Судьбу.
Муж обманывает жену, она догадывается – «C'est la fatalit?». Это была его судьба. Если жена обманывает мужа, это тоже фатальность. Супруг убивает любовника, это тоже фатальность. Если супруг случайно не оправдан в суде, это снова фатальность.
Как хорошо, что существует это слово, оно облегчает жизнь, успокаивает души, и любое чувство ответственности становится излишним.
«Qu'est-ce que vous, c'est la fatalit?. Чего вы хотите, то была как раз его судьба».
Надо найти женщину, которая немного похожа на Анн-Клер…
Люди сидят в саду без пальто и пиджаков. У фонтана Медичи ни души. Что сие означает? Любовники бастуют? Правда, по будням после полудня каждый работает. Тело у Анн-Клер красивое и стройное. Если бы она мне попалась навстречу, я бы с ней не стал здороваться.
В четыре часа сад закрывается. Группа одетых в форменную одежду младших служащих появляется из здания сената и перекрывает входы в сад. Один из них проходит по важнейшим аллеям и возвещает звуками барабана – периодически бьет в него, – что сад закрывается.
– On ferme! On ferme! Мы закрываемся! – кричат сторожа со всех сторон. Очень похоже на охоту с гончими. Я никогда больше не увижу Анн-Клер…
В начале рю де Вожирар стоит небольшая часовня. Так как меня выгнали из сада и у меня нет желания идти домой, я иду в часовню.
Словом, больше нет никакой Анн-Клер. Как давно я уже не был в церкви. Я совсем не думаю о ней. Да и смысла никакого нет. Как славно здесь пахнет потусторонностью. Где бы ни приходилось скитаться, на чужой земле, среди чужих нравов, церкви остаются более или менее одни и те же. Это нейтральные области, миссии Бога.
Анн-Клер уже получила открытку по пневмопочте.
Часовня почти пуста. Рядом со мной молится старуха, склонив голову. Вот бы иметь жену, которая все время молится. Старуха неожиданно вздрагивает всем телом и поднимает голову. Скорее всего, она заснула на молитве. Она смущенно тянется за своей шляпой.
– Ну что? – спрашивает она без всякой связи и поворачивается ко мне.
Я сразу устремляюсь из часовни.
Боже милостивый, мои нервы не в порядке.
Двадцать шестая глава
То холодно, то жарко. Как только выглядывает солнце, появляются мухи.
Двор отеля «Ривьера» раньше был конюшней, здесь даже Наполеон распрягал коня – в молодости, когда он имел дела в этой местности по любовной части. Прямые потомки тогдашних мух не могут это позабыть и тучами паломничают в это памятное место. Они нахальны до невозможности.
Я купил мухоловку, длинную клейкую ленту. Повесил ее на лампочку. Большинство мух кружатся вокруг лампы.
Час спустя на ленте уже двадцать одна муха. Они терзались, размахивали лапками и еще крепче приклеивались.
Должно быть, это мучительная смерть. Собственно, голодная смерть. Мухи тоже чувствуют боль, наверняка. Иначе они не пытались бы освободиться любой ценой. Муха тоже создание Бога. Она радуется жизни: имеет друзей и семью, с угрозой для жизни ищет себе пропитание в мире, пока однажды такой вот подлый дурак не поймает ее и не замучает до смерти.
Еще не слишком поздно.
Я спасу ее!
Очень осторожно я отковыриваю муху от бумаги. Сначала я мою в воде лапки, чтобы она не приклеилась где-нибудь в другом месте, потом кладу на подоконник подсушиться.
Вообще говоря, на бумажной ленте чистая колония бацилл. Кто знает, какая из этих мух питалась падалью!
Я убиваю их по очереди тапочкой. Потом как сумасшедший выбегаю из дому. На автобусе «Альбис» я еду на другую сторону Сены и выхожу у «Комеди Франсез». В половине шестого я уже стою перед бюро и дожидаюсь Анн-Клер.
Ровно в шесть она выходит и тут же видит меня. Она смеется и плачет.
– Ведь правда – ты не смог уехать? Она судорожно вцепилась в меня.
– Хочешь пойти куда-нибудь поесть со мной, а потом в кино?
– Да.
– Дома тебе не будут выговаривать?
– Нет, сегодня мои придут поздно, а до этого я уже буду дома.
Она открывает сумочку.
– Потрогай мой носовой платок!
– Зачем?
Я дотрагиваюсь до платка. Он насквозь сырой.
– Ты постирала его в бюро? Для чего?
– Я его не выстирала, выплакала, из-за тебя, сегодня после обеда. Я даже была на вокзале. Мне сказали, что в указанное тобой время никакие поезда на Будапешт не отправляются. Я бы тебя все равно с поезда стащила.
