
— Но у него ничего не осталось.
— Ты рассуждаешь, как Каррутерс. Не верь этому, Курт. Ни на йоту. У Саддама есть все, что ему нужно.
— Ни ракет. Ни воздушных сил.
Она смотрела на меня из темноты, как на предателя.
— Хочешь поиграть в адвоката дьявола? Да? — Она покачала головой. — Ладно. Может, мне удастся тебя чем-нибудь накормить.
— Закажем еду в китайском кафе?
— Да. Так я и сделаю.
— Ты сердишься на меня?
— Нет. Меню в крайнем левом ящике. Заказывай что хочешь.
Она разложила документы на маленьком столе в крошечной кухне и включила свет.
— Терроризм, — сказала она.
— Что?
— Это его месть. Иначе и быть не может. Смотри. — Она показала отчет о встрече в Багдаде в январе 1992 года. Всего два параграфа. Ее назвали Исламским конгрессом. Ожидались делегации даже из таких отдаленных мест, как Марокко и Филиппины. Он готов использовать кого угодно.
— Ты сердишься. — Я снова подошел к окну.
— Помнишь войну в Заливе? Он собирался захлестнуть мир терроризмом. И что мы получили?
— Нам не из-за чего переживать, — возразил я. Новые огни зажглись в каньоне небоскребов.
— Ты не прав.
— Как скажешь. — Внизу, в паре сотен ярдов от меня, в большой кухне зажегся свет. Молодая женщина, возможно, девочка, судя по тому, как она держалась, открыла холодильник.
— Да. Послушай. Перед началом войны он провел серьезную разведывательную работу. Но война прошла без использования ядерного оружия. В этой кампании приняло участие слишком много стран: Израиль, Сирия, даже Америка. Палестинцы здорово помешали Ираку. Они собирались работать с Саддамом, но глава разведки Организации освобождения Палестины подписал договор с союзниками. Но... это все не то... главное, что...
Я выключил свет. Девушка села за кухонный стол и готовилась к ужину. Потом появился маленький мальчик. Она взяла его на руки, усадила рядом и стала кормить с ложечки. Сцена пробудила во мне смутные воспоминания.
— Ты слушаешь меня? — спросила Шанталь.
— Да. Конечно.
— Так вот. Дело в том, что старые иракские группировки и организации были уничтожены. «Абу Нидал», «Абул Аббас», все.
— Понятно. — Я вспомнил Селму. И себя. Давным-давно. Эти воспоминания ничего для меня не значили. Просто возникли передо мной. И мне снова стало интересно, что могло случиться у Селмы.
— И что написал Саддам на своем флаге — на своем арабском национальном флаге? «Аллах акбар». Бог велик.
— Аллах акбар. — Я повернулся к Шанталь.
— Бог велик.
— Понятно.
Она снова зажгла свет.
— Ты только подумай. После войны Саддам стал говорить как аятолла. А теперь он созывает Исламский конгресс, собирая почитателей Корана со всего мира. К чему бы это?
— Не знаю.
— Чтобы создать новые сети. Он хочет заменить старые, уничтоженные во время войны разведывательные и террористические организации и пойти крестовым походом на Палестину.
Я положил ей руку на плечо, но она стряхнула ее, как будто ей причинили боль.
— Прости, прости. — Я взял меню и посмотрел в него, но не мог сосредоточиться. — Прости. Я... понимаешь, Шанталь, все это так сложно.
— Нет, черт побери! Это совсем не сложно. Особенно если люди хотят увидеть правду. Саддам потерял своих старых шпионов и террористов, а теперь набрал новых. Некоторые из них даже проходили школу ЦРУ в Афганистане. И у него по-прежнему есть оружие — химическое и биологическое, — которое поможет ему совершить акт отмщения куда более ужасный, чем все, что мы видели.
Я только кивнул, не имея настроения продолжать этот разговор. Но она хотела, чтобы я сказал ей что-нибудь. Наконец я согласился:
— Ты права.
— Знаю. Знаю. Но почему, почему остальные не понимают этого? — Она обхватила себя руками, как будто ей холодно.
