Он понимал, что ее визит был не случайным: нет, Эме Лаваль прекрасно знала, о чем с ним говорить, она тщательно подбирала слова и, следовательно, пыталась скрыть свои намерения.
Что же до ее улыбки, то она выдавала ее с головой. С лица Эме Лаваль во время спектакля не сходила застывшая, стандартная улыбка даже в самых драматических сценах. Пытаясь оправдать этот артистический и в то же время женский прием, она ссылалась на высокие авторитеты. «Мадам Сара, – говорила она, – с улыбкой играла Гермиону. Она не часто выступала в этой роли на сцене, но мне удалось ее увидеть. Там, где другие актрисы заходились в крике, мадам Сара произносила текст тихим голосом и с улыбкой. Например, слова: „Жестокий, я ли тебя не любила…“ – она произносила так, что у вас текли слезы, вы чувствовали ее страдания и муки, а она улыбалась. В тот день, когда я увидела это незабываемое зрелище, я поняла многое из того, о чем раньше даже и не подозревала в нашей профессии и в сердечных делах».
И она говорила правду. Знаменитая на весь Париж улыбка не покидала ее ни на минуту, исполняла ли она арии комических опер, романсы, опереточные куплеты, а затем, когда голос Эме ослаб и она перешла на драматическую сцену, именно своей улыбкой бывшая певица покоряла и очаровывала публику. Именно улыбка делала актрису привлекательной женщиной, несмотря на то что ее лицо и фигура уже были отмечены временем. Улыбка позволила по-новому раскрыться ее таланту, который от одного театрального сезона к другому проявлялся все больше и больше. Благодаря улыбке и женскому обаянию, которое она не утратила с возрастом, актриса осталась навсегда похожей на состарившуюся девочку.
Но именно эта улыбка, так мало вязавшаяся с тем представлением, которое Реми составил об Эме Лаваль, меньше всего внушала ему доверие. Он видел перед собой только актрису, не снимавшую своей сценической маски даже за кулисами.
К тому же ему было известно, что Эме вовсе не была свойственна такая сдержанность. Она прославилась своей эксцентричностью, взбалмошностью, необдуманными поступками. Из-за ошибок, допускаемых в речи, она стала притчей во языцех. Благодаря репертуару, ибо ей приходилось играть и классику, она усвоила правильные обороты речи. Однако временами Эме демонстрировала чудовищную невежественность, к радости журналистов, наживавшихся на статьях о ней. Например, она говорила: «Боже мой! Уже два часа ночи! Дорогие друзья, я вас покидаю: я возвращаюсь к моим пернатым».
Или говорила об одной из своих приятельниц: «У этой Вейскирш, однако, сохранилась хорошая фигура. Это легко можно объяснить, ведь она родом из Страсбурга, у нее эльзасская кариатида».
Или еще: «Когда я чувствую себя особенно уставшей, для меня нет лучшего отдыха, чем отправиться в открытой машине на прогулку в лес Фонтенбло и вернуться в вице-Версаль».
Надо признать, что ей присущи были две крайности. Если ее интеллект был не развит, то в области чувств она отличалась повышенной эмоциональностью. Как только Эме начинала говорить о любви, дружбе, восхищении, душевных волнениях – словом, о любых проявлениях чувств, которые она испытывала или которые существовали только в ее воображении, она будто перерождалась и на нее снисходила Божья благодать, которая вкладывала в ее уста удивительные слова. На репетициях она потрясала авторов пьес и своих более просвещенных партнеров по сцене почти непогрешимой искренностью, с которой она, повинуясь инстинкту, произносила слова своей роли. Но стоило ей перейти к рассуждениям, как она тут же запиналась. Порой она даже проваливала роли, которые требовали хоть немного интеллекта. Так, еще недавно в ревю она с подкупающей непринужденностью исполняла куплеты, не понимая их политического подтекста. Она была похожа на необразованную девушку из народа, которая, влюбившись, произносит вдохновенные прекрасные слова. Как только Эме Лаваль, играя свою роль, доходила до сцены, где потоком лились слова нежности, любви, упреков или отчаяния, она легко поднималась до высот классических героинь древности. И тогда зрители забывали ее возраст и видели перед собой уже не отяжелевшую с годами фигуру, а только выразительные глаза и улыбку. И неожиданно сквозь реплику или жест, вопреки часто невыразительному тексту, несмотря на современную одежду актрисы и ее репутацию, перед зрителями представала вместо бульварной комедиантки живая Маргарита, Жюльетта, Сильвия или Береника во плоти.