Мы едим в «Жюльене». Я стараюсь быть равнодушным, когда переступаем порог ресторана. Никто не должен подозревать, насколько редко я посещаю такие заведения.
Приятное местечко. Хлеб здесь сервируется независимо от блюд, это значит, что здесь питаются тучи студентов, которые съедают его по два килограмма на душу. Килограмм до обеда и килограмм после. Понятно! У большинства из них прием пищи происходит лишь раз в день, поэтому насытиться можно только хлебом.
Каждая трапеза состоит из четырех перемен, это стандартный набор. Суп или закуски; мясо и овощи; сыр или выпечка. Кроме того, полагается четверть литра красного вина или пива, по желанию – лимонада; все это входит в фиксированную стоимость.
Французские кельнеры – чудеснейшие создания творца. Только в цирке увидишь такие представления. Они берут одновременно двадцать заказов и для этого всего лишь слегка опрашивают по очереди посетителей: «А вам, мсье?», «А барышне?», «А вам, мадам?» Заказанные блюда повторяются устно один раз, но не записываются. Все это делает единственный человек с озабоченно наморщенным лбом и каплями пота на висках, который затем через пять минут появляется в зале с вожделенными кушаньями. Первый номер – тренировка памяти – отработан, теперь очередь за испытанием на ловкость. Он приносит двадцать различных блюд одновременно: супы, овощи, мясные блюда и торты – и все это несет в левой руке; тарелки лежат на его предплечье. Правой рукой он раздает, и случаи, когда какое-нибудь блюдо по ошибке приземляется не перед тем, кто его заказал, крайне редки.
С двенадцати до двух часов дня кельнер переносит гору жратвы. И гости встают, дожевывая, чтобы уступить свои места следующим клиентам. Тот, кто не нашел места, просто выбирает кого-нибудь из заканчивающих трапезу, встает перед ним визави и ждет, когда тот встанет из-за стола. Некоторые театрально смотрят на часы и неодобрительно качают головами, если избранный ими кандидат на выход слишком медленно ест. Если кандидат – француз, то он тут же извиняется и начинает есть с такой скоростью, что глаза готовы вот-вот выскочить из орбит.
«Mais prenez votre temps. Je vous en prie. Нет, пожалуйста, не торопитесь, я вас прошу».
«Vous en faites pas, Monsieur. Не беспокойтесь об этом, мсье».
Затем они так долго извиняются друг перед другом, что новый клиент за это время тоже спокойно мог бы поесть.
После ресторана мы отправляемся в кинотеатр «Монж-палас». Показывают ужасный французский фильм. Маленького ребенка крадут цыгане. (Дальше этого они все еще не продвинулись!) Ребенок страдает, публика тоже, поэтому кто-то вдруг начинает свистеть:
– Assez! Довольно!
Я не понимаю этого. В целом французы производят самые плохие немые фильмы, и никто другой не страдает так от этих страшных фильмов, как сами французы.
Короче, ребенок сирота и страдает в фильме так ужасно, что просто душу выворачивает.
Неожиданно я слышу возле себя тихое хныканье. Я смотрю на Анн-Клер и чувствую смятение. Эта женщина втайне тоже страдает, лицо ее искажено, губы прикушены, слезы текут как горные ручьи в весеннее половодье.
– Ты спятила? Ты плачешь над этой штукой?
– Оставь меня, Monpti, оставь меня…
– Да как можно плакать от такой чепухи, чокнутая девочка?!
Позднее в фильме все неожиданным образом поворачивается в лучшую сторону. Цыган преследуют и настигают.
Взрыв аплодисментов в зале. Он относится не к фильму. Фильм остается большой дрянью, а зрители – исключительно нервные люди, они предпочитают скорую справедливость. Некоторые не могут сдержаться и рычат:
– Casse-lui la queule! Дай ему в морду!
Большое преимущество киносеансов в том, что можно курить и целоваться. Можно даже взять даму своего сердца на колени. В худшем случае сзади кто-нибудь крикнет:
«Ребята, или сдвиньтесь совсем головами, или немного разведите их в стороны. Так ничего не видно!»
Можно, конечно, и фильм смотреть.
В перерыве мы заходим в небольшое кафе напротив.
– Что тебе взять?
– Один «гран нуар»! – говорит она, просияв. Забавно, как многие здесь увлекаются черным кофе.
Даже в порцию кофе с кремом они кладут лишь одну чайную ложечку молока. Если хотят посветлее, кладут две ложки. Кто желает еще больше – рискует быть удостоенным презрительной реплики кельнера: «Значит, вы хотите одно молоко?!»
После кино я провожаю ее до авеню Гоблен, тут мы прощаемся.