Она права. Никто не обращал на нее внимания. Чем больше ее игнорировали, тем более одержимой она становилась; а чем больше она увлекалась своими идеями, тем больше ее игнорировали. Никто в Вашингтоне не хотел прислушиваться к ее тревожным сообщениям. «Логика Запада предсказуема, мы следуем христианской морали и не можем понять логику Саддама, в основе которой лежит возмездие», — написала она в одной заметке. Вскоре Шанталь получила ее назад, почти каждое слово в ней было подчеркнуто, повсюду стояли знаки вопроса. Так поступали с ней практически всегда. В Совете стали подшучивать над ней. Люди не желали прислушиваться к тому, что она говорила. О подобном отношении красноречиво говорил тон, которым Каррутерс сказал: «Тебе не кажется, что это может подождать?» Он говорил так всякий раз, когда она бралась за материалы о Саддаме.
Однажды, проходя мимо ее кабинета в Совете, я увидел, как из него выходил Каррутерс. Лицо Шанталь покраснело, она дрожала от гнева. «А если бы ты мог предотвратить холокост... — крикнула она ему вслед, но он даже не оглянулся, — если бы у тебя была хотя бы малейшая возможность, неужели ты не воспользовался бы ею? Ведь если ты будешь писать то, что должен писать, то, возможно, будут приняты хоть какие-то меры!»
Она принимала все слишком близко к сердцу. Я вспомнил ее рассказы о своей семье. Она родилась в Америке. Здесь выросли и ее родители. Но дяди и тетя погибли во время Второй мировой войны во Франции. Ее кузена забрали прямо из школы, и больше его никто не видел. Об этом знали лишь те, кого она считала близкими людьми. Она слышала много подобных историй, и в отличие от большинства американцев угроза, которую представлял большой и жестокий мир, была для нее реальной. Она хотела сделать нечто такое, что избавило бы людей от страданий. «Если бы ты мог предотвратить холокост...» — я понимал это. И уважал ее стремление.
Она выключила весь свет в квартире и встала рядом со мной у окна, глядя на каньон из стекла и бетона.
— Ты думаешь, что можешь остановить нечто вроде холокоста? — спросил я.
Она посмотрела на меня.
— Не знаю. Не знаю. Возможно, я не одна такая. — Она покачала головой. — И возможно... никогда никому не говори о том, что я скажу тебе сейчас... возможно, я ошибаюсь насчет Саддама. Может, это какое-то большое, безумное заблуждение. — Она попятилась назад, не оглядываясь, пока кончики ее пальцев не коснулись гобелена над нишей. — Но мы должны попытаться сделать это. Хотя бы попытаться.
— А если бы, чтобы предотвратить холокост... тебе самой пришлось бы сделать нечто похожее на него?
Она прислонилась к стене и опять обняла себя руками.
— О Господи, Курт. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Я не любил Шанталь. Поначалу эта игра давалась мне легко. Я мог солгать ей в любой момент, при любых обстоятельствах и не переживал из-за этого. Но со временем мне становилось все труднее провести грань между ролью, которую я играл, и тем человеком, которым я был на самом деле. Иногда я чувствовал себя очень уютно с Шанталь. А иногда — очень тяжело. Я должен был видеть в ней врага, но порой жалел ее. Простояв несколько минут в молчании, она снова подошла к окну.
— Мне страшно, — проговорила она, глядя на ночной Нью-Йорк. — Я чувствую себя Кассандрой.
— Кем?
— Кассандрой. Она обладала даром предвидения, который обернулся ее проклятием.
Я слышал это имя, но не мог вспомнить откуда.
— Это из Библии?
— Нет. Не из Библии. Троянская война. Греческая трагедия.
Я смутился, она тоже.
— Я считаю, что нужно преподавать древнюю литературу в школах Канзаса, но знаешь что? Я сама не могу вспомнить, откуда этот персонаж. Из «Илиады» или какой-нибудь греческой трагедии. Но дело в том, что я всегда предсказываю будущее и, возможно, я и сейчас права.
— Возможно, — отозвался я. — Возможно.
