И с выражением, это он пообещал твердо. Увы, книжек с собой не оказалось — даже завалящего женского романа! — и Морозов был вынужден прочувствованно декламировать газетные объявления. Тина так хохотала, что опять стучались в стенку. Чтец кланялся и требовал награды в виде тысячи поцелуев.Потом стало ясно, что поцелуями дело не ограничится…А потом за окном стемнело, и выбираться из постели было неохота, пусть даже постель — не постель, а всего-навсего купейная полка.Они снова говорили. Обо всем — даже прошлого не боялись. Вот так мимоходом, в случайной какой-то реплике Олега выяснился псевдоним, под которым он писал свои «были», и Тина снова принялась хохотать.— Жаров?! Жаров?!Он насупился в притворной обиде и заявил, что пусть она сначала почитает, а потом уже смеется. Тина чмокнула его в нос и призналась, что давным-давно прочитала все. Просто так. Не зная, что Жаров — это Морозов. Псевдоним, значит, от противного? Это ее еще больше развеселило.Олег удивился несказанно.— Я думал, тебе даже газеты читать некогда.— Нет, погоди, Морозов, если честно, ты меня просто поражаешь! Рассказы потрясающие, но я бы ни за что не догадалась, что это ты написал. Там же все… ммм… не твое.— Значит, я тоже изменился, — не вдаваясь в подробности, резюмировал он.Точно. Так и есть. Изменилось все — и он, и она, и мир за окнами вагона. Впрочем, сами вагоны за тринадцать лет тоже изменились. Вместо заскорузлого коврика в коридоре лежала свеженькая, стильная дорожка, табло над туалетом сдержанно оповещало «занято» или «свободно», в тамбуре было тепло и даже как-то уютно, а пепельницы блестели девственной чистотой. Про купе и говорить нечего. Проводница рассказывала, что в некоторых имеются телевизоры, компьютерные игры и выход в Интернет. Знай себе, бабки плати и будешь весь в шоколаде.Хоть с этим было ясно.Тот факт, что оба они оказались в СВ, позволил избежать осторожных расспросов на животрепещущую тему финансовых возможностей. К тому же, Олег кое-что знал об этой стороне ее жизни. Может, это было не так уж важно, но все-таки он вздыхал с облегчением, понимая, что сейчас ей не приходится считать копейки до зарплаты.А с другой стороны, Олег чувствовал, что за свою независимость она платит сполна. И острое, необъяснимое ощущение какого-то надлома в ней поднимало в душе холодную ярость, ненависть к себе самому.Почему?Он не хотел разбираться в собственном мире. А в ее — не мог. Прежняя роль, роль созерцателя, внимательного и бесстрастного, роль, в которой было уютно и безопасно, удавалась ему нелегко. Но — удавалась. Потому что он играл и старался для себя самого.Игра кончилась. Внезапно и окончательно, не дав возможности придумать нового героя, написать текст, выбрать характер, приглядеться к партнерам.Она — женщина из прошлого, оказавшегося вдруг настоящим, — выманила его с маскарада, вынудила стать самим собой. Он не знал, нравится это ему или нет, но знал: то, что случилось — уже не изменишь. И менять не хочется. Потому что они вдвоем, и ее волосы так замечательно пахнут, и ее дыхание на его груди, и можно поверить, что бывают чудеса.И он поверил.И она поверила. Прыгнула без оглядки в сказочное, бездонное море; лишь предупреждение, словно таймер обратного отсчета «всего один только день!» оставила на краю сознания, как оставляют на берегу одежду. Потом, конечно, придется натягивать платье, застегивать пуговицы, обуваться и отводить глаза от прозрачной глубины, уже недоступной.Но это — потом. ГЛАВА 29 Среди ночи она проснулась оттого, что какой-то безжалостный негодяй ломал ей руку. Негодяем оказался Морозов, мерно сопевший, лежа на ее локте. Тина решительно сдвинула его голову.— Я все вижу, — неожиданно бодрым голосом предупредил он. — Пытаешься от меня избавиться?— Ты мне руку отдавил! — сообщила она, завозилась, капризничая, и вдруг сказала: — Я голодная.— Я тоже, — не понял он, сосредоточенно изучая географию ее тела.Она хихикнула, кокетливо хлопнув его по плечу.— Да не в том смысле!Олег встрепенулся.— Что, правда? На самом деле?Она не просто хотела есть. Она была голодна, как стадо бизонов. Или кого там? Тигров, акул, кашалотов — вместе взятых. Морозов с интересом наблюдал, как стремительно исчезают со стола его запасы.