– Дальше не ходи, нас могут увидеть.
– Servus, моя дорогая.
На рю Клод Бернар кто-то хватает меня за руку. Это Анн-Клер. Она догоняла меня и теперь не может отдышаться.
– Что такое?..
– Скажи… ты… в меня влюблен?
– Да… Я не понимаю…
– Тогда почему… ты не машешь мне… после… как мы попрощаемся?
– Я забыл.
– Я сейчас пойду, а ты мне будешь махать… а я даже не обернусь!
– Что?!
– Да, потому что многие люди видели, как я тебе махала, а ты вообще не обернулся. Какой-то незнакомец ответил мне. Я – француженка, меня нельзя унижать.
– А я венгр. Я пойду в клетку со львами, если ты бросишь в нее свою перчатку, под совсем маленьких львят, но я не буду махать в воздухе. Это ниже моего достоинства.
– Но ты любишь меня…
– Я только что говорил о львах… А ты – ноль внимания!
– Ну хорошо. Поцелуй меня в шею, и – servus!
Двадцать седьмая глава
Анн-Клер забыла у меня небольшую книжку, сегодня я обнаружил на столе «Les plus belles pens?es. Le bonheur». «Мудрые мысли. Счастье».
Ей это тоже нужно. Если же обратиться к анализу, то не все складно в вещах, от которых это зависит.
В книге есть красиво сочиненные кабинетные премудрости. Ларошфуко, к примеру, говорит: «N? d?sirer que ce qu'on a. Удовольствуемся тем, что имеем».
«Поиски счастья – это единственная цель всех в этой жизни, ибо основой счастья является эгоизм». А что будет, если мы признаем вышеозначенное определение как единственный путь к достижению счастья? Прекраснейшие вещи в жизни кормятся от грязных корней. Унавоженная земля урожайна.
Мысль Рене Майзеро остроумна: «Heureux ceux qui n'ont jamais ?t? heureux. Счастливы те, кто никогда не был счастлив».
Совет, указывающий мне путь, у этого мыслителя я тоже не найду. Он прав. Только неумные люди способны верить, что мы можем помочь друг другу словами. Слова, как бы ни влияли благотворно, имеют ту же ценность, что и морфий для больного раком. Они уменьшают на некоторое время страдания, но не лечат. Зато Рене Майзеро – остроумная голова, что, однако, не означает, что он забавен. Его фраза напоминает Библию, а это великое дело. «Счастливы те, кто еще никогда не был счастлив».
Шарлес говорит: «Il n'y a de bonheur parfait qu'avec un mauvais coeur et un bon estomac. Без здорового желудка и жестокого сердца нет полного счастья на земле».
Из этого ясно следует одно: Шарлес страдал желудком.
Бальзак считает: «On est heureux sans fortune, comme on est amoureux sans femme. Можно быть счастливым без счастья точно так же, как влюбленным без женщины».
Одним словом, счастье приходит не извне вовнутрь, а изнутри наружу. Неплохо, но и не ново.
«Предпосылкой счастья является отсутствие несчастья». На первый взгляд это выглядит глупостью, но если поразмыслить, то это хорошая программа. Таково мнение Мориса Доннея.
На это есть лишь одно возражение: мы как-то не привыкли об этом размышлять.
По Флоберу, «Счастье имеет три условия: нужно быть глупым, эгоистичным и иметь отменное здоровье. Если отсутствует всего лишь первое, все проиграно». Флобер, видимо, был очень несчастливым, так как он говорит здесь не о себе.
Солон говорит: «Ни одного смертного перед смертью нельзя назвать счастливым». Приятно, когда о ком-то задним числом еще можно установить, что он был несчастлив. Не для самого несчастливца, а для нас.
«Счастлив тот, кто смеется? Как часто мы обманываем самих себя».
Клер Бурдон. Типично по-бабьи. Глупость.
«Comment cherche-t-on le bonheur? Dans son ?l?ment. Где нам нужно искать счастье? В его стихии». Это – Кармен Сильва. Можно еще много красивого сказать: летом жарко; зимой холодно; белое не есть черное. Прощай, Кармен Сильва. Мы больше никогда не встретимся.
Ипполит Тэн заявляет: «Ce sont les imb?ciles, qui sont les plus heureux. Самые глупые и есть самые счастливые». Если бы об этом каждый знал, мир был бы полон несчастливых.
Есть еще бесконечно тупая арабская поговорка: «Хочешь быть счастливым? Тогда не преувеличивай, ищи основу каждой вещи и будь весел». Вот так глупы арабы. Это у них от большого количества чашек черного кофе и неумеренного курения. С бабами они тоже занимаются слишком зло.