Глава 21
Обида накапливалась подобно золе под каминной решеткой. В декабре 1992 года мусульман всего мира оскорбляли, унижали, калечили, пытали, убивали. Я мог смотреть телевизор, слушать радио или читать газеты — содержание сообщений не менялось. В Индии разрушили мечеть, и полиция спокойно наблюдала, как она обваливается под кирками и лопатами осквернявших ее индусов. Сотни палестинцев попали в израильское окружение и были сосланы в холодные Ливанские горы. В Египте в целях защиты полупьяных, обгоревших на солнце туристов тысячи верующих арестовали и избили, а если кому-то удавалось скрыться, то за все расплачивались их жены и дети. В Алжире шла война. В Афганистане тоже. В Сомали триста тысяч мусульман умерли от голода прежде, чем Соединенные Штаты без особой спешки начали высылать им гуманитарную помощь, потом ввели войска, а затем оказали поддержку всем, а не только тем, кто этого заслуживал, потому что стоял самый разгар рождественского сезона. Все это вызывало у меня раздражение. В декабре американцы любят заниматься благотворительностью, прежде чем наполнить бокалы шампанским и усесться за столы с индейкой. А Босния? Мир наконец-то узнал об убийствах и систематических, принявших небывалый размах похищениях людей, которые случались каждый день и каждую ночь. Но многие американцы до сих пор не верили этому, а те, кто верил, не предпринимали никаких мер, поскольку это испортило бы праздничную атмосферу.
Ветер обрушивался на Пятую авеню, как волны прилива, резкий, холодный, влажный, с песком. Большую рождественскую ель увили гирляндами. Ангелы с крыльями, похожими на паутину, трубили в свои рожки. На улице было людно, как в метро. Я протискивался сквозь толпу женщин с детьми, клерков, Санта-Клаусов, похожих на бродяг, и бродяг, похожих на Санта-Клаусов; слепых и безногих, которые просили милостыню; девиц легкого поведения, шатающихся поутру без дела в длинных пальто и коротких юбках, с красными губами и волосами, собранными в пучки на непокрытых головах. Ветер выворачивал зонтики наизнанку. Глаза начинали слезиться от попавшего в них песка. Бог знает, я попадал и в худшие ситуации, чем декабрьский дождь на Пятой авеню. Но холод угнетал меня. Люди действовали на нервы. Огни раздражали. Я просто шел вперед.
Каждая статья, которую я читал в течение недели, заползала мне в душу, как паразит. Каждый беспристрастный отчет о мусульманских жертвах, убитых только за то, что они были мусульманами, вызывал приступ гнева. Бывали моменты, когда каждое невежественное, беспечное лицо на улице приводило меня в ярость. Естественно, я хотел найти людей, с которыми смог бы разделить свой гнев и свою веру. Но мне нельзя было ходить в мечеть.
В то утро — была пятница, и до начала праздников оставалась еще неделя — Совет по-прежнему работал. Но я туда не пошел. Я направился по обледенелому, покрытому снегом бульвару Кеннеди в самое сердце Джерси-Сити, где на втором этаже здания над магазином игрушек находился Мусульманский центр. Коран говорил, что не нужно молиться, если знаешь, что в этот момент на тебя могут напасть неверующие. А я знал, что за мечетью велось наблюдение. Слепой шейх из Египта, который иногда проводил здесь молитвы, был на особом счету у ФБР. Я не хотел иметь дело ни с ним, ни с федеральными агентами. Но я надеялся, что вера в Бога защитит меня во время молитвы, успокоит душу и подскажет правильный путь.
До начала молитвы оставалось несколько минут, и около комнаты, где она должна проходить, уже собралось с дюжину мужчин. На улице повсюду — грязь и мусор, стены домов заклеены рекламными листовками, здесь же под ногами лежал чистый ковер приятного зеленого цвета, а на белых стенах — ни пятнышка. Мне понравилось это место, где все дышало миром и спокойствием. Но мужчины, стоявшие у входа, смотрели на мое белое лицо отнюдь не миролюбиво. Я ждал, когда прозвенит звонок и все войдут. Мы будем молиться, потом я уйду. Чтобы чем-то занять себя, я рассматривал доску объявлений, висевшую над лестницей. Сообщения о встречах с известными мусульманами вроде Хакима Оладжувона. Объявления о сдаче квартир с отрывными листочками с номерами телефонов. Доставка еды. Кто-то прикрепил туда старую рекламу, одну из тех, что иногда раздают на улице, с фотографией Манхэттена и надписью: «Если „Йорк“ смог установить кондиционеры во Всемирном торговом центре, представьте, что мы можем сделать для вашего дома».