– Так вот, – произнесла она с улыбкой.– Вы, наверно, ломаете голову над тем, что меня привело к вам. Я заглянула к вам не для того, чтобы с вашей помощью найти средство вернуть Лулу. Он и так ко мне вернется, когда уйдет от Магды. Не раньше и не позже. Когда он почувствует, что время его прошло. Как говорят, ему на роду написано расстаться с Шомберг. Конечно, я не претендую на то, что могу предсказывать чью-то судьбу, но есть вещи, которые я чувствую. И мне известно, за какого рода удовольствиями охотится Магда. И, зная возможности Лулу, могу сказать, что долго он не протянет. Вы же знаете, что Лулу имеет свою гордость… вы, конечно, понимаете, о чем я говорю? И когда он осознает, что больше всего в нем ценит Магда, он надуется, как гусак, и уйдет. Я признаю, что Лулу не любит, возможно, женщин, как таковых, но ему хочется, чтобы его больше любили за ум, умение поддержать разговор, актерский талант, чем за физические данные. Мне это хорошо известно, я его достаточно изучила…
Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица. Она отвернулась к окну. На мгновение ее взгляд приобрел отсутствующее выражение. Затем она заговорила вновь:
– Скоро он станет сравнивать Магду со мной, вернее, нашу манеру любить. Возможно, он уже это делает. Главное, чтобы у него, когда ему опротивеет Магда, было время пожалеть о том, что он со мной расстался.
Именно поэтому я не хочу, чтобы он поскорее поссорился с Магдой. Для меня лучше, если такое решение постепенно созреет в его глупой голове. И тогда, если какое-то время спустя мне повезет и Лулу однажды снова ко мне вернется, я должна знать, как не упустить шанс и привязать его к себе. Вот что, господин Шассо, привело меня к вам. Хочу еще вам сказать, что я стремлюсь вернуть Лулу не только потому, что испытываю в нем нужду; будет вернее, если я скажу… что это нужно прежде всего ему. Потому что…
В этот момент ее голос дрогнул. Эме глубоко вздохнула, разгладила носовой платок, который всегда носила с собой, затем скомкала его и зажала в кулаке. Склонив голову, она снова взглянула на Реми. Улыбка по-прежнему освещала ее лицо.
– Потому что, – начала она снова, – быть со мной… я хочу сказать, быть нам вместе для него тоже счастье. Никто не будет его любить так, как делаю это я. На сей счет у меня сомнений нет, да и он, глупыш, прекрасно знает… Зачем ему еще что-то искать? Ведь я на все закрывала глаза… О! Я знаю, он меня высмеивает, рассказывает обо мне небылицы своим друзьям и уж, конечно, не раз выставлял меня в смешном свете перед вами, да, да… Между тем я уверена, что в глубине души он знает, что нигде и ни с кем… в общем, что говорить, он все же продолжает дорожить своей Меме…
Несмотря на улыбку, ее глаза как-то по-особенному заблестели. И Реми заметил, что на них навернулись слезы. Несколько минут она сидела с таким выражением лица, будто была на грани нервного срыва. Затем ее брови поднялись, она закусила нижнюю губу, и слезы потекли по ее щекам. Отвернувшись, она высморкалась.
