А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Максим испанец, его дед приехал к нам строить коммунизм. Но недаром Ребро Ладони смотрел все время под стол. Так любой может открыть новые планеты - и против своей воли. Достаточно только букву "п" перепутать с "и".
К счастью, меня от взора Ребра спасла хиленькая "отмазка" и неделя в компании неврозистых гопников. Дядя доктор не раздумывая поставил подпись. Что же, он избавил своих коллег от необходимости извлекать пули из несостоявшихся "минотавров". Дали бы мне автомат, я бы не упустил в то время возможности поиграть в Юнче Юзениче! Правда, с ней я еще не был знаком...
Повесть, которую я задумал как путевые очерки, впечатления от автостопа, справилась со мной. Она доказала мне, что я оторван от жизни и событий, что не владею знаниями; а улыбки шоферов и их рассказы, их настоящая доброта (прав был Рогов, говоря о их доброте!) не заменят на моей дороге собственных достижений, творений, не поставят впереди новых целей. Стал писать о стрельбе, о безжалостности - но я не могу до бесконечности относиться с таким цинизмом к тому, что в моем воображении. Иначе воображение меня раздавит и не пощадит.
Я пошел на дорогу, чтобы вернуться в Загорск. И обратный путь показался мне важным не конечной целью, а тем, что он есть. Хотя он ничем не отличается от пути в какую-нибудь другую сторону, во всяком случае, на вид.
Дорога! Иллюзия бытия и участия в движении захватила меня, напоила хмелем безразличности. Я забываю о тех, кто раздражает меня, еще скорее я забываю о тех, кого сам раздражаю; пусть так и будет.
Хоть какие-то настоящие шаги были в прошлом, были преодолены некоторые сложности. Ножницы не вернутся, и не вернутся те, кто предал меня. Видите ли, друзья приобретаются на время, а теряются навсегда. Наверное, это какой-нибудь европеец сказал, они поумнели раньше нас, нисколько не постарев. Тем, кто предал, скажу: у вас на дороге тот же мусор, та же пыль, а у некоторых - алмазы. Я, Илья Собакин, надеюсь, что хоть они помешают вам догнать меня и вновь прилипнуть ко мне.
А дорога-то черная.
Не сложилась книга. Я хотел бы еще поработать над деталями, характерами, воссоздать антураж. Но я не готов, нет. Я не знаю эпохи, не представляю себе костюмы, предметы; не вижу, как устроена жизнь, быт. Если это примерно 1920-е годы, что видно хотя бы из оружия, то их общество озверело раньше времени. И их Великодержавия совсем не похожа на мою. Может, я писал про нашу эпоху, эпоху Злого Каблука Минотавра, которым он раздавил наши мозги?
Но у меня, Ильи Собакина, не осталось друзей, и я вправе выдумать новых. Я одеваю их так, как хочу, даже и в уродскую театральную одежду, какой никогда не было, я придумываю для них поезда и корабли, какие нравятся мне, и говорят они моими словами. И автоматическое оружие людей, восставших сейчас против моей Великодержавии, я меняю на более аристократичное, более соответствующее духу их борьбы; и борьба это другая. Я дал им жизнь и огонь.
Я стоял на черной обочине и ждал. Но никто не заинтересовался моей персоной и не захотел взять меня в товарищи хотя бы на полчаса. У них своя жизнь, они не обещали подвозить меня по трассе! Я не вижу их глаз, заходящее солнце отсвечивает на стекле; не могу найти контакта ни с одним, кто едет этой дорогой. А они будто и не подозревают, что жизнь-то жизнью, но дорога - одна на всех! Подвезите!
Я прошел километр и очутился под дырявым жестяным карнизом деревенской автобусной остановки. Конечно, никаких в это время автобусов. Но тут есть скамейка, я сел. За полями и рощами мигали фонари и лаяли собаки; нет, фонари как звезды на ветру - мерцали!
Что я здесь делаю, на этой черной дороге?
На скамейке напротив сидела понурая фигура. Маленькая. Едва различимо шептала что-то.
Некоторое время я смотрел на нее, не шевелясь. Стоит ли начинать разговор? Что нового он принесет, и поможет ли уехать - вперед или назад?
Потом я нарушил тишину:
- Ты знаешь, что у тебя блестят глаза? Левый блестит грешно, как Юпитер из глубин Ада, а правый...
Меня перебили.
- ...Наверно, как Венера из ворот рая, откуда на землю спускаются юные души, - усмехнулась Юнче. Она подошла и села рядом со мной. Кажется, ей было холодно. - Это избитый штамп, но я не смеюсь, нет. Все-таки в нашей недолепленной жизни сложно научиться лепить новые словесные формы. И еще сложнее сохранить что-то, даже слово, не избитым. С нашими-то порядками...