— Неподходящий сезон для подобной рекламы, — обратился я к полному бородатому арабу, стоявшему рядом со мной.
— Вы о чем? — задал он простой вопрос, но в его голосе прозвучала угроза.
— О кондиционерах.
Он ничего не ответил, лишь расправил плечи и стал оттеснять меня. Я пожал плечами и двинулся ко входу в большую комнату, но остальные мужчины, пристально глядя на большого араба и на меня, заслонили мне путь. Они не знали меня, но прекрасно усвоили, что нельзя допускать до молитвы того, кто болтает слишком много. А я уже совершил эту глупую ошибку. Я почувствовал, как внутри у меня все закипает. Просто не верилось, что они не позволят мне молиться. Это было неправильно. Это противоречило законам Божьим. Они что, приняли меня за шпиона из правительства? Возможно. Я мог представить себе, что они обо мне подумали. Но они заблуждались.
Не имело смысла драться с ними. Или пытаться переубедить. Только не здесь.
Я вышел на улицу. «Кретины! — крикнул я в пустоту. — Кретины». Пошел, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями к тому моменту, когда я вернусь домой. Я могу молиться и там, я всегда так делал. Потом почитаю Коран. Возможно, удастся немного поспать. Пока я шел, меня не покидало ощущение, что кто-то следит за мной. Я остановился около одной из дверей. Осмотрелся. На улице никого.
Когда я пошел дальше, оглядываясь по сторонам, мне показалось, что все вокруг меня стало другим. Плакаты, надписи, знаки, сами здания выглядели не так, как раньше. И хотя я шел знакомой дорогой, неожиданно возникло ощущение, что я заблудился. Я видел старый кинотеатр, над входом в который висел плакат «Ассамблея Иисуса». Мне попалась синагога. Божьи дома стали таким же обыденным явлением, как прачечные и закусочные. Но эти дома были мне чужими. Я не имел своего божьего дома. Только комната. И когда я наконец добрался до нее, запер за собой дверь, закрыл глаза и попытался очистить помыслы перед молитвой, ничего не получилось. Слишком многое мучило меня. Осколки снов и воспоминаний быстро и беспорядочно кружились в голове, как шарики для пинбола, и я не знал, что мне делать. «Бишмалла ал рахман ал рахим», — я произносил слова громко, пытаясь начать Фатиха, но смысл сказанного не достигал сознания. Слова срывались с губ, но их как будто говорил другой человек. Мускулы напряглись, зубы сжались, плечи, руки и вся моя плоть под кожей задрожали в конвульсиях. Мышцы рук стали похожи на клубок проводов, а вены выступили, словно резиновые трубки. Я прижался к стене, чтобы расслабиться.
«Не получается, — сказал я себе, — не получается, не получается».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Не включай свет, — попросил я. — Я хочу посмотреть.
— О чем ты думаешь? — спросила Шанталь.
Пока я шел по Парк-авеню, холодный воздух меня успокоил. Я больше не вспоминал о своих снах.
— Просто наблюдаю за людьми. — Зрелище немного напоминало мне рождественский календарь.
— Что ты видишь отсюда?
— Улицу. Только улицу.
В Джерси-Сити я никогда не открывал штор. Если бы я это сделал, то увидел бы окна, загроможденные картонными ящиками. В моей комнате почти не было мебели. Только кровать на колесиках и карточный столик, который я купил, чтобы складывать на него вещи. Я там только спал и молился.
— Я пытаюсь понять, что мне это напоминает, — пояснил я.
— Может, Манхэттен?
— Иногда — да... — Я глубоко вздохнул и почувствовал запах старого гобелена позади меня и сухих цветочных лепестков в серебряной чашке на маленьком кофейном столике. — Саддам, давай вернемся к Саддаму.
Шанталь взвесила документы у себя на руке.
— Я уже знаю, о чем хочу написать. Здесь все... или почти все.
— Почти.