Женщина духовно и физически сильнейший яд на земле. Порча, которую она распространяет, лишь оттого не принимает ужасающие размеры, что мы привыкли к ней в маленьких дозировках. Уже в Библии написано: «Женщина охотится за дорогой жизнью супруга своего». Кто перенасыщается женщинами физически, становится паралитиком, кто вкушает от них духовно, одним словом, живет с ними, со временем становится совершенным идиотом и немужественным, его самостоятельность пропала, у него нет собственного мнения; все его требование сводится к покою, а это – смерть, ибо движение – жизнь.
Есть женщины, которые сразу после свадьбы так меняются физически и духовно, что их мужей невозможно понять. Как они могли, будучи людьми рассудительными, жениться на этих странных созданиях? Например, женщины, которые в браке совершенно меняют форму, то есть толстеют? Какое духовное единение может быть у несчастного мужа с таким расплывшимся, запрессованным в тугое белье и тяжело дышащим существом? Единственным занятием такой жены становится выискивание женщин, которые растолстели еще больше, чем она. Смешная сторона здесь в том, что за женщиной, которая уже разонравилась мужу, еще нужно присматривать. С толстушкой чаще заводят шашни, но в конце концов всегда оставляют ее на шее мужа. Где же здесь счастье?
Об этом ничего не написано в этой зачитанной до дыр книге.
Пока я таким образом кокетничал с прекрасными мыслями о счастье, в мою дверь постучали.
– Entrez! Войдите!
Входит мужчина с загорелым лицом и висячими усами. Боже милостивый! Венгерский крестьянин. Что это? Сказочный сон?
– Дабре ютре! – говорит он на прекрасном диалекте. – Я тут иметь лист господину…
Боже! Париж вдруг исчезает. Я где-то в венгерской провинции. Солнце палит на дворе. Собака с высунутым языком лежит перед конюшней. Слышно, как лошади, хрустя, жуют овес и звенят недоуздком. Железное кольцо, которым укреплена кормушка, стучит по дереву. У лошадей лоснящиеся шеи, они то и дело нервно встряхивают головами.
«Хёё, Мицци!»
Они глухо топчут копытами свежую солому, крупные мухи сидят на их животах, временами кожа на них вздрагивает.
На дышле в сарае висит мешок с овсом, рядом с ним петух чистит клюв о перевернутый дырявый горшок, затем спрыгивает, неожиданно замирает и направляется – шея вытянута и раскачивается в такт шагам – в огород. На кольях забора, живописно раскинувшись направо и налево, сушатся опрокинутые кувшины для молока.
Сквозь ветви сливы открывается вид на кукурузное поле. Стройная девушка в красной юбке покачивает бедрами.
«Марика, черт тебя побери, не будь такой трясогузкой!» «Смотри за собой лучше, ты, ротозей… каждый как может!»
На небе застыли облака-овечки, одно, невероятной формы, висит над куполом церкви рядом с кладбищем, где ящерицы греются на солнце между осевшими могилами. «Здесь нашел свой вечный покой Штефан Такач. Оплакиваемый его женой Сузанной Альвинчи-Фаркаш. Хвала Господу нашему».
Скрипит колодец с журавлем, наверх вытаскивают воду.
«Вот так, матушка Кати!»
«Да, а что у вас такое?»
«Я прибью цыплят вашей несушки, если они еще раз полезут один за другим через загородку…»
«Иесус, вот безбожный парень, вот безбожник…»
Вот что вместилось в «Дабре ютре».
Полностью сбитый с толку, взвинченный, я читаю письмо. Оно от друга, которому я в свое время ссудил триста франков и который потом их отдал. Я полагаю, что этим я достаточно охарактеризовал его, ввиду того факта, что о нем вообще редко заходит речь.
Этого мадьяра зовут Иштван Цинеге, написано в письме. Он ищет работу в Париже. Он хотел бы разместить свои пожитки у меня, пока не найдет квартиру. Я должен ему разрешить это. Мой друг уезжает на два дня, поэтому посылает подателя сего письма ко мне.
– Так вы – Иштван Цинеге?
– Так, господин.
Здоровый парень, великан. Таких буршей я в своей жизни не видывал.
– Хорошо, оставляйте свои вещи вон там, пока ищете квартиру.
Он выходит за дверь и приносит большой белый бесформенный узел и еще нечто, завернутое в газетную бумагу.
Разговорчивым его не назовешь.
– Пфюат Готт, – (Грюсс Готт, привет) говорит он и уходит.
Он даже не доверил мне информацию, когда он собирается забрать свои вещи обратно.