А через пять минут она уже сладко посапывала, привалясь к его плечу. Морозов не знал, что предпринять в первую очередь — уложить обжору, убрать грязную посуду или пойти повеситься, потому что больше всего на свете ему захотелось вдруг, чтобы это повторялось каждую ночь.«Правда, тогда я, наверное, разорюсь на еду», — подумал он.Как ни странно, ему удалось быстро заснуть, хотя он вознамерился пролежать до утра, слушая, как пыхтит она рядом, по-детски округлив рот.Проснулся он от ощущения, что на него смотрят. Морозов не любил, когда его разглядывают во сне, и сейчас приготовил сердитую отповедь любопытствующим, и даже рот открыл раньше, чем глаза. Во рту немедленно оказался бутерброд. То есть, Олег только потом понял, что это бутерброд, а сначала рассердился пуще прежнего и замычал, яростно тряся головой.— Это вместо благодарности?Веселые, как солнце в листве, глаза сияли над ним.— Какой благодарности? Что за шуточки с утра пораньше? — проворчал он, вернув ей бутерброд. — Я еще зубы не чистил, морду не мыл, не оделся, не побрился, не…— Влюбился, — подсказала Тина.— Что?— Это я для рифмы, — пояснила она, — вставай, я завтрак добыла и, между прочим, кофе настоящий!Олег взялся напяливать штаны, но все время промахивался и продолжал бубнить недовольно:— Хотел бы я знать, почему этот поезд так трясется! За что деньги плочены?— Вообще-то сейчас остановка.— Да? У каждого столба тормозят! Где мое полотенце, а? И рубашки нет!Тина, пряча улыбку, протянула ему все, что требовалось.— А паста?— Держи!— А тапочки? — свел он брови.— Белые? — уточнила она.Олег обиженно прогудел, что никто в этой жизни его не понимает. Тогда Тина решила, что с нее хватит и надо его поцеловать. Он был колючий и капризный. И сопротивлялся!Когда ему удалось вырваться, он молодецки шлепнул ее по заднице и пошел умываться.В коридоре Морозов запел. Проснулся, улыбнулась Тина.Ели они молча. Она — соскучившись за тринадцать лет по завтракам, он — обдумывая, есть ли шанс задержать поезд суток на несколько. Лучше, конечно, лет на пятьдесят, но это совсем из области фантастики.— Пойдем покурим.— Пойдем.Сначала она шла сзади, лаская глазами тяжелый затылок. Но вот — не оборачиваясь, он выбросил назад руку, нашел ее пальцы, потянул и прижал, и так они засеменили по тесному коридору.— Почему ты остался в Сибири?— Не знаю. Так вышло. Мне было все равно. Он недоговаривал. Он ведь что-то хотел рассказать ей, вспомнила сейчас Тина.— Олег…— Не сейчас, хорошо?Глупо тратить время на это. Вот что имелось в виду. И правда, глупо.Сделав пару затяжек, он выкинул сигарету, взялся за ее плечи и спиной прижал к себе. Бессмысленным взглядом она уперлась в окно. В лицо ей смотрела зима, а затылок согревал жар его губ.…C какого момента, с какой секунды время — так великодушно, так проницательно сдержанное, едва ворочающее ногами, едва вращающее глазами, — опомнилось и заспешило?И пощады не было.Поезд приближался к Москве.День прижимался к ночи, а ночь летела к рассвету, как их тела — навстречу друг другу.— Ну ты погляди, а! — рычала Тина, снимая с вешалки мятый костюм. — Как я в нем пойду? Ведь висел же на вешалке!Ну да, ну да. Все дело в костюме.— Что ты сидишь, Морозов?! Спроси у проводницы утюг! Это вагон СВ, или дерьмо на палочке?!Жаль, она не знает других ругательств, очень жаль! Надо спросить у него, он же — писатель, он обязан иметь богатый словарный запас. В том числе, ненормативный.— Сядь, — бросил Олег, глядя на нее исподлобья, — сядь, я говорю.Вдоль позвоночника тяжело и неотвратимо лился пот. Разит от него, должно быть, как от козла!— Тина, сядь!Заладил, попугай чертов! Скажи что-нибудь умное, напрягись же! Ты — мужик или кто?!Что конкретно его злило, Олег понятия не имел. Собственное бессилие, чертова покорность теленка, которого ведут на бойню?! Или ее неконтролируемая ярость, что расплескивалась в разные стороны, но только не туда, куда должна была.На него! На него, идиота, привыкшего плыть по течению! На него, придумавшего, что можно жить одним днем, нимало не заботясь об утреннем похмелье следующего. Его она должна обвинять, на него должна орать и топать ногами, и тогда, возможно, обоим хоть немножко полегчает.