Он был умерщвлен.
Все съеживаются. Один даже бледнеет и проводит рукой по лбу. Этот из породы нервных людей, которые всегда опасаются, что при обстоятельствах их сразу же арестуют.
Предводитель командует:
– Снимите шляпы, господа!
Один немец даже хочет, чтобы его жена тоже сняла шляпу.
– Примирись, дитя мое. Французы очень чувствительны.
Жена смотрит на него с удивлением и слегка отодвигается в сторону.
– Лазар Карно, организатор победы, – (видимо, был умелый парень), – родился в 1753 году в Нолаи, умер в 1823 году в Магдебурге. Exile par la Restauration, – строго говорит сторож. – Снимите шляпы, господа.
Здесь, в крипте, женщины не задерживаются, их не приходится то и дело звать, чтобы группа могла идти дальше. Тут они усердно идут вместе со всеми, они следуют по пятам друг за дружкой. Впечатление такое, будто они боятся, что один из Бессмертных может потянуться за ними, потому что одно лишь бессмертие слишком скучно. Милые, сбитые с толку зверюшки жизни!
Лихая американка, из-за которой я пришел в Пантеон, говорит своему соотечественнику типа «олд бой»:
– Слушай, что говорит гид. Эдна лопнула бы, будь она на моем месте!
Ни один из них не понимает по-французски. Парень скучает от незнакомого языка, женщина наслаждается им. То, чего женщины не могут понять, они могут тут же оценить и сразу жалеют тех, кто лишен этого наслаждения.
– Эдна умерла бы от счастья, если бы могла быть на моем месте!
– Зачем ты это говоришь?
– Потому что я терпеть ее не могу.
– Прости, я не понимаю этого.
– Марселей Вертело, химик и политик. Родился в 1827 году, умер в 1907 году в Париже. Господа, снимите, пожалуйста, шляпы.
– Чего ты не понимаешь?
– Связи. Эдна хотела бы оказаться на твоем месте, потому что ты ее терпеть не можешь?
– Я не возьму в толк, ты же в принципе сообразительный, как это ты не понимаешь?
– Ну хорошо, объясни мне – почему.
– Потому что нет никакой связи.
– Сади Карно, – (ага, родственники), – президент Республики, родился в Лиможе в 1837 году. Он был убит в 1894 году в Лионе одним итальянским анархистом. Снимите, пожалуйста, шляпы, господа.
Он это произносит таким тоном, словно выискивает среди нас итальянца.
Неприятно, уже второе убийство. А как у них в этом плане идут дела сегодня?
Когда называются более известные Бессмертные, например Золя, раздается всеобщее «ах!» – в остальных случаях Бессмертные всем порядком наскучили.
– Здесь покоится Жан-Жак Руссо…
– Ах!..
– …философ и писатель. Господа, пожалуйста, наденьте шляпы.
В первый момент я не понимаю, почему именно Руссо должен получить пощечину. Позднее выясняется, что именно в этом месте в коридоре сильно сквозит; значит, только поэтому.
Как можно помещать философа и поэта на сквозняке?
Правильно. Только философ и поэт стерпит такое.
Так, хватит бессмертия!
Гид стоит перед лестницей, ведущей в крипту; выйти может только тот, кто уплатил чаевую пошлину. Для французов акцию, видимо, аранжировали бы потактичнее, но с иностранными туристами тонкости неуместны. Они не поняли ни слова, их можно просто схватить за грудки и указать на вытянутую пустую ладонь. Чужестранцы все кретины (независимо от одежды). Некоторые так напуганы, что по первому же слову отдали бы свои шляпы.
Наверху новая группа ждет, когда она сможет пойти вниз, и осматривает лица выходящих из подземелья. Что там внизу с ними сделали?
Пятнадцатая глава
Вот уже несколько дней как я страшно нервничаю.
Стоит кому-нибудь в метро громко обратиться ко мне: «Vous descendez a la prochaine? Вы выходите на следующей остановке?» – или сложить с шуршанием газету под моим носом, как я чувствую, что способен размозжить о стену голову невинного, распахивающего двери вагона кондуктора. Как раз в том месте, где висит небольшая дощечка: «Не забывайте, дамы и господа, что у кондуктора тоже есть нервы».
Раздражительность во мне все растет, и временами она прорывается по какому-нибудь совершенно безобидному поводу.
Пожилой мсье идет навстречу по улице Сен-Жакоб и роняет свою трость перед лавкой итальянских деликатесов.
– Дурак! – громко говорю я.
Старик не произносит ни слова. Он весьма тщательно оттирает носовым платком палку, затем очищает нос и идет дальше.
