.. я виновата?
– О Господи, конечно, нет! – сказал я.
Но на самом деле в этом, частично, была и ее вина. Собственно, в возникновении чувства безысходности есть вина любой женщины – она представляет собой нормальный, обыденный мир.
– Знаешь, мне не хотелось бы, чтобы ты уезжал вот так... Точнее, я просто не хочу, чтоб ты ехал с таким настроением. Могу я что-нибудь сделать, чтобы исправить его?
– Можешь.
– А у нас есть время?
– А мы заставим время подчиниться нам. В конце концов, Льюис может и подождать немного. Не на самолет же мы опаздываем. А вот я ждать уже не могу.
Мы сплелись в любовных объятиях.
– Ложись на спину, – сказала Марта.
У нее были очень ласковые руки, они хорошо знали мое тело. В ней осталось что-то от медицинской сестры – практичный подход к сексу, обдуманные, неспешные действия, лишенные какой бы то ни было стыдливости, направленные на то, чтобы приносить максимум удовольствия. Что меня очень заводило. Кровь быстрее текла у меня в жилах, я весь отдался ее рукам; в тишине было слышно влажное причмокивание ее любовных нутряных соков. Потом Марта сползла с меня, положила посреди кровати подушку, отбросила одеяла нетерпеливым жестом и примостилась спиной ко мне, лицом в подушку. Я пристроился сзади, и стоя на коленях, вошел в нее. Передо мной трепетали, поднимались и опускались ее ягодицы.
– Да, да, вот так, – приговаривала она, – вот так.
Тепло ее тела, охватывающее меня трепещущими волнами, вызвало во мне воспоминание. Перед моими глазами возникла натурщица в студии, отбрасывающая назад свои волосы и прикрывающая грудь рукой. И в самом центре так умело и возбуждающе двигающихся передо мной ягодиц Марты сиял золотистый глаз, зовущий не к сексу, столь необходимому для существования, а обещающий совсем другое – другую жизнь, избавление.
* * *
Я отправился в туалет, и стоя с закрытыми глазами, заструил. Опорожнив пузырь, я запахнул халат и посмотрел в зеркало. Свет, падавший сбоку, высвечивал ту часть головы, где волосы мои стали уже совсем редкими, безошибочно отмечая места, лысеющие быстрее всего, и бросая тени под глазами, будто сообщая мне, что кожа вокруг глаз уже никогда не будет такой, какой была раньше. Наверняка я буду стареть быстро. Но пока еще у меня были хорошие плечи, а бедра и живот, хотя и достаточно тяжелые, оставались упругими. Волосы густо покрывали грудь и верхнюю часть спины; заросший участок напоминал по форме ярмо. Свет лампы окрашивал волосы в мягкие сероватые тона, по цвету напоминавшие обезьяний мех.
Если бы у меня была возможность выбрать себе внешность по образцу кого-нибудь из ныне живущих, или исторических личностей, или совместить в себе черты и части тела разных мужчин прошлого и настоящего, я бы не знал, на чем остановиться. Наверное, в какой-то степени я позаимствовал такое отношение к собственной внешности у Льюиса. Он постоянно тренировал свое тело, но к одежде относился весьма равнодушно – у него на каждый сезон было всего два-три костюма. Никакого пиетета к одежде у него не было – не то что к телу. «Важно то, что ты можешь заставить свое тело делать, – говорил он, – и что оно сделает для тебя даже тогда, когда ты и не подозреваешь, что же тебе, собственно, нужно. Если будешь постоянно держать себя в форме, или даже, если хочешь, выходить за пределы того, что ты считал для себя предельно возможным – это и спасет тебя». «Спасет меня? – спрашивал я. – Спасет от чего? Или для чего?» Несмотря на мой скепсис, Льюис принимал меня и поддерживал со мной близкие отношения; можно сказать, что я был его лучшим другом. Он заявлял, что я необычно постоянен во всем и мог придерживаться избранного пути в любом деле почти так же стойко, как и он. Единственным моим недостатком, по мнению Льюиса, было неумение верно оценить расстояние. Он считал, что искусство стрельбы из лука не зависит от верного глаза. То есть, он считал, что стрельба из лука, если она не основывается на врожденных, чисто инстинктивных качествах того, кто ею занимается, вообще не может называться настоящей стрельбой. На четырнадцати мишенях я обычно выбивал около 160 очков, а Льюис стабильно показывал 230, а иногда подымался и до 250. Наблюдать за тем, как он стреляет и как любовно ухаживает за луком и всем тем, что к нему прилагается – тетиву и все прочее он изготавливал сам, – было одно удовольствие.