Ну хотя бы чуть-чуть!..— Так ты пойдешь за утюгом или мне самой идти?— Я прошу тебя, сядь и успокойся.— Я спокойна.— Ты боишься, что муж придет встречать? Вот глупость-то сказал!— Он точно придет. Он — мой муж. Как будто Олег оспаривал это.— Я буду в «России». Завтра презентация, часов до восьми я там должен быть, а потом…— Ты назначаешь мне свидание? — перебила она с долей издевки.— Тина, перестань! Иди сюда. У нас еще есть время…— Пошел к черту! У нас нет ничего! Неправда. У них было и есть — все. Вот только не будет больше.Как только поезд ткнется в платформу, с пера упадет последняя капля чернил — беззвучно, легко на бумагу ляжет беспробудная темень.Точка. ГЛАВА 30 Он взял у нее сумку, посмотрел вопросительно. Тина, набравшись сил, приблизилась. Губы, околдованные другим вкусом, потяжелевшие от поцелуев, исцарапанные щетиной, смазанно пробежались вдоль упругой, свежевыбритой щеки.— Опять у тебя шуба нараспашку, — проворчал муж. — Простынешь, Валентина, что я с тобой делать буду?Свободной рукой он ловко и быстро застегнул пуговицы.Вот какой заботливый!— Ты на машине?— Она почему-то не заводится. Я на такси.Мог бы за эти дни механика вызвать, подумала Тина. Хотя понимала, что не мог. Во-первых, Ефимыч редко на ее «тойоте» ездит и, скорее всего, только сегодня обнаружил, что там что-то не в порядке. А во-вторых… Во-вторых, и это главное, Ефимыч вообще не умел заниматься бытовыми вопросами. По определению. Потому что он — Ефимыч. Переговоры с автомехаником не осилил бы — это точно! Не дано ему.Остановись, шепнул кто-то на ухо.Что за гнусные мысли?!— Валентина, пошли!Спине стало холодно под шубой, и Тина поняла, что Олег вышел из поезда.Так получилось. Она — первая. Он — потом. Ему легче, его, по крайней мере, муж не встречает!Подумав так, Тина рассмеялась. Тихонько, как сумасшедшая.— Не нравишься ты мне, Валентина, — категорически заявил муж, — глаза у тебя больные совсем.Да чего там! Вся она — больна.Надо уходить. Надо. Уходить.А вот оборачиваться — не надо. И все же она не удержалась.Так и есть. Он стоял у подножки, держась за поручень. И было непонятно, то ли человек только что приехал, то ли собирается уезжать. Вообще все было непонятно.— Да что с тобой такое, Валя?!— Со мной все в порядке. Поехали домой. Мне нужно переодеться и принять душ. Сначала принять душ. Потом переодеться.После этих слов — у робота бы и то получилось душевней! — Ефимыч уже не отпускал ее руку, беспрестанно заглядывая в глаза. Те, что больны. Те, в которых совсем недавно была весна.Морозов смотрел себе под ноги, но почему-то, когда она обернулась, увидел ее лицо. Как это случилось? Вот странность… С этого момента он возненавидел весь мир и Тину тоже. Едва удержался на месте, чтобы не догнать ее и… что? Убить? «Так не доставайся же ты никому!»Нет, это была не ревность. Только ненависть. Почему, почему, почему он должен стоять здесь один, смотреть на свои чертовы ботинки и делать вид, что жизнь продолжается?! Конечно, продолжается! Но она сделала так, что эта жизнь теперь ему не нужна.Догнать и уничтожить. А потом со спокойной душой пустить пулю в висок. В собственный на этот раз.Это был только секс, сказал он себе. И не поверил.Всю дорогу до дома Тина думала о том же. Точка поставлена.…А в коридоре на нее налетели Сашка с Ксюшкой, и теплые маленькие ладошки одним махом смели груду камней в ее голове. Она никуда не делась, эта груда. Она просто перестала иметь значение.Или так показалось?Привычный домашний кавардак очень быстро вымотал ее до предела, и Тина уснула в спальне детей в самый разгар испытания водяного матраса. Ефимыч великодушно решил там ее и оставить. Но, разбудив утром, вместе с ней отправился на кухню.— Ты что, не ляжешь больше? — удивилась Тина.— Я хотел с тобой поговорить, — пристально разглядывая ее лицо, сурово заявил муж.Черт ее знает, на что она надеялась, когда думала, что никто и ничего не заметит!Ефимыч знает ее сто лет! Он мог бы без особого труда прочитать ее мысли. В общем и целом. Другое дело, что раньше она не давала повода этим заниматься. Она была искренней. Ей нечего было скрывать. Кроме разве своего дурного настроения или внеплановой атаки налоговиков. Ничем подобным она никогда не делилась с ним, уверенная, что сама справится. Так и случалось.