- А чем же плох штамп, если он лучше всего отражает действительность? - спросил я, искоса разглядывая ее в полумраке. Да, не доглядел я за своей Юнче. Она оказалась очень слабого здоровья; на щеках ее отпечатались красные розочки лихорадки, а мужской костюм, в частности, старинный театральный пиджак в три раза шире ее, обреченно ломался в складках и обозначал слабое, лишенное круглых форм тело.
Я сказал:
- Нет, твой глаз не блестит как та голубая планета... Ты не Венера, и я не замышлял тебя такой. А может, стоило сделать так? Стоило дать тебе власть над силой земной любви, притягательность женщины, и сделать это твоим оружием, сокрушающим врагов не хуже метких выстрелов? Или вообще обойтись без врагов, а дать тебе квартиру в Столице, работу, надежного супруга и умницу-дочь? Есть что написать и о такой жизни, требующей уравновешенности, здорового разума, терпения, концентрации на одних и тех же проблемах изо дня в день, компромиссах с властью, минотаврами, начальниками, хамами на улице? То есть, сделать тебя способной на компромисс с чертями? Люди веками льстят чертям и живут, и о них тоже пишут книги, об этих людях. Хочешь, повернем вспять, и так и будет. Только для этого мне надо уйти с трассы.
- А если будет так, как ты сказал? - спросила Юнче. Пока я говорил, она резко повернулась ко мне и жадно слушала эти слова, схватив меня за локоть. - Мне нравится - квартира, муж, умница-дочь и работа. Но мне не нравятся слова "компромисс с чертями". Очень даже не нравятся. Но наплевать, пойдем. Я ведь хитрая, - быстро проговорила она, и кожа под ее левым глазом нервно дернулась. - Я смогу бороться, избегать компромиссов, если ты объяснишь мне легкие пути. Или нет легких путей для борьбы?
"Как повезло бы твоим друзьям, встреть они тебя в настоящей и мирной жизни, в другой стране, на другой планете, - подумал я. - Как бы повезло мне, если бы твой огонь, родившийся в моем воображении, выплеснулся наружу и остался бы у меня..."
Правда, Юнче не существовала бы, оставь я огонь у себя. Не пришла бы она мне в голову холодным големом для убийства.
Она жадно смотрела из сумерек.
Я отрицательно покачал головой.
- Есть разные пути борьбы. Самый легкий ты и так знаешь. А другие... Как бороться против всех, как бороться с тем, что для миллионов, живущих в темноте, является нитью Ариадны, которую они второпях нащупали в тухлом лабиринте и возрадовались? Им невдомек, что другой конец нити в руках Минотавра.
- Стрелять в Минотавра! - крикнула Юнче, задыхаясь.
- Тогда, - сказал я, - у тебя отберут квартиру, мужа, умницу-дочь и работу. Ты, конечно, возразишь, что тогда не будет и Минотавра. Если бы он был один! Только это уже не моя повесть, пусть ее пишут другие... Кстати, в темноте ты промахнешься по Минотавру. Да-да, все-таки ты можешь промахнуться; и ты свалишь кого-нибудь другого, например, меня. Я ведь тоже в лабиринте, только сижу себе в уголке и отказываюсь хвататься за нить.
- Да, может быть рикошет, - пробормотала Юнче. - И тут я даже не могу сказать то, что всегда говорю: "мне наплевать". Но я вижу, тебя и так кто-то больно ударил выстрелами. Кто охотился на тебя? Это те существа, которых не добила я?
- Они, милая Юнче. Забросали мусором мою дорогу, и за каждой кучей сидит стрелок. Мы с Полом называли их "черти", потому что так называли их там, откуда мы пришли. Их не любили там, ибо они оказались сильны и одержали победу, вытеснив людей. Теперь мы, люди, живем среди холода и льда бездействия. Те, кто не ушел, или убиты чертями, или постепенно поглощены их бытом и... м-да, бытом и культурой, хотя язык едва поворачивается назвать так их кровавый шабаш. Но, может, твой огонь растопит лед бездействия?
Юнче вскочила и отпрыгнула. Глаза ее блестели, но теперь от слез. Она горько воскликнула:
- Огонь? Я несчастное существо, лишенное любви и дома. Весь мой огонь - для меня одной, все остальные могут оставаться чертями. Все, кого я любила, умерли, съедены живьем. Я воевала за себя, за свою свободу! А как было больно... Я упивалась стрельбой, как ночными слезами, но они тоже были, эти слезы! И все хорошее, что было у меня - то, что никто не видел их. Это было просто великолепно! Я последняя жертва чертей, как ты их назвал, меня съедят последней - я не хочу сидеть в темном уголке.