— Но никто не обращает на это внимания. Курт, иногда меня это страшно пугает. Саддам — псих, он создал оружие, которое может уничтожить миллионы.
— У него нет бомбы.
— У него есть химическое оружие. Ты видел фотографии городов, которые подверглись газовой атаке, когда он воевал с Ираном?
— Те иранцы...
— Курт, он травил газом и иракцев. Свой народ. Мужчин, женщин, детей. Маленьких детей.
Я ничего не ответил.
— Маленьких детей. Ты представляешь, Курт? Летит самолет или вертолет. Он выглядит совершенно безобидным, как самолет-опылитель. Возможно, на нем нет даже пулеметов или другого огнестрельного оружия. А потом на улицах дети начинают кашлять и задыхаться, они не могут даже кричать, потому что их легкие охвачены огнем. Их родители тоже начинают задыхаться. Но дети погибнут первыми. Они все упадут и умрут от удушья. Ты можешь увидеть их лица на фотографиях.
— Война — настоящий ад. Я это знаю.
— Да. Ты знаешь. Прости. Просто я напугана. Я уже столько лет наблюдаю за Саддамом и знаю, о чем он думает и над чем работает.
— Но у него ничего не осталось.
— Ты рассуждаешь, как Каррутерс. Не верь этому, Курт. Ни на йоту. У Саддама есть все, что ему нужно.
— Ни ракет. Ни воздушных сил.
Она смотрела на меня из темноты, как на предателя.
— Хочешь поиграть в адвоката дьявола? Да? — Она покачала головой. — Ладно. Может, мне удастся тебя чем-нибудь накормить.
— Закажем еду в китайском кафе?
— Да. Так я и сделаю.
— Ты сердишься на меня?
— Нет. Меню в крайнем левом ящике. Заказывай что хочешь.
Она разложила документы на маленьком столе в крошечной кухне и включила свет.
— Терроризм, — сказала она.
— Что?
— Это его месть. Иначе и быть не может. Смотри. — Она показала отчет о встрече в Багдаде в январе 1992 года. Всего два параграфа. Ее назвали Исламским конгрессом. Ожидались делегации даже из таких отдаленных мест, как Марокко и Филиппины. Он готов использовать кого угодно.
— Ты сердишься. — Я снова подошел к окну.
— Помнишь войну в Заливе? Он собирался захлестнуть мир терроризмом. И что мы получили?
— Нам не из-за чего переживать, — возразил я. Новые огни зажглись в каньоне небоскребов.
— Ты не прав.
— Как скажешь. — Внизу, в паре сотен ярдов от меня, в большой кухне зажегся свет. Молодая женщина, возможно, девочка, судя по тому, как она держалась, открыла холодильник.
— Да. Послушай. Перед началом войны он провел серьезную разведывательную работу. Но война прошла без использования ядерного оружия. В этой кампании приняло участие слишком много стран: Израиль, Сирия, даже Америка. Палестинцы здорово помешали Ираку. Они собирались работать с Саддамом, но глава разведки Организации освобождения Палестины подписал договор с союзниками. Но... это все не то... главное, что...
Я выключил свет. Девушка села за кухонный стол и готовилась к ужину. Потом появился маленький мальчик. Она взяла его на руки, усадила рядом и стала кормить с ложечки. Сцена пробудила во мне смутные воспоминания.
— Ты слушаешь меня? — спросила Шанталь.
— Да. Конечно.
— Так вот. Дело в том, что старые иракские группировки и организации были уничтожены. «Абу Нидал», «Абул Аббас», все.
— Понятно. — Я вспомнил Селму. И себя. Давным-давно. Эти воспоминания ничего для меня не значили. Просто возникли передо мной. И мне снова стало интересно, что могло случиться у Селмы.
— И что написал Саддам на своем флаге — на своем арабском национальном флаге? «Аллах акбар». Бог велик.
— Аллах акбар. — Я повернулся к Шанталь.
— Бог велик.
— Понятно.
Она снова зажгла свет.
— Ты только подумай. После войны Саддам стал говорить как аятолла. А теперь он созывает Исламский конгресс, собирая почитателей Корана со всего мира. К чему бы это?
— Не знаю.