В гостиной было полутемно. На полу и в окнах лунный свет уже погас. Я стоял у окна и смотрел на занимавшийся рассвет, что за последние десять лет мне приходилось делать нечасто. В гостиную вошла Марта. На ней был халат с оборками. Не задерживаясь в комнате, она двинулась на кухню. У двери остановилась.
– Ты не видел Дина? – спросила она.
– Как это? Его что, нет в комнате?
Мои вещи для поездки, сложенные на полу темной, будто затвердевшей кучей, вдруг рассмеялись, и через мгновение сам Дин появился из-за них. В руках он держал мой большой «боуи» в ножнах.
Это было странное зрелище. Было такое впечатление, что мальчик одновременно и понимает, что такое нож, и не знает, для чего он предназначен. Он размахивал и грозил мне им с величайшей любовью, и я тоже стал по-дурацки приплясывать, прекрасно понимая, чем может закончиться неосторожное обращение с очень острым ножом, и ни на мгновение не веря, что это действительно может произойти. Наконец, я отобрал у Дина нож и засунул его туда, в темноту, среди прочих вещей. Только тогда я ощутил, что в комнате прохладно. Холодом тянуло от пола, хотя он и был покрыт ворсистым ковром, и я сообразил, что под халатом на мне больше ничего нет.
Поверх надувного матраса лежал спальный мешок, на нем – моток нейлоновой веревки, нож, мой лук и четыре стрелы. Веревку я купил случайно, увидев ее в спортивном магазине. И сделал это только потому, что Льюис когда-то сказал мне, что «нельзя отправляться в лес без крепкой веревки». Я взял в руки лук. Его было приятно держать в руках, ощущать его вес и водить пальцами по гладким и прохладным изгибам. Это был отличный лук, возможно, я такого лука и не был достоин. Он был не фабричного, а, так сказать, домашнего изготовления. В нем сочетались элементы многих видов стандартных луков – «дрейков», «бен-персонов», «ховаттов», «беаров», – но в итоге он не был похож ни на один из них. К стрельбе из него тоже надо было приноровиться. Центральная часть была достаточно тяжелой, и в целом это был своего рода экспериментальный лук. Я привык к его тяжелой центральной части, и мне это стало даже нравиться, так что с луком иной балансировки мне было бы даже неудобно. Льюис купил этот лук у человека, который был когда-то чемпионом нашего штата и сам этот лук смастерил. У него самого был лук такого же типа, и он превозносил его достоинства, которые поначалу, насколько я помню, казались преимуществами чисто психологического свойства. И лишь постепенно, с течением времени, они стали проявляться на деле. Например, при спуске тетивы отдача была почти неощутима. Стрела уходила очень гладко и, к тому же, тихо. Мой лук не дергался и не щелкал при спуске тетивы, как это происходило с луками Льюиса. Начальная скорость стрелы не была особенно высокой. В первый раз, когда я стрелял из этого лука, мне показалось, что стрела движется невозможно медленно, но потом оказалось, что из моего лука можно стрелять в мишень горизонтально, прямой наводкой, с расстояния больше чем в двадцать метров. Когда отпускаешь тетиву, мой лук какое-то мгновение как будто сомневается, что ему делать дальше, а потом его распрямляющиеся концы резко набирают огромную скорость, и стрела уносится с тетивы, как вышвырнутая катапультой. Траектория полета стрелы очень ровная, самая ровная из всех мною виденных, а проблема отклонения влево-вправо стоит значительно менее остро, чем при стрельбе из луков Льюиса.