– Господин Шассо, я не досаждаю вам своими разговорами? Нет? Вы видите, мы сразу сделались друзьями. Я же вас предупреждала, что не покажусь вам вздорной бабой. А вы обо мне Бог весть что думали! О! Я вас ни в чем не упрекаю! К этому принуждает наша парижская жизнь. В прошлом году, в сентябре, если бы вы приняли мое приглашение поехать с нами отдыхать… я хочу сказать, если бы вы могли освободиться… я знаю, знаю… Лулу мне говорил, что вам не удалось вырваться… Да, если бы вы с нами поехали, у вас было бы другое мнение обо мне. У меня в Ламалуке прекрасный домик, он стоит один среди леса в четырех километрах от Руффина. У меня свой отдельный пляж. Вообще-то у меня есть сосед, старый пенсионер, который когда-то работал в колонии, но он там никогда не показывается. Это небольшая заброшенная бухта, какие встречаются на побережье. К ней можно добраться только морем или же через мое владение. Тропинка ведет через поле, засеянное аронником. Мне кажется, что вам бы там очень понравилось. Не прошло и двух дней, как Лулу стал совсем другим. Вы бы его там не узнали. Он весь день проводил в купальных трусах. По утрам я отдыхала в шезлонге, а он карабкался на прибрежные скалы. Он охотился на морских ежей. Я смотрела, как он нырял, исчезал за скалами и снова появлялся. Я смотрела, как он наклонялся, поднимал камни. Время от времени он оборачивался ко мне. Показывая мне морского ежа, которого держал в руках, он кричал: «Меме, посмотри, еще один мастодонт!» Я отвечала, что это замечательно, и просила быть осторожным на скользких камнях. А он смеялся мне в ответ. Нарочно, чтобы меня напугать, он прыгал со скалы на скалу под ослепительным солнцем между небом и водой. Знаете, в эти минуты он был мне намного ближе, чем во время любви. Боже мой! Как я была счастлива! За три дня на пляже он обгорел, и мне пришлось лечить его солнечные ожоги, чтобы не лупилась кожа. Он спал по десять часов, не считая двухчасовой послеобеденной сиесты. Он здоровел на глазах. А я не уставала себе повторять, что все это благодаря мне. Я думала, что моя любовь оказывает на него благотворное воздействие. И не могу даже сказать, насколько я чувствовала себя счастливой!.. Такой счастливой, что за все время нашего пребывания там мы ни разу не занимались любовью.
Она плакала. Ее улыбка стала походить на гримасу. Однако Реми больше не удивлялся. В ее улыбке он уже не видел маску. Он почувствовал, что даже в страдании улыбка не покидала этой женщины.
– По вечерам, – продолжала она, высморкавшись, – по вечерам мы ужинали на террасе, не зажигая свет, чтобы не заели комары. Затем… вы будете смеяться, потому что это вам покажется уж совсем глупым, мы спускались на пляж и катались в лодке по лунной дорожке. Лулу не хотел, чтобы я подходила к невысокому причалу в конце пляжа; он подгонял лодку к тому месту, где я стояла. Взяв меня на руки, он входил в воду. Перенося меня в лодку, он спрашивал: «Меме, дай слово, что завтра на завтрак у нас будет черная икра! Поклянись, или я тебя брошу в воду!» Ах! Как он был нежен со мной! Как я была счастлива в эти минуты! Он брался за весла. Когда мы отплывали далеко от берега, он опускал их, и лодка плыла по воле волн. Он вытягивался в лодке, положив голову мне на колени. И говорил: «Спой мне, Меме, спой что-нибудь из своего старого репертуара». И я ему пела, хотя уже давно не пою. Не правда ли, это немного смешно? Я пела Масне, Мессажера, медленные вальсы. Больше всего ему нравились романс «Я понял твою печаль» и ария из «Мирен», с которой я когда-то дебютировала. Однажды ночью он заснул под мое пение. Я боялась пошевелиться. Попутный ветер увлек нас далеко в открытое море. Нас так далеко отнесло течением, что в первом часу ночи мне пришлось разбудить Лулу. Мне кажется, я подумала, что мы не вернемся.
И она снова заплакала. Глядя на ее слезы, Реми подумал о неизвестных ему до сих пор муках любви, которые ему впервые выпало увидеть. Как давно ему хотелось испытать такое же душевное волнение, пролить слезы, почувствовать, как дрожит голос и как рыдания готовы вырваться из груди, и чтобы такие же трепетные руки, казавшиеся ему символом страсти, обвили бы его шею. И женщина, которая, как ему казалось, ничем не отличалась от Шомберг и Гоннель, старая актриса по прозвищу Меме предстала перед ним совсем в ином свете.
Реми и сам был готов заплакать. Стоило только этой влюбленной женщине с ним познакомиться, как тут же после нескольких пролитых перед ним слезинок она покорила его сердце и завоевала его дружеское расположение.
Поднявшись с места, он подошел к креслу, на котором сидела Эме. Она все еще плакала, держа в руках свой платочек. Реми встал перед ней на колени. Он пытался разжать ее пальцы. Она подняла голову и удивленно улыбнулась. И отдала ему свои руки, остававшиеся в перчатках. Реми прикоснулся губами к ее обнаженным запястьям и с удивлением обнаружил, какая у нее нежная, упругая, молодая кожа.
– Я прошу у вас прощения, – сказал он.
Он не назвал ее «мадам», ибо уже чувствовал, как ему близка Эме.
– Прощения?! – воскликнула она.– Вы шутите? Прощения за что?