Иштван Цинеге так меня разбередил, что после полудня я иду на Большие Бульвары и покупаю две венгерские грампластинки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Муж обманывает жену, она догадывается – «C'est la fatalit?». Это была его судьба. Если жена обманывает мужа, это тоже фатальность. Супруг убивает любовника, это тоже фатальность. Если супруг случайно не оправдан в суде, это снова фатальность.
Как хорошо, что существует это слово, оно облегчает жизнь, успокаивает души, и любое чувство ответственности становится излишним.
«Qu'est-ce que vous, c'est la fatalit?. Чего вы хотите, то была как раз его судьба».
Надо найти женщину, которая немного похожа на Анн-Клер…
Люди сидят в саду без пальто и пиджаков. У фонтана Медичи ни души. Что сие означает? Любовники бастуют? Правда, по будням после полудня каждый работает. Тело у Анн-Клер красивое и стройное. Если бы она мне попалась навстречу, я бы с ней не стал здороваться.
В четыре часа сад закрывается. Группа одетых в форменную одежду младших служащих появляется из здания сената и перекрывает входы в сад. Один из них проходит по важнейшим аллеям и возвещает звуками барабана – периодически бьет в него, – что сад закрывается.
– On ferme! On ferme! Мы закрываемся! – кричат сторожа со всех сторон. Очень похоже на охоту с гончими. Я никогда больше не увижу Анн-Клер…
В начале рю де Вожирар стоит небольшая часовня. Так как меня выгнали из сада и у меня нет желания идти домой, я иду в часовню.
Словом, больше нет никакой Анн-Клер. Как давно я уже не был в церкви. Я совсем не думаю о ней. Да и смысла никакого нет. Как славно здесь пахнет потусторонностью. Где бы ни приходилось скитаться, на чужой земле, среди чужих нравов, церкви остаются более или менее одни и те же. Это нейтральные области, миссии Бога.
Анн-Клер уже получила открытку по пневмопочте.
Часовня почти пуста. Рядом со мной молится старуха, склонив голову. Вот бы иметь жену, которая все время молится. Старуха неожиданно вздрагивает всем телом и поднимает голову. Скорее всего, она заснула на молитве. Она смущенно тянется за своей шляпой.
– Ну что? – спрашивает она без всякой связи и поворачивается ко мне.
Я сразу устремляюсь из часовни.
Боже милостивый, мои нервы не в порядке.
Двадцать шестая глава
То холодно, то жарко. Как только выглядывает солнце, появляются мухи.
Двор отеля «Ривьера» раньше был конюшней, здесь даже Наполеон распрягал коня – в молодости, когда он имел дела в этой местности по любовной части. Прямые потомки тогдашних мух не могут это позабыть и тучами паломничают в это памятное место. Они нахальны до невозможности.
Я купил мухоловку, длинную клейкую ленту. Повесил ее на лампочку. Большинство мух кружатся вокруг лампы.
Час спустя на ленте уже двадцать одна муха. Они терзались, размахивали лапками и еще крепче приклеивались.
Должно быть, это мучительная смерть. Собственно, голодная смерть. Мухи тоже чувствуют боль, наверняка. Иначе они не пытались бы освободиться любой ценой. Муха тоже создание Бога. Она радуется жизни: имеет друзей и семью, с угрозой для жизни ищет себе пропитание в мире, пока однажды такой вот подлый дурак не поймает ее и не замучает до смерти.
Еще не слишком поздно.
Я спасу ее!
Очень осторожно я отковыриваю муху от бумаги. Сначала я мою в воде лапки, чтобы она не приклеилась где-нибудь в другом месте, потом кладу на подоконник подсушиться.
Вообще говоря, на бумажной ленте чистая колония бацилл. Кто знает, какая из этих мух питалась падалью!
Я убиваю их по очереди тапочкой. Потом как сумасшедший выбегаю из дому. На автобусе «Альбис» я еду на другую сторону Сены и выхожу у «Комеди Франсез». В половине шестого я уже стою перед бюро и дожидаюсь Анн-Клер.
Ровно в шесть она выходит и тут же видит меня. Она смеется и плачет.
– Ведь правда – ты не смог уехать? Она судорожно вцепилась в меня.
– Хочешь пойти куда-нибудь поесть со мной, а потом в кино?
– Да.
– Дома тебе не будут выговаривать?
– Нет, сегодня мои придут поздно, а до этого я уже буду дома.
Она открывает сумочку.
– Потрогай мой носовой платок!
– Зачем?
Я дотрагиваюсь до платка. Он насквозь сырой.
– Ты постирала его в бюро? Для чего?
– Я его не выстирала, выплакала, из-за тебя, сегодня после обеда. Я даже была на вокзале. Мне сказали, что в указанное тобой время никакие поезда на Будапешт не отправляются. Я бы тебя все равно с поезда стащила.