Теперь, когда я держал свой лук в руках и смотрел на его внутренние и внешние поверхности из белого стекловолокна, мне казалось, что это именно тот лук, который просто предназначен для меня. Я полностью на него полагался, я верил в него; к сожалению, в слоях стекловолокна стала накапливаться усталость, и на верхней части луки в некоторых местах появились торчащие кончики волокон. Я установил на лук новую тетиву, в которой сделал щелевой прицел. Льюис никогда не прибегал к нему. Этот прицел – замечательная штука. Мы с Мартой раздвинули дакроновые волокна, вставили между ними маленькие зажимчики, а потом Марта обмотала разделенные половинки оранжевой ниткой. Получилась очень красивая тетива, и мне было очень приятно пользоваться ею. Когда лук натянут до предела, щелевой прицел на тетиве подходит максимально близко к глазу. И цель оказывается заключенной внутри него, слегка подрагивая от того физического напряжения, которое требуется, чтобы удерживать лук в устойчивом положении. Такая кадровка цели имеет большие преимущества, по крайней мере, для меня, ибо то, во что стреляешь, становится изолированным от всего окружающего и входит в какое-то странное, особо интимное отношение со стреляющим. За пределами красной рамки уже ничего не существует, а то, что находится внутри нее, становится ужасно важным и существенным; складывается такое впечатление, что цель создана смотрящим на нее глазом.
Стрелы у меня, правда, были не очень хорошие, но пользоваться ими было можно. Я обычно пользуюсь алюминиевыми стрелами, и я знал по опыту, что стрелы такой толщины и длины – около 70 сантиметров – вполне подходят для стрельбы из моего лука. Именно стреляя такими стрелами, я достигаю наибольшей точности. К луку клейкой лентой был прицеплен колчан, – во-первых, мне хотелось нести все в одной руке, а во-вторых, у меня попросту не было колчана, который можно носить, перекинув за спину. Стрелы выглядели весьма устрашающе – они были оснащены наконечниками «говард-хилл» с двухсторонними лезвиями и длинным оранжевым спиралевидным оперением. Купив стрелы, я измазал их по всей длине зеленой и черной масляной краской, чтобы хоть как-то закамуфлировать; потом пошел к соседу, у которого было точило, и заточил лезвия наконечников. Причем сделал это очень старательно, так что они стали острыми как бритва. Наконечниками можно было бы побриться. А их плоские поверхности я обработал напильником так, чтобы на них образовались маленькие зазубрины – это, как утверждал журнал «Стрельба из лука», способствует более глубокому проникновению наконечника в цель. Я попробовал край одного из наконечников пальцем, и пришлось идти к свету смотреть – не порезался ли.
Пореза не было, и я отправился в спальню. Достал из бумажника двадцать долларов, прошел через гостиную на кухню. Марта, босая, ходила туда-сюда перед плитой, ее очки поблескивали, отчего казалось, что она подмигивает. Посмотрел сквозь окно на наш задний дворик. Держа в руке теннисные тапочки, я сел на пол и стал надевать их, продолжая смотреть в окно. Деревья казались порождениями совершенно дикой природы, свободными созданьями, которые лишь случайно оказались рядом с жильем человека, и меня это странным образом взволновало. Дин подошел ко мне сзади и потянул за рукав комбинезона. Я взял его на руки, все еще продолжая глядеть во двор. Обычно детям сразу становится скучно, если взрослые молчат, уставившись на что-то, – дети не понимают, как можно долго смотреть на то, что не движется. Однако на этот раз Дин замер. Я, не шевелясь, смотрел на мир, окружавший нас, и Дин не шевелился тоже. Я поцеловал его, он обнял меня за шею. Обычно он не проявлял нежностей такого рода, и то, что он сделал это сейчас, зародило во мне какое-то беспокойство. Марта тоже подошла ко мне поближе. Ее лицо было разгоряченным от жара плиты. Я поднялся на ноги, и теперь мы все стояли, как примерная семья на фотографии.
– А ты хоть знаешь, куда вы, собственно, едете? – спросила она.
– Так, в общих чертах. Наш маршрут точно знает Льюис. Это где-то на северо-востоке штата. Он там часто ловит рыбу. Если все будет в порядке, мы должны вернуться в воскресенье вечером.
– А что может быть... не в порядке?
– Все будет нормально, но ведь всякое бывает. Слушай, если бы я считал, что в этом путешествии нас может подстерегать какая-нибудь опасность, ни за что бы не поехал. Поверь мне, ни за что! Я просто хочу немного отвлечься, развеяться. К тому же, говорят, горы в это время года очень красивы. Вот, кстати, – я возьму с собой фотоаппарат.
Я снова пошел в спальню и взял свой «роллейфлекс», принадлежавший студии. Взял еще запасную тетиву и положил ее в боковой карман на штанине комбинезона. Когда я вернулся на кухню, я увидел в окно, что Льюис уже приехал. Я одной рукой обнял Марту за плечи – таким жестом обычно мужчины обнимают своих друзей, – но тут же обхватил ее и второй, сцепив пальцы за спиной. Дин обошел ее сзади и стал разнимать мои руки.