– За то, что не стал вашим другом раньше. Я настоящий дурак. Прошу у вас прощения, и скажите: чем я могу быть вам полезен? О чем бы вы хотели меня попросить?
– Ах да…– сказала Эме.– Дело в том… Я хотела, чтобы вы мне сказали… О! Не выдавая секретов Лулу, лишь скажите мне, что, по вашему мнению… Скажите мне…– Она запнулась и через секунду продолжила говорить уже более серьезным тоном: – Почему я ему разонравилась? Постойте!.. Я сейчас вам все объясню: если мне снова улыбнется удача и Лулу вернется ко мне, я должна буду повести себя так, чтобы он продолжал меня любить. Я должна избегать малейшей оплошности, не раздражать его. Он ушел от меня потому, что я сделала что-то такое, что ему не понравилось, конечно, совсем неумышленно. Но что же такое я совершила, что не пришлось ему по нраву? Я должна это знать. Именно теперь, чтобы не повторить своей ошибки.
Реми растерянно молчал.
– Послушайте, – продолжала Эме, – наверное, вы что-то знаете? Не может быть, чтобы Лулу не делился с вами своими мыслями, не делал каких-либо замечаний на мой счет? Я уверена, что между нами было нечто такое, что испортило наши отношения. Скажите мне правду: это нужно прежде всего ему, это для его блага. Я даже не знаю… Возможно, он хотел жить отдельно? А может быть, он считал, что мы проводим вместе слишком много времени? Или же ему была нужна дополнительная свобода? Нет? Хватало ли ему денег? Или же… хочу с вами поделиться, мне в голову пришла мысль, а вдруг я перестала ему нравиться как женщина? Это может случиться с кем угодно и еще ни о чем не говорит. Например, может быть, он считал, что я слишком растолстела? Или… наконец… или же он находил, что я недостаточно молода для него?
Реми решил возразить.
– Ну что вы, – сказал он, – вы напрасно себя изводите. Все совсем не так, как вы думаете. Мне даже кажется… Если и было между вами что-то такое, что отдалило его от вас, то скорее ваше чрезмерное внимание к нему.
– Как?
Зрелая и опытная актриса взглянула с удивлением на молодого человека, отвечавшего на ее вопросы.
– Да, да, – продолжал он, – по крайней мере, мне так кажется. Я думаю, что Лулу хотелось больше свободы, но не в том смысле, в каком вы ее понимаете: ему было нужно больше свободы… моральной. На будущее вам не следует облегчать ему жизнь, пусть он сам выкручивается, и не надо потакать его капризам.
– Но я делала это исключительно для того, чтобы избежать последствий! – воскликнула Эме.– Вам же известно, что если бы не мое вмешательство, то он бы перессорился со всеми и не получил бы ни одного ангажемента!
– Конечно, но тем хуже для него, пусть бы он сам и находил выход. Раз вы не хотите снова его потерять, то подумайте прежде всего о том, что для этого надо предпринять. Честно говоря, ваша постоянная опека была ему немного в тягость. Вам следует сделать так, чтобы он ее не замечал.
– А? – с недоумением и немного разочарованно произнесла Эме. Она, безусловно, надеялась на более романтическое объяснение и, конечно, никак не связанное с ней.– А? Да мне бы хотелось верить, но на самом деле…
– Уверяю вас. Мне кажется, я не ошибаюсь. Но, заметьте, Лулу мне ничего не рассказывал. Пока вы мне о нем говорили, я невольно пришел к такому выводу. Мне показалось, что внезапно я понял причину вашей размолвки. Вы должны уяснить, что ваши неустанные заботы, терпение и доброта, которыми вы его окружили, подчеркивали то, что вас разделяет: разницу в ваших характерах. Кто знает, возможно, это его и унижало? Кто может сказать, страдал ли он в глубине души или нет? Во всяком случае, на будущее вам следует скрывать от Аулу, что вы хотите оказать на него благотворное влияние.
– Боже мой! – воскликнула Эме. Она подняла руки и тут же бессильно уронила их на колени.– Я так старалась не задевать его самолюбия! Если у меня не все так хорошо получалось, что вы хотите? Все потому, что мои добрые намерения всегда поневоле выходят наружу.
– Так вот, если Лулу к вам вернется, постарайтесь на время забыть о добрых намерениях. Постарайтееь… не все время думать о том, как ему угодить.
– О! – воскликнула Эме.– Как мне придется нелегко!