Мы едим в «Жюльене». Я стараюсь быть равнодушным, когда переступаем порог ресторана. Никто не должен подозревать, насколько редко я посещаю такие заведения.
Приятное местечко. Хлеб здесь сервируется независимо от блюд, это значит, что здесь питаются тучи студентов, которые съедают его по два килограмма на душу. Килограмм до обеда и килограмм после. Понятно! У большинства из них прием пищи происходит лишь раз в день, поэтому насытиться можно только хлебом.
Каждая трапеза состоит из четырех перемен, это стандартный набор. Суп или закуски; мясо и овощи; сыр или выпечка. Кроме того, полагается четверть литра красного вина или пива, по желанию – лимонада; все это входит в фиксированную стоимость.
Французские кельнеры – чудеснейшие создания творца. Только в цирке увидишь такие представления. Они берут одновременно двадцать заказов и для этого всего лишь слегка опрашивают по очереди посетителей: «А вам, мсье?», «А барышне?», «А вам, мадам?» Заказанные блюда повторяются устно один раз, но не записываются. Все это делает единственный человек с озабоченно наморщенным лбом и каплями пота на висках, который затем через пять минут появляется в зале с вожделенными кушаньями. Первый номер – тренировка памяти – отработан, теперь очередь за испытанием на ловкость. Он приносит двадцать различных блюд одновременно: супы, овощи, мясные блюда и торты – и все это несет в левой руке; тарелки лежат на его предплечье. Правой рукой он раздает, и случаи, когда какое-нибудь блюдо по ошибке приземляется не перед тем, кто его заказал, крайне редки.
С двенадцати до двух часов дня кельнер переносит гору жратвы. И гости встают, дожевывая, чтобы уступить свои места следующим клиентам. Тот, кто не нашел места, просто выбирает кого-нибудь из заканчивающих трапезу, встает перед ним визави и ждет, когда тот встанет из-за стола. Некоторые театрально смотрят на часы и неодобрительно качают головами, если избранный ими кандидат на выход слишком медленно ест. Если кандидат – француз, то он тут же извиняется и начинает есть с такой скоростью, что глаза готовы вот-вот выскочить из орбит.
«Mais prenez votre temps. Je vous en prie. Нет, пожалуйста, не торопитесь, я вас прошу».
«Vous en faites pas, Monsieur. Не беспокойтесь об этом, мсье».
Затем они так долго извиняются друг перед другом, что новый клиент за это время тоже спокойно мог бы поесть.
После ресторана мы отправляемся в кинотеатр «Монж-палас». Показывают ужасный французский фильм. Маленького ребенка крадут цыгане. (Дальше этого они все еще не продвинулись!) Ребенок страдает, публика тоже, поэтому кто-то вдруг начинает свистеть:
– Assez! Довольно!
Я не понимаю этого. В целом французы производят самые плохие немые фильмы, и никто другой не страдает так от этих страшных фильмов, как сами французы.
Короче, ребенок сирота и страдает в фильме так ужасно, что просто душу выворачивает.
Неожиданно я слышу возле себя тихое хныканье. Я смотрю на Анн-Клер и чувствую смятение. Эта женщина втайне тоже страдает, лицо ее искажено, губы прикушены, слезы текут как горные ручьи в весеннее половодье.
– Ты спятила? Ты плачешь над этой штукой?
– Оставь меня, Monpti, оставь меня…
– Да как можно плакать от такой чепухи, чокнутая девочка?!
Позднее в фильме все неожиданным образом поворачивается в лучшую сторону. Цыган преследуют и настигают.
Взрыв аплодисментов в зале. Он относится не к фильму. Фильм остается большой дрянью, а зрители – исключительно нервные люди, они предпочитают скорую справедливость. Некоторые не могут сдержаться и рычат:
– Casse-lui la queule! Дай ему в морду!
Большое преимущество киносеансов в том, что можно курить и целоваться. Можно даже взять даму своего сердца на колени. В худшем случае сзади кто-нибудь крикнет:
«Ребята, или сдвиньтесь совсем головами, или немного разведите их в стороны. Так ничего не видно!»
Можно, конечно, и фильм смотреть.
В перерыве мы заходим в небольшое кафе напротив.
– Что тебе взять?
– Один «гран нуар»! – говорит она, просияв. Забавно, как многие здесь увлекаются черным кофе.
Даже в порцию кофе с кремом они кладут лишь одну чайную ложечку молока. Если хотят посветлее, кладут две ложки. Кто желает еще больше – рискует быть удостоенным презрительной реплики кельнера: «Значит, вы хотите одно молоко?!»
После кино я провожаю ее до авеню Гоблен, тут мы прощаемся.