Когда я вышел из дома, Льюис уже выбрался из машины и шел навстречу нам. По мере того как он подходил все ближе, его раскрасневшееся волчье лицо расплывалось в широкой улыбке. Обычно он постоянно улыбался, но малознакомые люди неправильно воспринимали эту улыбку, потому что видели лишь профильную часть ее, и от этого им могло казаться, что у него на лице постоянно присутствует какое-то ускользающее выражение самоуверенности и немножко сумасшедшинки – перед ними представало лицо врожденного оптимиста и непоседы. На голове у него была шляпа, какие носят в австралийской глубинке; она была закреплена под подбородком кожаным ремешком. Я вынужден был признать, что в этот раз он надел ее весьма кстати. Держа в руках фотоаппарат и лук, я пошел вместе с ним к машине.
Машина была забита разными вещами: две палатки, плотные подстилки, два лука, коробка стрел, спасательные жилеты, спиннинг, продукты. Он был фанатик всего, что касалось готовности к путешествию; именно благодаря этой черте его характера он настаивал, чтобы я взял с собой веревку – она, свернутая кольцами, свисала у меня с пояса. Сам я был уверен, что она мне совершенно не понадобится. Льюис также настоял на том, чтобы я надел нейлоновый комбинезон, потому что, по его словам, «нейлон быстро высыхает». Но при всем при этом, если ему нужно было, он мог поехать по разбитой дороге, по которой никто уже не ездил лет пятнадцать, прыгая по ухабам, не считаясь ни со своим удобством, ни с удобством тех, кого он вез, не заботясь о своей машине. Я надеялся, что на этот раз обойдется без такой тряски. Стоя рядом с ним, я чувствовал, что этим ранним утром он мне особенно близок. У него был вид человека, который всегда готов с радостным предвкушением броситься в какое-нибудь безумное предприятие. Рутинная моя жизнь давила на меня своей тяжестью, но когда я был рядом с Льюисом, я всегда чувствовал, что этот вес становится легче, а я становлюсь сильнее и мужественнее.
Льюис стал складывать мои веши в машину, как всегда, аккуратно и деловито. Заднее окно оказалось чуть ли не полностью закрытым изнутри вещами, почти все из них были зеленого цвета разных оттенков. Прежде чем положить мой лук в машину, он повертел его в руках.
– Смотри, тут стекловолокно потихоньку сдает, – сказал он, проводя пальцем по верхней части лука.
– Надеюсь, он еще продержится. Эти волокна уже давно торчат так.
– А знаешь, – продолжал Льюис, – мне нравится этот лук. Бывало, стоишь с ним, держишь в руках после того, как спустишь тетиву, и думаешь – какого черта, что за дурацкий лук! А потом смотришь – а стрела торчит в мишени.
– Да, к нему нужно привыкнуть, – сказал я. – С этим луком чувствуешь себя раскрепощенным.
– Ага, теперь ты это понимаешь! – воскликнул Льюис. – И каждый раз, когда будешь стрелять из него, будешь вспоминать.
– Поехали, – сказал я. – Солнце уже встает. Мы можем поесть по дороге. А там, на севере, и речка нас заждалась.
Его вытянутое вперед лицо расплылось в хитрой усмешке.
– Ты прямо моими словами говоришь.
– Это ж надо, – сказал я и отправился в последний раз в дом, чтобы забрать сумку с одеждой, в которую засунул шерстяной пуловер, пару маек и джинсы, в которых предполагал спать.
Закончив грузить вещи, мы обернулись и помахали Марте и Дину, стоявшим в дверях. Очки Марты оранжевыми отсветами отражали восходящее солнце. Я залез в машину и захлопнул дверцу. Байдарка, закрепленная на крыше, придавливала машину к земле, весь салон был забит вещами, поверх которых лежали луки. Мы перестали быть теми, кем были вчера – по крайней мере, я. Если бы с нами произошел несчастный случай, и пришлось бы «устанавливать личность» по тем вещам, которые были на нас и которые мы везли с собой, скорее всего, пришли бы к мысли, что мы геодезисты, топографы, охотники, геологи-разведчики или коммандос передовой бригады каких-то войск, готовящих вторжение. Теперь я был просто обязан оправдать все эти приготовления и должным образом использовать все эти вещи; если не удастся, каким дурацким все это окажется – как, впрочем, и все остальное в этой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– О Господи, конечно, нет! – сказал я.