Нельзя оскорблять пожилых людей безо всякой причины. Особенно тех, кто переносит это с христианским терпением. Я тотчас же иду за ним и хочу извиниться. Я догоняю его как раз перед гостиницей «Ривьера».
– Мсье, я только что оскорбил вас. Я был взвинчен, я не хотел вас задевать.
Он останавливается и смотрит на меня с изумлением.
– Что случилось?
– Я обозвал вас дураком и поэтому прошу прощения.
– Как так?
– Я только что сказал вам «дурак»!
Он делает из пальцев воронку и прикладывает ее к уху.
– Что сказали?
– «Дурак»!
Он беззвучно бьет меня своей палкой.
Я тут же поднимаюсь в гостиницу, чтобы приготовить свой какао-обед.
Надо обязательно начать новую жизнь. Надо углубиться в суть вещей. В Бытии до Существования что-то есть. Даже этот старик с тростью… Человек добр. Конечно…
После обеда я иду в сад Обсерватории, на место наших свиданий. После такого нервного утра, как сегодня, ни на что хорошее я не могу уже надеяться.
Аллея пуста.
Анн-Клер здесь нет.
Этого можно было ожидать. Теперь наступает пора мучений.
Вчера я очень оскорбил ее. Она плакала от бессилия, а не оттого, что любит меня и… После случившегося ясно, что она не придет. Что вообще со мной творится, если я так жестоко обижаю людей?
Сенатские часы бьют три.
Я больше никогда не увижу ее. Теперь я снова одинок.
Кладу голову на спинку бесплатной скамейки, на которой сижу, и затихаю в отчаянии.
Голуби воркуют и крутятся в танце ухаживания на газоне. Холодный ветер продувает увядшую листву – большой шумный вентилятор. Деревья уже сильно просвечиваются, аллеи полны желтых листьев… Американцы фотографируют обнаженную статую на обочине газона. Высокого роста девица в очках громко смеется. Интересно, что ей сказали?
Я снова остался в одиночестве. Есть ли у меня еще дома какао?
Двадцать минут четвертого. Кто-то идет по аллее. Это она или не она?
Я не хочу поднимать голову, лучше подождать, пока подойдет ближе, – но не выдерживаю. Она пришла, пришла, пришла!
Стройная фигура Анн-Клер! Улыбаясь, она медленно приближается. Само солнце идет по аллее, чтобы осветить мою убогую жизнь.
Сегодня она очень красива. До жениха мне никакого дела нет. Бог мой, он ведь даже не супруг ей. Где мы живем? В средние века? Кстати, есть французская поговорка: чего хочет женщина, того хочет Всевышний. А она хочет. На ней легкое голубое платье без рукавов; о, эти полные руки! Бежевое пальто она несет на руке. Свой беретик она сдергивает, как только видит меня. Быстрым движением головы встряхивает волосы. Плотные, волнистые белокурые пряди трепещут вокруг лица.
– Bonjour.
– Bonjour.
Она вытягивает гибкое тело, гордая – она знает, что молода и красива. Глаза ее блестят, словно она чуть-чуть опьянела. Женщин иногда пьянит уже сам воздух.
Я смотрю на ее платье. Как мило и красиво она одевается. Обычно я никогда не рассматриваю одежду, которую носят люди. Я стал это делать с тех пор, как сам испытываю затруднения со своим гардеробом.
На ее прекрасном платье множество пуговок. Освободить ее от платья, расстегнув все пуговки, – вот было бы наслаждение!
– Пойдемте погуляем?
– Хорошо.
– У меня есть неплохая идея. Давайте будем друзьями.
– Давайте.
– Обещайте мне, что будете всегда корректны.
– Я обещаю.
– Я буду вас всегда называть mon petit, Малыш. Она уже распоряжается.
– А я буду говорить вам «ты».
– О, какой нахал!
– Ты сердишься?
– Вы не смеете меня называть на «ты». Только если я разрешу.
– Так мы хорошие друзья или нет?
В конце аллеи она вдруг берет меня под руку.
– Жорж, видишь вон там старую женщину?
– Что-что?
Она на мгновенье задумывается.
– Вы же хотите, чтобы мы были на «ты»?
Теперь она настроена примирительно. Берет мою руку и улыбается мне в лицо, склонив голову.
Мимо нас проходят два студента. Один из них толкает приятеля локтем:
– Шикарная стерва! Как тут реагировать? Я оборачиваюсь к ним.
Один из студентов кричит мне:
– Поздравляю, дружище! Je t'en f?licite! Ne f?ches pas, hein? Ты ведь не сердишься, a?