– Дальше не ходи, нас могут увидеть.
– Servus, моя дорогая.
На рю Клод Бернар кто-то хватает меня за руку. Это Анн-Клер. Она догоняла меня и теперь не может отдышаться.
– Что такое?..
– Скажи… ты… в меня влюблен?
– Да… Я не понимаю…
– Тогда почему… ты не машешь мне… после… как мы попрощаемся?
– Я забыл.
– Я сейчас пойду, а ты мне будешь махать… а я даже не обернусь!
– Что?!
– Да, потому что многие люди видели, как я тебе махала, а ты вообще не обернулся. Какой-то незнакомец ответил мне. Я – француженка, меня нельзя унижать.
– А я венгр. Я пойду в клетку со львами, если ты бросишь в нее свою перчатку, под совсем маленьких львят, но я не буду махать в воздухе. Это ниже моего достоинства.
– Но ты любишь меня…
– Я только что говорил о львах… А ты – ноль внимания!
– Ну хорошо. Поцелуй меня в шею, и – servus!
Двадцать седьмая глава
Анн-Клер забыла у меня небольшую книжку, сегодня я обнаружил на столе «Les plus belles pens?es. Le bonheur». «Мудрые мысли. Счастье».
Ей это тоже нужно. Если же обратиться к анализу, то не все складно в вещах, от которых это зависит.
В книге есть красиво сочиненные кабинетные премудрости. Ларошфуко, к примеру, говорит: «N? d?sirer que ce qu'on a. Удовольствуемся тем, что имеем».
«Поиски счастья – это единственная цель всех в этой жизни, ибо основой счастья является эгоизм». А что будет, если мы признаем вышеозначенное определение как единственный путь к достижению счастья? Прекраснейшие вещи в жизни кормятся от грязных корней. Унавоженная земля урожайна.
Мысль Рене Майзеро остроумна: «Heureux ceux qui n'ont jamais ?t? heureux. Счастливы те, кто никогда не был счастлив».
Совет, указывающий мне путь, у этого мыслителя я тоже не найду. Он прав. Только неумные люди способны верить, что мы можем помочь друг другу словами. Слова, как бы ни влияли благотворно, имеют ту же ценность, что и морфий для больного раком. Они уменьшают на некоторое время страдания, но не лечат. Зато Рене Майзеро – остроумная голова, что, однако, не означает, что он забавен. Его фраза напоминает Библию, а это великое дело. «Счастливы те, кто еще никогда не был счастлив».
Шарлес говорит: «Il n'y a de bonheur parfait qu'avec un mauvais coeur et un bon estomac. Без здорового желудка и жестокого сердца нет полного счастья на земле».
Из этого ясно следует одно: Шарлес страдал желудком.
Бальзак считает: «On est heureux sans fortune, comme on est amoureux sans femme. Можно быть счастливым без счастья точно так же, как влюбленным без женщины».
Одним словом, счастье приходит не извне вовнутрь, а изнутри наружу. Неплохо, но и не ново.
«Предпосылкой счастья является отсутствие несчастья». На первый взгляд это выглядит глупостью, но если поразмыслить, то это хорошая программа. Таково мнение Мориса Доннея.
На это есть лишь одно возражение: мы как-то не привыкли об этом размышлять.
По Флоберу, «Счастье имеет три условия: нужно быть глупым, эгоистичным и иметь отменное здоровье. Если отсутствует всего лишь первое, все проиграно». Флобер, видимо, был очень несчастливым, так как он говорит здесь не о себе.
Солон говорит: «Ни одного смертного перед смертью нельзя назвать счастливым». Приятно, когда о ком-то задним числом еще можно установить, что он был несчастлив. Не для самого несчастливца, а для нас.
«Счастлив тот, кто смеется? Как часто мы обманываем самих себя».
Клер Бурдон. Типично по-бабьи. Глупость.
«Comment cherche-t-on le bonheur? Dans son ?l?ment. Где нам нужно искать счастье? В его стихии». Это – Кармен Сильва. Можно еще много красивого сказать: летом жарко; зимой холодно; белое не есть черное. Прощай, Кармен Сильва. Мы больше никогда не встретимся.
Ипполит Тэн заявляет: «Ce sont les imb?ciles, qui sont les plus heureux. Самые глупые и есть самые счастливые». Если бы об этом каждый знал, мир был бы полон несчастливых.
Есть еще бесконечно тупая арабская поговорка: «Хочешь быть счастливым? Тогда не преувеличивай, ищи основу каждой вещи и будь весел». Вот так глупы арабы. Это у них от большого количества чашек черного кофе и неумеренного курения. С бабами они тоже занимаются слишком зло.