— Чтобы создать новые сети. Он хочет заменить старые, уничтоженные во время войны разведывательные и террористические организации и пойти крестовым походом на Палестину.
Я положил ей руку на плечо, но она стряхнула ее, как будто ей причинили боль.
— Прости, прости. — Я взял меню и посмотрел в него, но не мог сосредоточиться. — Прости. Я... понимаешь, Шанталь, все это так сложно.
— Нет, черт побери! Это совсем не сложно. Особенно если люди хотят увидеть правду. Саддам потерял своих старых шпионов и террористов, а теперь набрал новых. Некоторые из них даже проходили школу ЦРУ в Афганистане. И у него по-прежнему есть оружие — химическое и биологическое, — которое поможет ему совершить акт отмщения куда более ужасный, чем все, что мы видели.
Я только кивнул, не имея настроения продолжать этот разговор. Но она хотела, чтобы я сказал ей что-нибудь. Наконец я согласился:
— Ты права.
— Знаю. Знаю. Но почему, почему остальные не понимают этого? — Она обхватила себя руками, как будто ей холодно.
Она права. Никто не обращал на нее внимания. Чем больше ее игнорировали, тем более одержимой она становилась; а чем больше она увлекалась своими идеями, тем больше ее игнорировали. Никто в Вашингтоне не хотел прислушиваться к ее тревожным сообщениям. «Логика Запада предсказуема, мы следуем христианской морали и не можем понять логику Саддама, в основе которой лежит возмездие», — написала она в одной заметке. Вскоре Шанталь получила ее назад, почти каждое слово в ней было подчеркнуто, повсюду стояли знаки вопроса. Так поступали с ней практически всегда. В Совете стали подшучивать над ней. Люди не желали прислушиваться к тому, что она говорила. О подобном отношении красноречиво говорил тон, которым Каррутерс сказал: «Тебе не кажется, что это может подождать?» Он говорил так всякий раз, когда она бралась за материалы о Саддаме.
Однажды, проходя мимо ее кабинета в Совете, я увидел, как из него выходил Каррутерс. Лицо Шанталь покраснело, она дрожала от гнева. «А если бы ты мог предотвратить холокост... — крикнула она ему вслед, но он даже не оглянулся, — если бы у тебя была хотя бы малейшая возможность, неужели ты не воспользовался бы ею? Ведь если ты будешь писать то, что должен писать, то, возможно, будут приняты хоть какие-то меры!»
Она принимала все слишком близко к сердцу. Я вспомнил ее рассказы о своей семье. Она родилась в Америке. Здесь выросли и ее родители. Но дяди и тетя погибли во время Второй мировой войны во Франции. Ее кузена забрали прямо из школы, и больше его никто не видел. Об этом знали лишь те, кого она считала близкими людьми. Она слышала много подобных историй, и в отличие от большинства американцев угроза, которую представлял большой и жестокий мир, была для нее реальной. Она хотела сделать нечто такое, что избавило бы людей от страданий. «Если бы ты мог предотвратить холокост...» — я понимал это. И уважал ее стремление.
Она выключила весь свет в квартире и встала рядом со мной у окна, глядя на каньон из стекла и бетона.
— Ты думаешь, что можешь остановить нечто вроде холокоста? — спросил я.
Она посмотрела на меня.
— Не знаю. Не знаю. Возможно, я не одна такая. — Она покачала головой. — И возможно... никогда никому не говори о том, что я скажу тебе сейчас... возможно, я ошибаюсь насчет Саддама. Может, это какое-то большое, безумное заблуждение. — Она попятилась назад, не оглядываясь, пока кончики ее пальцев не коснулись гобелена над нишей. — Но мы должны попытаться сделать это. Хотя бы попытаться.
— А если бы, чтобы предотвратить холокост... тебе самой пришлось бы сделать нечто похожее на него?
Она прислонилась к стене и опять обняла себя руками.
— О Господи, Курт. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Я не любил Шанталь. Поначалу эта игра давалась мне легко. Я мог солгать ей в любой момент, при любых обстоятельствах и не переживал из-за этого. Но со временем мне становилось все труднее провести грань между ролью, которую я играл, и тем человеком, которым я был на самом деле. Иногда я чувствовал себя очень уютно с Шанталь. А иногда — очень тяжело. Я должен был видеть в ней врага, но порой жалел ее. Простояв несколько минут в молчании, она снова подошла к окну.