XII
Реми нажал на клаксон. Минуту спустя появился привратник с чемоданами в руках. Но Лулу не спешил выходить из дома. Между съемками двух фильмов у него выдалась свободная неделя, чтобы съездить в Париж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Что же до ее улыбки, то она выдавала ее с головой. С лица Эме Лаваль во время спектакля не сходила застывшая, стандартная улыбка даже в самых драматических сценах. Пытаясь оправдать этот артистический и в то же время женский прием, она ссылалась на высокие авторитеты. «Мадам Сара, – говорила она, – с улыбкой играла Гермиону. Она не часто выступала в этой роли на сцене, но мне удалось ее увидеть. Там, где другие актрисы заходились в крике, мадам Сара произносила текст тихим голосом и с улыбкой. Например, слова: „Жестокий, я ли тебя не любила…“ – она произносила так, что у вас текли слезы, вы чувствовали ее страдания и муки, а она улыбалась. В тот день, когда я увидела это незабываемое зрелище, я поняла многое из того, о чем раньше даже и не подозревала в нашей профессии и в сердечных делах».
И она говорила правду. Знаменитая на весь Париж улыбка не покидала ее ни на минуту, исполняла ли она арии комических опер, романсы, опереточные куплеты, а затем, когда голос Эме ослаб и она перешла на драматическую сцену, именно своей улыбкой бывшая певица покоряла и очаровывала публику. Именно улыбка делала актрису привлекательной женщиной, несмотря на то что ее лицо и фигура уже были отмечены временем. Улыбка позволила по-новому раскрыться ее таланту, который от одного театрального сезона к другому проявлялся все больше и больше. Благодаря улыбке и женскому обаянию, которое она не утратила с возрастом, актриса осталась навсегда похожей на состарившуюся девочку.
Но именно эта улыбка, так мало вязавшаяся с тем представлением, которое Реми составил об Эме Лаваль, меньше всего внушала ему доверие. Он видел перед собой только актрису, не снимавшую своей сценической маски даже за кулисами.
К тому же ему было известно, что Эме вовсе не была свойственна такая сдержанность. Она прославилась своей эксцентричностью, взбалмошностью, необдуманными поступками. Из-за ошибок, допускаемых в речи, она стала притчей во языцех. Благодаря репертуару, ибо ей приходилось играть и классику, она усвоила правильные обороты речи. Однако временами Эме демонстрировала чудовищную невежественность, к радости журналистов, наживавшихся на статьях о ней. Например, она говорила: «Боже мой! Уже два часа ночи! Дорогие друзья, я вас покидаю: я возвращаюсь к моим пернатым».
Или говорила об одной из своих приятельниц: «У этой Вейскирш, однако, сохранилась хорошая фигура. Это легко можно объяснить, ведь она родом из Страсбурга, у нее эльзасская кариатида».
Или еще: «Когда я чувствую себя особенно уставшей, для меня нет лучшего отдыха, чем отправиться в открытой машине на прогулку в лес Фонтенбло и вернуться в вице-Версаль».
Надо признать, что ей присущи были две крайности. Если ее интеллект был не развит, то в области чувств она отличалась повышенной эмоциональностью. Как только Эме начинала говорить о любви, дружбе, восхищении, душевных волнениях – словом, о любых проявлениях чувств, которые она испытывала или которые существовали только в ее воображении, она будто перерождалась и на нее снисходила Божья благодать, которая вкладывала в ее уста удивительные слова. На репетициях она потрясала авторов пьес и своих более просвещенных партнеров по сцене почти непогрешимой искренностью, с которой она, повинуясь инстинкту, произносила слова своей роли. Но стоило ей перейти к рассуждениям, как она тут же запиналась. Порой она даже проваливала роли, которые требовали хоть немного интеллекта. Так, еще недавно в ревю она с подкупающей непринужденностью исполняла куплеты, не понимая их политического подтекста. Она была похожа на необразованную девушку из народа, которая, влюбившись, произносит вдохновенные прекрасные слова. Как только Эме Лаваль, играя свою роль, доходила до сцены, где потоком лились слова нежности, любви, упреков или отчаяния, она легко поднималась до высот классических героинь древности. И тогда зрители забывали ее возраст и видели перед собой уже не отяжелевшую с годами фигуру, а только выразительные глаза и улыбку. И неожиданно сквозь реплику или жест, вопреки часто невыразительному тексту, несмотря на современную одежду актрисы и ее репутацию, перед зрителями представала вместо бульварной комедиантки живая Маргарита, Жюльетта, Сильвия или Береника во плоти.