Шестнадцатая глава
Анн-Клер обнимала относительную рубашку.
Вчера ночью я в полной тайне постирал ее. После стирки я как мог расправил ее, повесив для просушки, чтобы она не высохла измятой, так как гладить невозможно. Я чувствую, что я потерянный человек. Джентльмен ты либо представитель богемы, но ночью стирать рубашки нельзя, это наводит на мысль о мелкобуржуазных замашках.
После полудня Анн-Клер и я приходим в сад одновременно.
Она уже издали машет мне своей сумкой.
– Servus!
Да, она здоровается по-венгерски. Я научил ее вчера.
– Давай не будем садиться. Лучше немного погуляем.
– Могу я взять тебя под руку?
– Подожди, лучше я сама возьму тебя под руку. Она чуть ли не полностью опирается на меня, я почти ощущаю тепло ее тела.
– Monpti, ты не умеешь ходить под руку с женщиной. Не делай такие большие шаги. Ха-ха!.. Мне сейчас кое-что пришло в голову, но тебе я не скажу, Monpti. Потом, когда мы получше подружимся.
– Ты очаровательна.
– Нет, правда, мы всегда будем хорошими друзьями? Поклянись, что всегда будешь милым со мной и никогда вульгарным.
– Клянусь.
– Только тогда я смогу говорить тебе «ты». Я еще ни с кем не была на «ты». Что ты мне хотел сказать на ухо? Перед этим, возле дерева, ты сказал, что хочешь мне что-то сказать по секрету…
– Теперь уже нельзя.
– Почему? Нет, ты скажешь сейчас же. Я очень любопытна!
– Я только хотел сказать, что ты очень красива и нравишься мне.
– Погоди, я покажу тебе одну фотографию. Сядем на минутку.
Из сумочки она достает небольшой снимок.
– Это я.
Лицо почти не узнать. Я прошу подарить мне фото. Нет, оно плохое. В следующий раз она принесет получше.
– Дай мне твою сумку, Анн-Клер.
– Для чего?
– Хочу посмотреть, что внутри. Меня интересует содержимое, по нему можно определить характер владелицы. Как в зеркале.
– Внутри вещи для тебя совсем неинтересные.
– Обещаю: если внутри будет что-либо, что я не должен видеть, я не буду смотреть.
– Мне это не нравится.
– Даю тебе слово.
Но она не расстается с сумкой, даже прячет ее.
– Ты, вероятно, обычно имела дело с людьми, для которых честное слово ничего не значит. Французы, возможно…
– Перестань, это некрасиво с твоей стороны. Вот тебе сумка.
– Спасибо. Теперь она мне не нужна.
– Нет, ты сейчас же возьмешь ее и посмотришь, иначе я рассержусь.
Я беру сумку, раскрываю ее, заглядываю вовнутрь и снова закрываю ее.
– Пожалуйста.
– Отчего ты не смотришь?
– Я посмотрел. Мне было любопытно, какую губную помаду ты употребляешь. «Коти»? Неплохо. Дамы моего круга пользуются чаще всего «Убиганом».
Она с улыбкой глядит на меня.
– Да, это так, – говорю я.
Анн-Клер лишь улыбается и склоняется ко мне совсем близко.
– Ты только так говоришь мне это.
Ее неожиданная близость смущает меня, мой голос изменяет мне.
Она открывает сумку и выкладывает:
– Видишь, милый, вот здесь кисточка для пудры, это пудра, розовая охра… Вот карандаш, а это помада, это календарь, вот письмо от моей подруги Луизы – красивая девушка, ей двадцать лет. Это песенка. А это стихи.
Я тянусь за стихами. Нервным жестом она опережает меня и протягивает их мне.
Я читаю стихи. Эти небольшие поэтические строчки очень милы, только их нельзя переводить, они сразу становятся глупыми и сентиментальными. Но они мне нравятся, потому что я чужеземец и с французскими любовными терминами встречался только под строгим попечением грамматики, например: «Ольга любит Адель», «Адель любит Мари», «Мари не любит Ольгу».
Чтобы понять эти маленькие вирши, надо здесь жить. Нужно знать серое небо Парижа, ритмичную походку женщин – они идут по земле покачиваясь, с полуоткрытым ртом, с ярко-пунцовыми губами и с полуприкрытыми глазами, словно все время ищут кого-то. Нужно быть одиноким и не иметь денег, и тогда защемит сердце от такого вот стихотворения:
Дождик бьется в окна, Милое дитя. Хорошо, что снова Вместе – ты и я. Слышу в шелесте его Стук сердечка твоего.