Она всхлипнула и отвернулась. Ее пиджак свисал глухим колоколом.
- Мне было легче с тобой, - медленно проговорил я, ощущая нестерпимый стыд. - Легче с тобой, чем без тебя. Я прикрывался тобой, как щитом, идя сквозь толпу жадных чертей. Их тупые морды разбивались об этот щит, их мерзкие слова отскакивали от него и застревали у них в горле, их лапы обжигались о твой огонь, которым я и снабдил тебя для этого - чтобы я смог уйти из толпы и вернуться на свой ледяной Олимп.
Юнче прислушивалась, не поворачивая лицо. Было уже темно, и не ходили машины. Я почувствовал, что замерз, и поднялся на ноги, не решаясь подойти к ней. Поежился - вдоль дороги несло таким холодом, холодом безразличия и покоя! - и вздохнул:
- А твои слезы, милая Юнче... То, что они были незаметны для других, это все, что я смог сделать именно для тебя, и во имя тебя, бедная Юнче.
Она обернулась и выдохнула:
- Это здорово...
Вдруг она решительно тряхнула головой и метнулась к пустому шоссе.
- Беги за мной, Илья! - пронзительно крикнула она. - Я должна еще кое-что сделать, прежде чем уйти! Кроме слез ты еще дал мне револьверы.
- Патроны тебе еще пригодятся, поверь, - ответил я, догоняя ее. - Мы потратим немного. И я знаю, с кого начать...
Кажется, моим соседом по купе был офицер из далекого приграничного поселка. Я слушал его рассказы про то, как они охотятся на границе, очередью убивая пятнадцать непуганых косуль, про то, как на войне он одним штык-ножом зарезал двадцать чурок, а потом они с "пацанами" весело поимели их жен и дочерей, после того, как рассказал, что у него в пяти городах беременные невесты, а дома жена и трое детей, после того, как он спросил меня, рассыпая в душном воздухе невообразимую брань: "Ну что, я тебе кажусь злым человеком?" - после этого я в упор посмотрел в его свиную харю, начищенную самодовольством, как конским хвостом:
- Я и не таких видал, мурло поганое. Ты давно уже черт, и сейчас одним чертом на свете меньше станет.
И когда он что-то заверещал, сунувшись ко мне и замахнувшись, в купе заглянула Юнче. И черта ужалило ядовитой маленькой пулей в самое сокровенное для него и дорогое. После чего он умер и испарился вместе со своими вещами.
А я не шевелился. Я видел только юный огонь, который бесшумно плавил лед.
- Куда теперь пойдем? - деловито обратилась ко мне Юнче. - У тебя был довольно длинный маршрут...
Мы сделали все, что хотели, и снова оказались на трассе. Фары невидимого пока автомобиля осветили небо, и я издалека услышал вой приближающейся фуры.
Тогда я обернулся к Юнче.
И поцеловал горячую ее руку с острыми пальцами, которая пахла ночным туманом и ожогами жгучих растений. Эта ее партизанская привычка ходить сквозь заросли!
- Прощай, Илья, - улыбнулась Юнче. - Все-таки спасибо, что подарил мне право на горькие слезы, невидимые для других.
- Спасибо, что не однажды воспользовалась этим правом... А я тогда не договорил, помнишь? Твой левый глаз блестит как Юпитер, могучий Юпитер, принесший своим блеском немало бед, любивший самовольно нарушать ход Истории и пугать смертных. А правый глаз... он просто блестит и зовет играть, выдавая в тебе ловкую и озорную девчонку. Спасибо за игру, прощай.
Потом я вышел на обочину в последний раз и, стоя в полной темноте, осветил рукав американским фонариком, чтобы водитель фуры увидел меня издалека.
Водитель фуры назвался Павлухой.
Павлуха жил в собственном мире и пытался смотреть на него сквозь темно-розовые очки. Но однажды к нему пришел Андрюха, и сказал, что мир в свою очередь смотрит на Павлуху сквозь черные очки. Павлуха сложил в уме черное и темно-розовое и заглянул в глубину. Там, в глубине, как оказалось, пряталось и ворочалось его сознание, намного более древнее, чем сам Павлуха, и почти такое же древнее, как Андрюха.