Но на самом деле в этом, частично, была и ее вина. Собственно, в возникновении чувства безысходности есть вина любой женщины – она представляет собой нормальный, обыденный мир.
– Знаешь, мне не хотелось бы, чтобы ты уезжал вот так... Точнее, я просто не хочу, чтоб ты ехал с таким настроением. Могу я что-нибудь сделать, чтобы исправить его?
– Можешь.
– А у нас есть время?
– А мы заставим время подчиниться нам. В конце концов, Льюис может и подождать немного. Не на самолет же мы опаздываем. А вот я ждать уже не могу.
Мы сплелись в любовных объятиях.
– Ложись на спину, – сказала Марта.
У нее были очень ласковые руки, они хорошо знали мое тело. В ней осталось что-то от медицинской сестры – практичный подход к сексу, обдуманные, неспешные действия, лишенные какой бы то ни было стыдливости, направленные на то, чтобы приносить максимум удовольствия. Что меня очень заводило. Кровь быстрее текла у меня в жилах, я весь отдался ее рукам; в тишине было слышно влажное причмокивание ее любовных нутряных соков. Потом Марта сползла с меня, положила посреди кровати подушку, отбросила одеяла нетерпеливым жестом и примостилась спиной ко мне, лицом в подушку. Я пристроился сзади, и стоя на коленях, вошел в нее. Передо мной трепетали, поднимались и опускались ее ягодицы.
– Да, да, вот так, – приговаривала она, – вот так.
Тепло ее тела, охватывающее меня трепещущими волнами, вызвало во мне воспоминание. Перед моими глазами возникла натурщица в студии, отбрасывающая назад свои волосы и прикрывающая грудь рукой. И в самом центре так умело и возбуждающе двигающихся передо мной ягодиц Марты сиял золотистый глаз, зовущий не к сексу, столь необходимому для существования, а обещающий совсем другое – другую жизнь, избавление.
* * *
Я отправился в туалет, и стоя с закрытыми глазами, заструил. Опорожнив пузырь, я запахнул халат и посмотрел в зеркало. Свет, падавший сбоку, высвечивал ту часть головы, где волосы мои стали уже совсем редкими, безошибочно отмечая места, лысеющие быстрее всего, и бросая тени под глазами, будто сообщая мне, что кожа вокруг глаз уже никогда не будет такой, какой была раньше. Наверняка я буду стареть быстро. Но пока еще у меня были хорошие плечи, а бедра и живот, хотя и достаточно тяжелые, оставались упругими. Волосы густо покрывали грудь и верхнюю часть спины; заросший участок напоминал по форме ярмо. Свет лампы окрашивал волосы в мягкие сероватые тона, по цвету напоминавшие обезьяний мех.
Если бы у меня была возможность выбрать себе внешность по образцу кого-нибудь из ныне живущих, или исторических личностей, или совместить в себе черты и части тела разных мужчин прошлого и настоящего, я бы не знал, на чем остановиться. Наверное, в какой-то степени я позаимствовал такое отношение к собственной внешности у Льюиса. Он постоянно тренировал свое тело, но к одежде относился весьма равнодушно – у него на каждый сезон было всего два-три костюма. Никакого пиетета к одежде у него не было – не то что к телу. «Важно то, что ты можешь заставить свое тело делать, – говорил он, – и что оно сделает для тебя даже тогда, когда ты и не подозреваешь, что же тебе, собственно, нужно. Если будешь постоянно держать себя в форме, или даже, если хочешь, выходить за пределы того, что ты считал для себя предельно возможным – это и спасет тебя». «Спасет меня? – спрашивал я. – Спасет от чего? Или для чего?» Несмотря на мой скепсис, Льюис принимал меня и поддерживал со мной близкие отношения; можно сказать, что я был его лучшим другом. Он заявлял, что я необычно постоянен во всем и мог придерживаться избранного пути в любом деле почти так же стойко, как и он. Единственным моим недостатком, по мнению Льюиса, было неумение верно оценить расстояние. Он считал, что искусство стрельбы из лука не зависит от верного глаза. То есть, он считал, что стрельба из лука, если она не основывается на врожденных, чисто инстинктивных качествах того, кто ею занимается, вообще не может называться настоящей стрельбой. На четырнадцати мишенях я обычно выбивал около 160 очков, а Льюис стабильно показывал 230, а иногда подымался и до 250. Наблюдать за тем, как он стреляет и как любовно ухаживает за луком и всем тем, что к нему прилагается – тетиву и все прочее он изготавливал сам, – было одно удовольствие.