— Мне страшно, — проговорила она, глядя на ночной Нью-Йорк. — Я чувствую себя Кассандрой.
— Кем?
— Кассандрой. Она обладала даром предвидения, который обернулся ее проклятием.
Я слышал это имя, но не мог вспомнить откуда.
— Это из Библии?
— Нет. Не из Библии. Троянская война. Греческая трагедия.
Я смутился, она тоже.
— Я считаю, что нужно преподавать древнюю литературу в школах Канзаса, но знаешь что? Я сама не могу вспомнить, откуда этот персонаж. Из «Илиады» или какой-нибудь греческой трагедии. Но дело в том, что я всегда предсказываю будущее и, возможно, я и сейчас права.
— Возможно, — отозвался я. — Возможно.
Глава 21
Обида накапливалась подобно золе под каминной решеткой. В декабре 1992 года мусульман всего мира оскорбляли, унижали, калечили, пытали, убивали. Я мог смотреть телевизор, слушать радио или читать газеты — содержание сообщений не менялось. В Индии разрушили мечеть, и полиция спокойно наблюдала, как она обваливается под кирками и лопатами осквернявших ее индусов. Сотни палестинцев попали в израильское окружение и были сосланы в холодные Ливанские горы. В Египте в целях защиты полупьяных, обгоревших на солнце туристов тысячи верующих арестовали и избили, а если кому-то удавалось скрыться, то за все расплачивались их жены и дети. В Алжире шла война. В Афганистане тоже. В Сомали триста тысяч мусульман умерли от голода прежде, чем Соединенные Штаты без особой спешки начали высылать им гуманитарную помощь, потом ввели войска, а затем оказали поддержку всем, а не только тем, кто этого заслуживал, потому что стоял самый разгар рождественского сезона. Все это вызывало у меня раздражение. В декабре американцы любят заниматься благотворительностью, прежде чем наполнить бокалы шампанским и усесться за столы с индейкой. А Босния? Мир наконец-то узнал об убийствах и систематических, принявших небывалый размах похищениях людей, которые случались каждый день и каждую ночь. Но многие американцы до сих пор не верили этому, а те, кто верил, не предпринимали никаких мер, поскольку это испортило бы праздничную атмосферу.
Ветер обрушивался на Пятую авеню, как волны прилива, резкий, холодный, влажный, с песком. Большую рождественскую ель увили гирляндами. Ангелы с крыльями, похожими на паутину, трубили в свои рожки. На улице было людно, как в метро. Я протискивался сквозь толпу женщин с детьми, клерков, Санта-Клаусов, похожих на бродяг, и бродяг, похожих на Санта-Клаусов; слепых и безногих, которые просили милостыню; девиц легкого поведения, шатающихся поутру без дела в длинных пальто и коротких юбках, с красными губами и волосами, собранными в пучки на непокрытых головах. Ветер выворачивал зонтики наизнанку. Глаза начинали слезиться от попавшего в них песка. Бог знает, я попадал и в худшие ситуации, чем декабрьский дождь на Пятой авеню. Но холод угнетал меня. Люди действовали на нервы. Огни раздражали. Я просто шел вперед.
Каждая статья, которую я читал в течение недели, заползала мне в душу, как паразит. Каждый беспристрастный отчет о мусульманских жертвах, убитых только за то, что они были мусульманами, вызывал приступ гнева. Бывали моменты, когда каждое невежественное, беспечное лицо на улице приводило меня в ярость. Естественно, я хотел найти людей, с которыми смог бы разделить свой гнев и свою веру. Но мне нельзя было ходить в мечеть.
В то утро — была пятница, и до начала праздников оставалась еще неделя — Совет по-прежнему работал. Но я туда не пошел. Я направился по обледенелому, покрытому снегом бульвару Кеннеди в самое сердце Джерси-Сити, где на втором этаже здания над магазином игрушек находился Мусульманский центр. Коран говорил, что не нужно молиться, если знаешь, что в этот момент на тебя могут напасть неверующие. А я знал, что за мечетью велось наблюдение. Слепой шейх из Египта, который иногда проводил здесь молитвы, был на особом счету у ФБР. Я не хотел иметь дело ни с ним, ни с федеральными агентами. Но я надеялся, что вера в Бога защитит меня во время молитвы, успокоит душу и подскажет правильный путь.