Павлуха вставал рано утром и проверял, закрыта ли дверь в туалет. Если она была открыта, он думал, что в квартире воры, брал ножик и шел их искать. В это время перед окном проносились разноцветные пятна - соседские девочки с воздушными шариками бежали познавать мир. Павлуха помнил, насколько сильна в детстве энергия безмятежности. По его подсчетам, девочки вполне могли добежать до Санкт-Петербурга и еще поиграть там на каком-нибудь памятнике в ляпки.
Павлуха, оказывается, тоже был писателем, пока его не обидел Неверников. О да, тот самый Неверников, он и вправду был очень известный поэт. Неверников старался быть ближе к молодежи. Когда молодежь не могла вспомнить, кто это такой, кто-нибудь говорил - это очень известный поэт и писатель, и все кивали головами. Так росла его слава.
Неверников сразу невзлюбил Павлуху. А Павлуха не любил, когда его не любят. Слух об этом просочился в уши Неверникова. А Неверников не любил, когда не любят тот факт, что он кого-нибудь не любит. Так между ними возникла вражда.
Однажды Павлуха написал рассказ, который заканчивался словами: "...И жили они долго и счастливо и умерли в один день от дизентерии". Этот рассказ напечатали в журнале, и главный редактор Иван Рождество сказал, что рассказ смелый, хотя и не очень хороший. Павлуха понял было, что живет не зря, но тут откуда-то встал Неверников и сказал, что рассказ совсем не смелый, а трусливый, потому что это бегство от действительности, в которой на самом деле все хорошо. В действительности везде растут цветочки и над ними летают бабочки, а Павлуха - плохой писатель, потому что ему недосуг писать про бабочек. Иван Рождество вступился было за Павлуху, но Павлуха заплакал и ушел домой.
Он укусил Неверникова за руку и наслаждался его мукой, пока не понял, что это сон. Тогда он стал играть с Неверниковым в шахматы в уме и до утра успел выиграть три партии, но заснул, а наутро узнал, что Неверников на неделю уехал в Череповец.
Когда Павлуха слышал название этого города, ему всегда приходила в голову вызывающая и обидная фраза:
- Всему настал Череповец.
Иногда звонил Андрюха и звал его гулять, но Павлуха долго еще боялся выходить из дому. Он боялся встретить Ивана Рождество или Неверникова (это ему напомнило бы о том, что он живет зря).
Однажды Андрюха уговорил его поехать к морю.
Купаться любил один только Андрюха. Впрочем, в этом море никто и не купался. Когда-то давно у берега хотели строить ресторан "Волна", и для этих целей забили в дно бетонные сваи и накидали ржавой арматуры. Нырять и плавать здесь мог только безнадежный оптимист, который решил свести счеты с жизнью.
Он стали сидеть на берегу. Андрюха ел фисташки и подбадривал Павлуху.
Вдруг из-за мыса показалась яхта. За штурвалом стояла прекрасная девушка. Ее нежные груди прикрывал неброский купальник a la "поймай меня альбатрос". Волосы сплелись в бесконечной игре солнечных лучей и соленого ветра и случайным образом пересекались между собой в неразрешимой геометрической задаче. Взгляд девушки выражал то же, что и солнечные зайчики на уголках ее губ.
- Привет, ребята! - жизнелюбиво закричала она. - Меня зовут Аленка. Вы меня любите?
- Мне наплевать, - отвернулся Павлуха. - Я слишком скромный для этого. И мрачный.
- А я - люблю, - пошутил Андрюха.
- Тогда - купаться! - радостно завизжала Аленка. - Кто со мной?
- Пока нам доставит удовольствие посмотреть на твою стройную фигуру в воде, - галантно сказал Андрюха.
Девушка подмигнула и смахнула с себя купальник. Расхохоталась и крикнула:
- Если я утону, яхту завещаю вам!
И она бултыхнулась с кормы. Так у Андрюхи и Павлухи появилась яхта.
И они поплыли на яхте в путешествие. Андрюха стал капитаном, потому что не боялся морской болезни. Правда, она его не миновала, как и Павлуху, но он ее не боялся. Когда его оставляли силы, он вцеплялся в штурвал; его тошнило, но он говорил:
- Я не боюсь!
На штурвале чья-то беспокойная рука написала - "секс". Это тоже немного отвлекало Андрюху от морской болезни.
Павлуха был впередсмотрящим, он хотел увидеть какой-нибудь остров и все время репетировал радостный возглас:
- Земля!
И вот они высадились на остров и пошли по каменистой тропинке, уводящей куда-то вверх.
- Смотри, камень, - сказал Павлуха.
На камне они прочитали:
"Налево пойдешь - с обрыва упадешь, направо пойдешь - просто попадешь, а прямо пойдешь - смысл потеряешь".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14