А может она паникует напрасно? Может, он решил обсудить планы на отпуск или, например, повышение зарплаты для этой… Агриппины. Да, Агриппины Григорьевны.Должно быть, эта безумная надежда отчетливо нарисовалась на ее лице. Голос мужа смягчился:— Я понимаю, Валентина, ты очень устаешь. Но эта поездка вообще тебя добила! А я не хочу, чтобы…— Да ничего меня не добило! — бросилась препираться она.— Как будто я не вижу!— Да что ты видишь, что?Ефимыч сощурился.— За эти дни ты позвонила только однажды. Когда напилась. Твоя секретарша даже не знала, где ты, хотя ты поехала в Сибирь по работе. А вчера на вокзале? На тебе же лица не было. И после этого ты говоришь, что все в порядке? — торжественно и сердито вопросил Ефимыч. — Заметь, я не требую у тебя объяснений, я понимаю, что ты не хочешь пускаться в подробности, но я прошу тебя — нет, я настаиваю! — отдохни, возьми отпуск, ты все равно в таком состоянии не сможешь решить никаких проблем. А проблемы, как я понимаю, серьезные.Тина ровным счетом ничего не поняла.— Заметь, — вдруг развеселившись, он поднял указательный палец, — другой на моем месте еще бы и сцену ревности тебе закатил. Ты несколько суток дома не была, возвращаешься с перевернутым лицом, вся в думках непонятных. Согласись, признаки тревожные! Но я, ты знаешь, не любитель скандалов на пустом месте. Я все понимаю!А она опять-таки — ничего.Наверное, в другое время сразу стало бы ясно, что муж соскучился. Неважно — по ней или по нравоучениям для нее. Но соскучился и потому тарахтит без умолку.Сейчас осмысливать его поведение не было сил.После слов о ревности стало совсем худо, и остальное Тина слушала как будто сквозь вату. А ведь он, наверное, ждет какой-то реакции. Ответа какого-нибудь. Какого, а? С кем бы посоветоваться?Раньше ей бы и в голову не пришло искать помощи. А сейчас впору зарыться в женские журналы. Кажется, там любят кропать статейки на тему «Ты изменила мужу, и что с этим делать?»Да ничего не поделаешь! А главное — делать не хочется.Хочется еще раз… того… изменить.Тина быстро запила эту мысль остывшим кофе. А та все не проглатывалась, маяча на поверхности! Господи, даже кофе напоминал о нем.— Ефимыч, — выдавила она, — мне… трудно сейчас говорить… голова раскалывается. Понимаешь?— Понимаю, понимаю. Хочешь, сделаю тебе бутерброды?О, нет! Спасибо! Бутерброды тоже запретная тема! Сколько их теперь накопилось, запретных тем?— Так ты подумай над моими словами, — выдвигаясь из кухни, напомнил Ефимыч. — Рванули бы куда-нибудь к морю, недельки на две, а?— Я подумаю, — торопливо кивнула она, едва сдерживаясь, чтобы не надавить на дверь посильнее, выпихивая его вон.Оставшись одна, Тина налила себе еще кофе. То есть, вознамерилась налить, но промахнулась, потопив в нем салфетку. Убирая, кокнула чашку. Пока осколки собирала, порезала палец. И обреченно забилась в угол — без кофе, без чашки, без надежды, — думая, что так больше продолжаться не может.Надо ему позвонить.Едва она подумала об этом, все как будто стало на свои места. Ловко утащив из спальни телефонную трубку, Тина рванула в ванную и там, пустив воду на всю мощность, нервными пальцами забряцала по кнопкам.Первый гудок. Второй. Третий.На четвертом она мысленно назвала себя идиоткой. Нажала отбой и добавила к идиотке еще несколько определений и качественных прилагательных. Самым безобидным было «охреневшая».Тонко подмечено. Охреневшая и есть. Гормоны крышу сорвали. Запоздалый кризис полового созревания.Трубка, которую она, как горло кровного врага, сжимала в кулаке, залилась пронзительным звоном. И Тина мгновенно осознала, что гормоны ни при чем, разве в сердце есть гормоны, разве сердце имеет отношение к сексу, пусть самому потрясающему?!— Да?!— Прости, пожалуйста, что звоню, я все понимаю, я не должен, но мне сейчас кто-то позвонил, а там сорвалось, и я подумал, вдруг… это ты. Это ты?— Это я.Дыханье билось в трубке, как птица в силках. Их общее дыханье.— Что ты делаешь?— Сижу на унитазе, — ляпнула она.— Тина, мне тридцать пять лет, — ляпнул он, — тридцать пять! Я с ума сойду!— Я тоже.— Тебе нельзя. У тебя дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23