– Так вот, – произнесла она с улыбкой.– Вы, наверно, ломаете голову над тем, что меня привело к вам. Я заглянула к вам не для того, чтобы с вашей помощью найти средство вернуть Лулу. Он и так ко мне вернется, когда уйдет от Магды. Не раньше и не позже. Когда он почувствует, что время его прошло. Как говорят, ему на роду написано расстаться с Шомберг. Конечно, я не претендую на то, что могу предсказывать чью-то судьбу, но есть вещи, которые я чувствую. И мне известно, за какого рода удовольствиями охотится Магда. И, зная возможности Лулу, могу сказать, что долго он не протянет. Вы же знаете, что Лулу имеет свою гордость… вы, конечно, понимаете, о чем я говорю? И когда он осознает, что больше всего в нем ценит Магда, он надуется, как гусак, и уйдет. Я признаю, что Лулу не любит, возможно, женщин, как таковых, но ему хочется, чтобы его больше любили за ум, умение поддержать разговор, актерский талант, чем за физические данные. Мне это хорошо известно, я его достаточно изучила…
Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица. Она отвернулась к окну. На мгновение ее взгляд приобрел отсутствующее выражение. Затем она заговорила вновь:
– Скоро он станет сравнивать Магду со мной, вернее, нашу манеру любить. Возможно, он уже это делает. Главное, чтобы у него, когда ему опротивеет Магда, было время пожалеть о том, что он со мной расстался.
Именно поэтому я не хочу, чтобы он поскорее поссорился с Магдой. Для меня лучше, если такое решение постепенно созреет в его глупой голове. И тогда, если какое-то время спустя мне повезет и Лулу однажды снова ко мне вернется, я должна знать, как не упустить шанс и привязать его к себе. Вот что, господин Шассо, привело меня к вам. Хочу еще вам сказать, что я стремлюсь вернуть Лулу не только потому, что испытываю в нем нужду; будет вернее, если я скажу… что это нужно прежде всего ему. Потому что…
В этот момент ее голос дрогнул. Эме глубоко вздохнула, разгладила носовой платок, который всегда носила с собой, затем скомкала его и зажала в кулаке. Склонив голову, она снова взглянула на Реми. Улыбка по-прежнему освещала ее лицо.
– Потому что, – начала она снова, – быть со мной… я хочу сказать, быть нам вместе для него тоже счастье. Никто не будет его любить так, как делаю это я. На сей счет у меня сомнений нет, да и он, глупыш, прекрасно знает… Зачем ему еще что-то искать? Ведь я на все закрывала глаза… О! Я знаю, он меня высмеивает, рассказывает обо мне небылицы своим друзьям и уж, конечно, не раз выставлял меня в смешном свете перед вами, да, да… Между тем я уверена, что в глубине души он знает, что нигде и ни с кем… в общем, что говорить, он все же продолжает дорожить своей Меме…
Несмотря на улыбку, ее глаза как-то по-особенному заблестели. И Реми заметил, что на них навернулись слезы. Несколько минут она сидела с таким выражением лица, будто была на грани нервного срыва. Затем ее брови поднялись, она закусила нижнюю губу, и слезы потекли по ее щекам. Отвернувшись, она высморкалась.
– Господин Шассо, я не досаждаю вам своими разговорами? Нет? Вы видите, мы сразу сделались друзьями. Я же вас предупреждала, что не покажусь вам вздорной бабой. А вы обо мне Бог весть что думали! О! Я вас ни в чем не упрекаю! К этому принуждает наша парижская жизнь. В прошлом году, в сентябре, если бы вы приняли мое приглашение поехать с нами отдыхать… я хочу сказать, если бы вы могли освободиться… я знаю, знаю… Лулу мне говорил, что вам не удалось вырваться… Да, если бы вы с нами поехали, у вас было бы другое мнение обо мне. У меня в Ламалуке прекрасный домик, он стоит один среди леса в четырех километрах от Руффина. У меня свой отдельный пляж. Вообще-то у меня есть сосед, старый пенсионер, который когда-то работал в колонии, но он там никогда не показывается. Это небольшая заброшенная бухта, какие встречаются на побережье. К ней можно добраться только морем или же через мое владение. Тропинка ведет через поле, засеянное аронником. Мне кажется, что вам бы там очень понравилось. Не прошло и двух дней, как Лулу стал совсем другим. Вы бы его там не узнали. Он весь день проводил в купальных трусах. По утрам я отдыхала в шезлонге, а он карабкался на прибрежные скалы. Он охотился на морских ежей. Я смотрела, как он нырял, исчезал за скалами и снова появлялся. Я смотрела, как он наклонялся, поднимал камни. Время от времени он оборачивался ко мне. Показывая мне морского ежа, которого держал в руках, он кричал: «Меме, посмотри, еще один мастодонт!» Я отвечала, что это замечательно, и просила быть осторожным на скользких камнях. А он смеялся мне в ответ. Нарочно, чтобы меня напугать, он прыгал со скалы на скалу под ослепительным солнцем между небом и водой. Знаете, в эти минуты он был мне намного ближе, чем во время любви. Боже мой! Как я была счастлива! За три дня на пляже он обгорел, и мне пришлось лечить его солнечные ожоги, чтобы не лупилась кожа. Он спал по десять часов, не считая двухчасовой послеобеденной сиесты. Он здоровел на глазах. А я не уставала себе повторять, что все это благодаря мне. Я думала, что моя любовь оказывает на него благотворное воздействие. И не могу даже сказать, насколько я чувствовала себя счастливой!.. Такой счастливой, что за все время нашего пребывания там мы ни разу не занимались любовью.