В гостиной было полутемно. На полу и в окнах лунный свет уже погас. Я стоял у окна и смотрел на занимавшийся рассвет, что за последние десять лет мне приходилось делать нечасто. В гостиную вошла Марта. На ней был халат с оборками. Не задерживаясь в комнате, она двинулась на кухню. У двери остановилась.
– Ты не видел Дина? – спросила она.
– Как это? Его что, нет в комнате?
Мои вещи для поездки, сложенные на полу темной, будто затвердевшей кучей, вдруг рассмеялись, и через мгновение сам Дин появился из-за них. В руках он держал мой большой «боуи» в ножнах.
Это было странное зрелище. Было такое впечатление, что мальчик одновременно и понимает, что такое нож, и не знает, для чего он предназначен. Он размахивал и грозил мне им с величайшей любовью, и я тоже стал по-дурацки приплясывать, прекрасно понимая, чем может закончиться неосторожное обращение с очень острым ножом, и ни на мгновение не веря, что это действительно может произойти. Наконец, я отобрал у Дина нож и засунул его туда, в темноту, среди прочих вещей. Только тогда я ощутил, что в комнате прохладно. Холодом тянуло от пола, хотя он и был покрыт ворсистым ковром, и я сообразил, что под халатом на мне больше ничего нет.
Поверх надувного матраса лежал спальный мешок, на нем – моток нейлоновой веревки, нож, мой лук и четыре стрелы. Веревку я купил случайно, увидев ее в спортивном магазине. И сделал это только потому, что Льюис когда-то сказал мне, что «нельзя отправляться в лес без крепкой веревки». Я взял в руки лук. Его было приятно держать в руках, ощущать его вес и водить пальцами по гладким и прохладным изгибам. Это был отличный лук, возможно, я такого лука и не был достоин. Он был не фабричного, а, так сказать, домашнего изготовления. В нем сочетались элементы многих видов стандартных луков – «дрейков», «бен-персонов», «ховаттов», «беаров», – но в итоге он не был похож ни на один из них. К стрельбе из него тоже надо было приноровиться. Центральная часть была достаточно тяжелой, и в целом это был своего рода экспериментальный лук. Я привык к его тяжелой центральной части, и мне это стало даже нравиться, так что с луком иной балансировки мне было бы даже неудобно. Льюис купил этот лук у человека, который был когда-то чемпионом нашего штата и сам этот лук смастерил. У него самого был лук такого же типа, и он превозносил его достоинства, которые поначалу, насколько я помню, казались преимуществами чисто психологического свойства. И лишь постепенно, с течением времени, они стали проявляться на деле. Например, при спуске тетивы отдача была почти неощутима. Стрела уходила очень гладко и, к тому же, тихо. Мой лук не дергался и не щелкал при спуске тетивы, как это происходило с луками Льюиса. Начальная скорость стрелы не была особенно высокой. В первый раз, когда я стрелял из этого лука, мне показалось, что стрела движется невозможно медленно, но потом оказалось, что из моего лука можно стрелять в мишень горизонтально, прямой наводкой, с расстояния больше чем в двадцать метров. Когда отпускаешь тетиву, мой лук какое-то мгновение как будто сомневается, что ему делать дальше, а потом его распрямляющиеся концы резко набирают огромную скорость, и стрела уносится с тетивы, как вышвырнутая катапультой. Траектория полета стрелы очень ровная, самая ровная из всех мною виденных, а проблема отклонения влево-вправо стоит значительно менее остро, чем при стрельбе из луков Льюиса.
Теперь, когда я держал свой лук в руках и смотрел на его внутренние и внешние поверхности из белого стекловолокна, мне казалось, что это именно тот лук, который просто предназначен для меня. Я полностью на него полагался, я верил в него; к сожалению, в слоях стекловолокна стала накапливаться усталость, и на верхней части луки в некоторых местах появились торчащие кончики волокон. Я установил на лук новую тетиву, в которой сделал щелевой прицел. Льюис никогда не прибегал к нему. Этот прицел – замечательная штука. Мы с Мартой раздвинули дакроновые волокна, вставили между ними маленькие зажимчики, а потом Марта обмотала разделенные половинки оранжевой ниткой. Получилась очень красивая тетива, и мне было очень приятно пользоваться ею. Когда лук натянут до предела, щелевой прицел на тетиве подходит максимально близко к глазу. И цель оказывается заключенной внутри него, слегка подрагивая от того физического напряжения, которое требуется, чтобы удерживать лук в устойчивом положении. Такая кадровка цели имеет большие преимущества, по крайней мере, для меня, ибо то, во что стреляешь, становится изолированным от всего окружающего и входит в какое-то странное, особо интимное отношение со стреляющим. За пределами красной рамки уже ничего не существует, а то, что находится внутри нее, становится ужасно важным и существенным; складывается такое впечатление, что цель создана смотрящим на нее глазом.