До начала молитвы оставалось несколько минут, и около комнаты, где она должна проходить, уже собралось с дюжину мужчин. На улице повсюду — грязь и мусор, стены домов заклеены рекламными листовками, здесь же под ногами лежал чистый ковер приятного зеленого цвета, а на белых стенах — ни пятнышка. Мне понравилось это место, где все дышало миром и спокойствием. Но мужчины, стоявшие у входа, смотрели на мое белое лицо отнюдь не миролюбиво. Я ждал, когда прозвенит звонок и все войдут. Мы будем молиться, потом я уйду. Чтобы чем-то занять себя, я рассматривал доску объявлений, висевшую над лестницей. Сообщения о встречах с известными мусульманами вроде Хакима Оладжувона. Объявления о сдаче квартир с отрывными листочками с номерами телефонов. Доставка еды. Кто-то прикрепил туда старую рекламу, одну из тех, что иногда раздают на улице, с фотографией Манхэттена и надписью: «Если „Йорк“ смог установить кондиционеры во Всемирном торговом центре, представьте, что мы можем сделать для вашего дома».
— Неподходящий сезон для подобной рекламы, — обратился я к полному бородатому арабу, стоявшему рядом со мной.
— Вы о чем? — задал он простой вопрос, но в его голосе прозвучала угроза.
— О кондиционерах.
Он ничего не ответил, лишь расправил плечи и стал оттеснять меня. Я пожал плечами и двинулся ко входу в большую комнату, но остальные мужчины, пристально глядя на большого араба и на меня, заслонили мне путь. Они не знали меня, но прекрасно усвоили, что нельзя допускать до молитвы того, кто болтает слишком много. А я уже совершил эту глупую ошибку. Я почувствовал, как внутри у меня все закипает. Просто не верилось, что они не позволят мне молиться. Это было неправильно. Это противоречило законам Божьим. Они что, приняли меня за шпиона из правительства? Возможно. Я мог представить себе, что они обо мне подумали. Но они заблуждались.
Не имело смысла драться с ними. Или пытаться переубедить. Только не здесь.
Я вышел на улицу. «Кретины! — крикнул я в пустоту. — Кретины». Пошел, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями к тому моменту, когда я вернусь домой. Я могу молиться и там, я всегда так делал. Потом почитаю Коран. Возможно, удастся немного поспать. Пока я шел, меня не покидало ощущение, что кто-то следит за мной. Я остановился около одной из дверей. Осмотрелся. На улице никого.
Когда я пошел дальше, оглядываясь по сторонам, мне показалось, что все вокруг меня стало другим. Плакаты, надписи, знаки, сами здания выглядели не так, как раньше. И хотя я шел знакомой дорогой, неожиданно возникло ощущение, что я заблудился. Я видел старый кинотеатр, над входом в который висел плакат «Ассамблея Иисуса». Мне попалась синагога. Божьи дома стали таким же обыденным явлением, как прачечные и закусочные. Но эти дома были мне чужими. Я не имел своего божьего дома. Только комната. И когда я наконец добрался до нее, запер за собой дверь, закрыл глаза и попытался очистить помыслы перед молитвой, ничего не получилось. Слишком многое мучило меня. Осколки снов и воспоминаний быстро и беспорядочно кружились в голове, как шарики для пинбола, и я не знал, что мне делать. «Бишмалла ал рахман ал рахим», — я произносил слова громко, пытаясь начать Фатиха, но смысл сказанного не достигал сознания. Слова срывались с губ, но их как будто говорил другой человек. Мускулы напряглись, зубы сжались, плечи, руки и вся моя плоть под кожей задрожали в конвульсиях. Мышцы рук стали похожи на клубок проводов, а вены выступили, словно резиновые трубки. Я прижался к стене, чтобы расслабиться.
«Не получается, — сказал я себе, — не получается, не получается».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32