Женщина духовно и физически сильнейший яд на земле. Порча, которую она распространяет, лишь оттого не принимает ужасающие размеры, что мы привыкли к ней в маленьких дозировках. Уже в Библии написано: «Женщина охотится за дорогой жизнью супруга своего». Кто перенасыщается женщинами физически, становится паралитиком, кто вкушает от них духовно, одним словом, живет с ними, со временем становится совершенным идиотом и немужественным, его самостоятельность пропала, у него нет собственного мнения; все его требование сводится к покою, а это – смерть, ибо движение – жизнь.
Есть женщины, которые сразу после свадьбы так меняются физически и духовно, что их мужей невозможно понять. Как они могли, будучи людьми рассудительными, жениться на этих странных созданиях? Например, женщины, которые в браке совершенно меняют форму, то есть толстеют? Какое духовное единение может быть у несчастного мужа с таким расплывшимся, запрессованным в тугое белье и тяжело дышащим существом? Единственным занятием такой жены становится выискивание женщин, которые растолстели еще больше, чем она. Смешная сторона здесь в том, что за женщиной, которая уже разонравилась мужу, еще нужно присматривать. С толстушкой чаще заводят шашни, но в конце концов всегда оставляют ее на шее мужа. Где же здесь счастье?
Об этом ничего не написано в этой зачитанной до дыр книге.
Пока я таким образом кокетничал с прекрасными мыслями о счастье, в мою дверь постучали.
– Entrez! Войдите!
Входит мужчина с загорелым лицом и висячими усами. Боже милостивый! Венгерский крестьянин. Что это? Сказочный сон?
– Дабре ютре! – говорит он на прекрасном диалекте. – Я тут иметь лист господину…
Боже! Париж вдруг исчезает. Я где-то в венгерской провинции. Солнце палит на дворе. Собака с высунутым языком лежит перед конюшней. Слышно, как лошади, хрустя, жуют овес и звенят недоуздком. Железное кольцо, которым укреплена кормушка, стучит по дереву. У лошадей лоснящиеся шеи, они то и дело нервно встряхивают головами.
«Хёё, Мицци!»
Они глухо топчут копытами свежую солому, крупные мухи сидят на их животах, временами кожа на них вздрагивает.
На дышле в сарае висит мешок с овсом, рядом с ним петух чистит клюв о перевернутый дырявый горшок, затем спрыгивает, неожиданно замирает и направляется – шея вытянута и раскачивается в такт шагам – в огород. На кольях забора, живописно раскинувшись направо и налево, сушатся опрокинутые кувшины для молока.
Сквозь ветви сливы открывается вид на кукурузное поле. Стройная девушка в красной юбке покачивает бедрами.
«Марика, черт тебя побери, не будь такой трясогузкой!» «Смотри за собой лучше, ты, ротозей… каждый как может!»
На небе застыли облака-овечки, одно, невероятной формы, висит над куполом церкви рядом с кладбищем, где ящерицы греются на солнце между осевшими могилами. «Здесь нашел свой вечный покой Штефан Такач. Оплакиваемый его женой Сузанной Альвинчи-Фаркаш. Хвала Господу нашему».
Скрипит колодец с журавлем, наверх вытаскивают воду.
«Вот так, матушка Кати!»
«Да, а что у вас такое?»
«Я прибью цыплят вашей несушки, если они еще раз полезут один за другим через загородку…»
«Иесус, вот безбожный парень, вот безбожник…»
Вот что вместилось в «Дабре ютре».
Полностью сбитый с толку, взвинченный, я читаю письмо. Оно от друга, которому я в свое время ссудил триста франков и который потом их отдал. Я полагаю, что этим я достаточно охарактеризовал его, ввиду того факта, что о нем вообще редко заходит речь.
Этого мадьяра зовут Иштван Цинеге, написано в письме. Он ищет работу в Париже. Он хотел бы разместить свои пожитки у меня, пока не найдет квартиру. Я должен ему разрешить это. Мой друг уезжает на два дня, поэтому посылает подателя сего письма ко мне.
– Так вы – Иштван Цинеге?
– Так, господин.
Здоровый парень, великан. Таких буршей я в своей жизни не видывал.
– Хорошо, оставляйте свои вещи вон там, пока ищете квартиру.
Он выходит за дверь и приносит большой белый бесформенный узел и еще нечто, завернутое в газетную бумагу.
Разговорчивым его не назовешь.
– Пфюат Готт, – (Грюсс Готт, привет) говорит он и уходит.
Он даже не доверил мне информацию, когда он собирается забрать свои вещи обратно.
Иштван Цинеге так меня разбередил, что после полудня я иду на Большие Бульвары и покупаю две венгерские грампластинки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31