Стрелы у меня, правда, были не очень хорошие, но пользоваться ими было можно. Я обычно пользуюсь алюминиевыми стрелами, и я знал по опыту, что стрелы такой толщины и длины – около 70 сантиметров – вполне подходят для стрельбы из моего лука. Именно стреляя такими стрелами, я достигаю наибольшей точности. К луку клейкой лентой был прицеплен колчан, – во-первых, мне хотелось нести все в одной руке, а во-вторых, у меня попросту не было колчана, который можно носить, перекинув за спину. Стрелы выглядели весьма устрашающе – они были оснащены наконечниками «говард-хилл» с двухсторонними лезвиями и длинным оранжевым спиралевидным оперением. Купив стрелы, я измазал их по всей длине зеленой и черной масляной краской, чтобы хоть как-то закамуфлировать; потом пошел к соседу, у которого было точило, и заточил лезвия наконечников. Причем сделал это очень старательно, так что они стали острыми как бритва. Наконечниками можно было бы побриться. А их плоские поверхности я обработал напильником так, чтобы на них образовались маленькие зазубрины – это, как утверждал журнал «Стрельба из лука», способствует более глубокому проникновению наконечника в цель. Я попробовал край одного из наконечников пальцем, и пришлось идти к свету смотреть – не порезался ли.
Пореза не было, и я отправился в спальню. Достал из бумажника двадцать долларов, прошел через гостиную на кухню. Марта, босая, ходила туда-сюда перед плитой, ее очки поблескивали, отчего казалось, что она подмигивает. Посмотрел сквозь окно на наш задний дворик. Держа в руке теннисные тапочки, я сел на пол и стал надевать их, продолжая смотреть в окно. Деревья казались порождениями совершенно дикой природы, свободными созданьями, которые лишь случайно оказались рядом с жильем человека, и меня это странным образом взволновало. Дин подошел ко мне сзади и потянул за рукав комбинезона. Я взял его на руки, все еще продолжая глядеть во двор. Обычно детям сразу становится скучно, если взрослые молчат, уставившись на что-то, – дети не понимают, как можно долго смотреть на то, что не движется. Однако на этот раз Дин замер. Я, не шевелясь, смотрел на мир, окружавший нас, и Дин не шевелился тоже. Я поцеловал его, он обнял меня за шею. Обычно он не проявлял нежностей такого рода, и то, что он сделал это сейчас, зародило во мне какое-то беспокойство. Марта тоже подошла ко мне поближе. Ее лицо было разгоряченным от жара плиты. Я поднялся на ноги, и теперь мы все стояли, как примерная семья на фотографии.
– А ты хоть знаешь, куда вы, собственно, едете? – спросила она.
– Так, в общих чертах. Наш маршрут точно знает Льюис. Это где-то на северо-востоке штата. Он там часто ловит рыбу. Если все будет в порядке, мы должны вернуться в воскресенье вечером.
– А что может быть... не в порядке?
– Все будет нормально, но ведь всякое бывает. Слушай, если бы я считал, что в этом путешествии нас может подстерегать какая-нибудь опасность, ни за что бы не поехал. Поверь мне, ни за что! Я просто хочу немного отвлечься, развеяться. К тому же, говорят, горы в это время года очень красивы. Вот, кстати, – я возьму с собой фотоаппарат.
Я снова пошел в спальню и взял свой «роллейфлекс», принадлежавший студии. Взял еще запасную тетиву и положил ее в боковой карман на штанине комбинезона. Когда я вернулся на кухню, я увидел в окно, что Льюис уже приехал. Я одной рукой обнял Марту за плечи – таким жестом обычно мужчины обнимают своих друзей, – но тут же обхватил ее и второй, сцепив пальцы за спиной. Дин обошел ее сзади и стал разнимать мои руки.