Недурно, ничего не скажешь. Немножко притянуто, верно, но сравнение прекрасно. Дождь стучится снаружи, и она слышит его, сердце женщины напротив бьется внутри, в ее груди, а это слышит в свою очередь он. Естественно, при этом он прижимает свое ухо к ее левой груди, прохладному мягкому холмику…
Сердце у женщин находится именно в этом критическом месте. Как прекрасно было бы оказать первую помощь какой-нибудь молоденькой девушке.
Неужели нигде нет вакансии на должность спасателя?
Я собираюсь положить стихи обратно – и снова тот же нервный жест, что и вначале. Между прочих бумаг, писем и разных безделушек лежит голубой конверт. Мне показалось, что она хотела скрыть его. Каждый раз, когда она роется в сумке, чтобы что-нибудь показать мне, пальцы ее быстро скользят по этому конверту, словно не замечая его.
Может, это просто совпадение? Я спокоен, однако слежу за каждым ее движением.
Строго говоря, меня совершенно не касается, что за письмо она носит в своей сумке. Меня это не заботит, я ведь даже не влюблен в нее. Я так или иначе однажды отсюда уеду. И совсем не обязательно, что это любовное послание. Мало ли какое письмо она мне не может показать. Письмо от родителей, родственника или, может, подруги. Возможно, и от мужчины. «Посмотри, мама, я получила это письмо сегодня. Мы ведь уже оплатили, а от нас снова требуют денег, к тому же в невероятно грубом тоне!» Если же это любовное письмо, то это любовь из того времени, когда она меня еще совсем не знала. Женщины, бывает, иногда годами таскают такой сувенир в сумке. (Кенгуру таскает своего отпрыска не так долго.)
Она вытаскивает сложенный белый лист.
– Это написала я.
– Что это?
– Да так… мысли. Я их записала здесь, в саду. «Сентябрьский день. Небо серое, вот-вот пойдет дождь.
Если начнет капать, я пойду домой. На каштанах уже нет больше листвы. Желтый лист…»
Быстрым движением она кладет руку на лист бумаги.
– Не читай, пожалуйста.
– Почему?
– Просто так.
Она вдруг краснеет и становится задумчивой.
– Я иногда и стихи пишу, mais oui, но не надо спрашивать, что это за стихи…
Случайно она склоняется совсем близко ко мне, я почти ощущаю ее теплое дыхание. Когда она растягивает рот в улыбке, видны красивые ровные белые зубы. В глазах лучится ум. У меня такое чувство, что она играет мной. Тонкое платье обрисовывает прекрасно сложенные бедра… Боже мой. Боже мой!
– Анн-Клер, мне очень хочется пойти с тобой на набережную Сены.
– А что там?
– Мы спустимся с тобой к реке по дорожке Сен-Мишель. Листья уже падают на дорожку Сен-Мишель.
– Почему ты говоришь «дорожка Сен-Мишель»? Это же бульвар. И что нам делать на набережной? Здесь намного лучше, чем там.
– Я хочу взглянуть на двойные башни Нотр-Дам, когда они отражаются в темной воде Сены. И хочу, чтобы французская девушка поцеловала мои глаза.
– Я?
– Я имею в виду… горячо, легко, воздушно, как говорит наш великий поэт Ади.
– Ты такой странный.
Она думает немного, потом украдкой взглядывает на меня.
– Для этого совсем не нужно идти на набережную Сены.
– Как так?
– Я могу поцеловать твои глаза и здесь, но ты не должен меня целовать, иначе все будет выглядеть слишком смешно. Ну, закрой хорошенько свои глаза.
– Хотелось бы это сделать в самый последний момент.
Она наклоняется ко мне, как будто это самое естественное дело на земле, здесь, посреди Люксембургского сада, под обнаженной каменной статуей, и медленно прижимает свои пылающие губы к моим закрытым глазам.
Пожилой мсье смотрит на нас сквозь очки в золотой оправе, оторвав взгляд от газеты. Очки сидят на самом кончике носа.
Семнадцатая глава
Если я верну назад молочную бутылку, мне отдадут залог: франк и пятьдесят сантимов. На это я смогу купить сигареты. Постой, за винную бутылку я тоже платил залог: один франк.
Интересно, какие рожи корчат бакалейщики, когда им сдают бутылки и на залоговые деньги ничего у них не покупают?
Я иду с бутылкой в лавку и скромно пропускаю всю очередь – пусть их обслужат передо мной.
– Что вы желаете, мсье?
– Я принес обратно молочную бутылку.