Она плакала. Ее улыбка стала походить на гримасу. Однако Реми больше не удивлялся. В ее улыбке он уже не видел маску. Он почувствовал, что даже в страдании улыбка не покидала этой женщины.
– По вечерам, – продолжала она, высморкавшись, – по вечерам мы ужинали на террасе, не зажигая свет, чтобы не заели комары. Затем… вы будете смеяться, потому что это вам покажется уж совсем глупым, мы спускались на пляж и катались в лодке по лунной дорожке. Лулу не хотел, чтобы я подходила к невысокому причалу в конце пляжа; он подгонял лодку к тому месту, где я стояла. Взяв меня на руки, он входил в воду. Перенося меня в лодку, он спрашивал: «Меме, дай слово, что завтра на завтрак у нас будет черная икра! Поклянись, или я тебя брошу в воду!» Ах! Как он был нежен со мной! Как я была счастлива в эти минуты! Он брался за весла. Когда мы отплывали далеко от берега, он опускал их, и лодка плыла по воле волн. Он вытягивался в лодке, положив голову мне на колени. И говорил: «Спой мне, Меме, спой что-нибудь из своего старого репертуара». И я ему пела, хотя уже давно не пою. Не правда ли, это немного смешно? Я пела Масне, Мессажера, медленные вальсы. Больше всего ему нравились романс «Я понял твою печаль» и ария из «Мирен», с которой я когда-то дебютировала. Однажды ночью он заснул под мое пение. Я боялась пошевелиться. Попутный ветер увлек нас далеко в открытое море. Нас так далеко отнесло течением, что в первом часу ночи мне пришлось разбудить Лулу. Мне кажется, я подумала, что мы не вернемся.
И она снова заплакала. Глядя на ее слезы, Реми подумал о неизвестных ему до сих пор муках любви, которые ему впервые выпало увидеть. Как давно ему хотелось испытать такое же душевное волнение, пролить слезы, почувствовать, как дрожит голос и как рыдания готовы вырваться из груди, и чтобы такие же трепетные руки, казавшиеся ему символом страсти, обвили бы его шею. И женщина, которая, как ему казалось, ничем не отличалась от Шомберг и Гоннель, старая актриса по прозвищу Меме предстала перед ним совсем в ином свете.
Реми и сам был готов заплакать. Стоило только этой влюбленной женщине с ним познакомиться, как тут же после нескольких пролитых перед ним слезинок она покорила его сердце и завоевала его дружеское расположение.
Поднявшись с места, он подошел к креслу, на котором сидела Эме. Она все еще плакала, держа в руках свой платочек. Реми встал перед ней на колени. Он пытался разжать ее пальцы. Она подняла голову и удивленно улыбнулась. И отдала ему свои руки, остававшиеся в перчатках. Реми прикоснулся губами к ее обнаженным запястьям и с удивлением обнаружил, какая у нее нежная, упругая, молодая кожа.
– Я прошу у вас прощения, – сказал он.
Он не назвал ее «мадам», ибо уже чувствовал, как ему близка Эме.
– Прощения?! – воскликнула она.– Вы шутите? Прощения за что?
– За то, что не стал вашим другом раньше. Я настоящий дурак. Прошу у вас прощения, и скажите: чем я могу быть вам полезен? О чем бы вы хотели меня попросить?