Когда я вышел из дома, Льюис уже выбрался из машины и шел навстречу нам. По мере того как он подходил все ближе, его раскрасневшееся волчье лицо расплывалось в широкой улыбке. Обычно он постоянно улыбался, но малознакомые люди неправильно воспринимали эту улыбку, потому что видели лишь профильную часть ее, и от этого им могло казаться, что у него на лице постоянно присутствует какое-то ускользающее выражение самоуверенности и немножко сумасшедшинки – перед ними представало лицо врожденного оптимиста и непоседы. На голове у него была шляпа, какие носят в австралийской глубинке; она была закреплена под подбородком кожаным ремешком. Я вынужден был признать, что в этот раз он надел ее весьма кстати. Держа в руках фотоаппарат и лук, я пошел вместе с ним к машине.
Машина была забита разными вещами: две палатки, плотные подстилки, два лука, коробка стрел, спасательные жилеты, спиннинг, продукты. Он был фанатик всего, что касалось готовности к путешествию; именно благодаря этой черте его характера он настаивал, чтобы я взял с собой веревку – она, свернутая кольцами, свисала у меня с пояса. Сам я был уверен, что она мне совершенно не понадобится. Льюис также настоял на том, чтобы я надел нейлоновый комбинезон, потому что, по его словам, «нейлон быстро высыхает». Но при всем при этом, если ему нужно было, он мог поехать по разбитой дороге, по которой никто уже не ездил лет пятнадцать, прыгая по ухабам, не считаясь ни со своим удобством, ни с удобством тех, кого он вез, не заботясь о своей машине. Я надеялся, что на этот раз обойдется без такой тряски. Стоя рядом с ним, я чувствовал, что этим ранним утром он мне особенно близок. У него был вид человека, который всегда готов с радостным предвкушением броситься в какое-нибудь безумное предприятие. Рутинная моя жизнь давила на меня своей тяжестью, но когда я был рядом с Льюисом, я всегда чувствовал, что этот вес становится легче, а я становлюсь сильнее и мужественнее.
Льюис стал складывать мои веши в машину, как всегда, аккуратно и деловито. Заднее окно оказалось чуть ли не полностью закрытым изнутри вещами, почти все из них были зеленого цвета разных оттенков. Прежде чем положить мой лук в машину, он повертел его в руках.
– Смотри, тут стекловолокно потихоньку сдает, – сказал он, проводя пальцем по верхней части лука.
– Надеюсь, он еще продержится. Эти волокна уже давно торчат так.
– А знаешь, – продолжал Льюис, – мне нравится этот лук. Бывало, стоишь с ним, держишь в руках после того, как спустишь тетиву, и думаешь – какого черта, что за дурацкий лук! А потом смотришь – а стрела торчит в мишени.
– Да, к нему нужно привыкнуть, – сказал я. – С этим луком чувствуешь себя раскрепощенным.
– Ага, теперь ты это понимаешь! – воскликнул Льюис. – И каждый раз, когда будешь стрелять из него, будешь вспоминать.
– Поехали, – сказал я. – Солнце уже встает. Мы можем поесть по дороге. А там, на севере, и речка нас заждалась.
Его вытянутое вперед лицо расплылось в хитрой усмешке.
– Ты прямо моими словами говоришь.
– Это ж надо, – сказал я и отправился в последний раз в дом, чтобы забрать сумку с одеждой, в которую засунул шерстяной пуловер, пару маек и джинсы, в которых предполагал спать.
Закончив грузить вещи, мы обернулись и помахали Марте и Дину, стоявшим в дверях. Очки Марты оранжевыми отсветами отражали восходящее солнце. Я залез в машину и захлопнул дверцу. Байдарка, закрепленная на крыше, придавливала машину к земле, весь салон был забит вещами, поверх которых лежали луки. Мы перестали быть теми, кем были вчера – по крайней мере, я. Если бы с нами произошел несчастный случай, и пришлось бы «устанавливать личность» по тем вещам, которые были на нас и которые мы везли с собой, скорее всего, пришли бы к мысли, что мы геодезисты, топографы, охотники, геологи-разведчики или коммандос передовой бригады каких-то войск, готовящих вторжение. Теперь я был просто обязан оправдать все эти приготовления и должным образом использовать все эти вещи; если не удастся, каким дурацким все это окажется – как, впрочем, и все остальное в этой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32