– Ах да…– сказала Эме.– Дело в том… Я хотела, чтобы вы мне сказали… О! Не выдавая секретов Лулу, лишь скажите мне, что, по вашему мнению… Скажите мне…– Она запнулась и через секунду продолжила говорить уже более серьезным тоном: – Почему я ему разонравилась? Постойте!.. Я сейчас вам все объясню: если мне снова улыбнется удача и Лулу вернется ко мне, я должна буду повести себя так, чтобы он продолжал меня любить. Я должна избегать малейшей оплошности, не раздражать его. Он ушел от меня потому, что я сделала что-то такое, что ему не понравилось, конечно, совсем неумышленно. Но что же такое я совершила, что не пришлось ему по нраву? Я должна это знать. Именно теперь, чтобы не повторить своей ошибки.
Реми растерянно молчал.
– Послушайте, – продолжала Эме, – наверное, вы что-то знаете? Не может быть, чтобы Лулу не делился с вами своими мыслями, не делал каких-либо замечаний на мой счет? Я уверена, что между нами было нечто такое, что испортило наши отношения. Скажите мне правду: это нужно прежде всего ему, это для его блага. Я даже не знаю… Возможно, он хотел жить отдельно? А может быть, он считал, что мы проводим вместе слишком много времени? Или же ему была нужна дополнительная свобода? Нет? Хватало ли ему денег? Или же… хочу с вами поделиться, мне в голову пришла мысль, а вдруг я перестала ему нравиться как женщина? Это может случиться с кем угодно и еще ни о чем не говорит. Например, может быть, он считал, что я слишком растолстела? Или… наконец… или же он находил, что я недостаточно молода для него?
Реми решил возразить.
– Ну что вы, – сказал он, – вы напрасно себя изводите. Все совсем не так, как вы думаете. Мне даже кажется… Если и было между вами что-то такое, что отдалило его от вас, то скорее ваше чрезмерное внимание к нему.
– Как?
Зрелая и опытная актриса взглянула с удивлением на молодого человека, отвечавшего на ее вопросы.
– Да, да, – продолжал он, – по крайней мере, мне так кажется. Я думаю, что Лулу хотелось больше свободы, но не в том смысле, в каком вы ее понимаете: ему было нужно больше свободы… моральной. На будущее вам не следует облегчать ему жизнь, пусть он сам выкручивается, и не надо потакать его капризам.
– Но я делала это исключительно для того, чтобы избежать последствий! – воскликнула Эме.– Вам же известно, что если бы не мое вмешательство, то он бы перессорился со всеми и не получил бы ни одного ангажемента!
– Конечно, но тем хуже для него, пусть бы он сам и находил выход. Раз вы не хотите снова его потерять, то подумайте прежде всего о том, что для этого надо предпринять. Честно говоря, ваша постоянная опека была ему немного в тягость. Вам следует сделать так, чтобы он ее не замечал.
– А? – с недоумением и немного разочарованно произнесла Эме. Она, безусловно, надеялась на более романтическое объяснение и, конечно, никак не связанное с ней.– А? Да мне бы хотелось верить, но на самом деле…
– Уверяю вас. Мне кажется, я не ошибаюсь. Но, заметьте, Лулу мне ничего не рассказывал. Пока вы мне о нем говорили, я невольно пришел к такому выводу. Мне показалось, что внезапно я понял причину вашей размолвки. Вы должны уяснить, что ваши неустанные заботы, терпение и доброта, которыми вы его окружили, подчеркивали то, что вас разделяет: разницу в ваших характерах. Кто знает, возможно, это его и унижало? Кто может сказать, страдал ли он в глубине души или нет? Во всяком случае, на будущее вам следует скрывать от Аулу, что вы хотите оказать на него благотворное влияние.
– Боже мой! – воскликнула Эме. Она подняла руки и тут же бессильно уронила их на колени.– Я так старалась не задевать его самолюбия! Если у меня не все так хорошо получалось, что вы хотите? Все потому, что мои добрые намерения всегда поневоле выходят наружу.
– Так вот, если Лулу к вам вернется, постарайтесь на время забыть о добрых намерениях. Постарайтееь… не все время думать о том, как ему угодить.
– О! – воскликнула Эме.– Как мне придется нелегко!
XII
Реми нажал на клаксон. Минуту спустя появился привратник с чемоданами в руках. Но Лулу не спешил выходить из дома. Между съемками двух фильмов у него выдалась свободная неделя, чтобы съездить в Париж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23