– Литр молока, – говорит он и тянется за черпаком.
– Нет-нет, я только принес назад бутылку. Он не желает понимать меня.
– Пол-литра молока.
– Мне не нужно молоко.
– Тогда что угодно? Может быть, сыру?
– Ничего.
Деньги швыряют на прилавок и даже не прощаются.
С винной бутылкой дело еще сложнее. Лишь после длительного изучения готовы признать, что посудина местного происхождения. Однако вся история им жутко не нравится.
Но в результате у меня есть два франка пятьдесят сантимов.
После полудня я тщательно чищу щеткой костюм и иду на свидание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Все съеживаются. Один даже бледнеет и проводит рукой по лбу. Этот из породы нервных людей, которые всегда опасаются, что при обстоятельствах их сразу же арестуют.
Предводитель командует:
– Снимите шляпы, господа!
Один немец даже хочет, чтобы его жена тоже сняла шляпу.
– Примирись, дитя мое. Французы очень чувствительны.
Жена смотрит на него с удивлением и слегка отодвигается в сторону.
– Лазар Карно, организатор победы, – (видимо, был умелый парень), – родился в 1753 году в Нолаи, умер в 1823 году в Магдебурге. Exile par la Restauration, – строго говорит сторож. – Снимите шляпы, господа.
Здесь, в крипте, женщины не задерживаются, их не приходится то и дело звать, чтобы группа могла идти дальше. Тут они усердно идут вместе со всеми, они следуют по пятам друг за дружкой. Впечатление такое, будто они боятся, что один из Бессмертных может потянуться за ними, потому что одно лишь бессмертие слишком скучно. Милые, сбитые с толку зверюшки жизни!
Лихая американка, из-за которой я пришел в Пантеон, говорит своему соотечественнику типа «олд бой»:
– Слушай, что говорит гид. Эдна лопнула бы, будь она на моем месте!
Ни один из них не понимает по-французски. Парень скучает от незнакомого языка, женщина наслаждается им. То, чего женщины не могут понять, они могут тут же оценить и сразу жалеют тех, кто лишен этого наслаждения.
– Эдна умерла бы от счастья, если бы могла быть на моем месте!
– Зачем ты это говоришь?
– Потому что я терпеть ее не могу.
– Прости, я не понимаю этого.
– Марселей Вертело, химик и политик. Родился в 1827 году, умер в 1907 году в Париже. Господа, снимите, пожалуйста, шляпы.
– Чего ты не понимаешь?
– Связи. Эдна хотела бы оказаться на твоем месте, потому что ты ее терпеть не можешь?
– Я не возьму в толк, ты же в принципе сообразительный, как это ты не понимаешь?
– Ну хорошо, объясни мне – почему.
– Потому что нет никакой связи.
– Сади Карно, – (ага, родственники), – президент Республики, родился в Лиможе в 1837 году. Он был убит в 1894 году в Лионе одним итальянским анархистом. Снимите, пожалуйста, шляпы, господа.
Он это произносит таким тоном, словно выискивает среди нас итальянца.
Неприятно, уже второе убийство. А как у них в этом плане идут дела сегодня?
Когда называются более известные Бессмертные, например Золя, раздается всеобщее «ах!» – в остальных случаях Бессмертные всем порядком наскучили.
– Здесь покоится Жан-Жак Руссо…
– Ах!..
– …философ и писатель. Господа, пожалуйста, наденьте шляпы.
В первый момент я не понимаю, почему именно Руссо должен получить пощечину. Позднее выясняется, что именно в этом месте в коридоре сильно сквозит; значит, только поэтому.
Как можно помещать философа и поэта на сквозняке?
Правильно. Только философ и поэт стерпит такое.
Так, хватит бессмертия!
Гид стоит перед лестницей, ведущей в крипту; выйти может только тот, кто уплатил чаевую пошлину. Для французов акцию, видимо, аранжировали бы потактичнее, но с иностранными туристами тонкости неуместны. Они не поняли ни слова, их можно просто схватить за грудки и указать на вытянутую пустую ладонь. Чужестранцы все кретины (независимо от одежды). Некоторые так напуганы, что по первому же слову отдали бы свои шляпы.
Наверху новая группа ждет, когда она сможет пойти вниз, и осматривает лица выходящих из подземелья. Что там внизу с ними сделали?
Пятнадцатая глава
Вот уже несколько дней как я страшно нервничаю.
Стоит кому-нибудь в метро громко обратиться ко мне: «Vous descendez a la prochaine? Вы выходите на следующей остановке?» – или сложить с шуршанием газету под моим носом, как я чувствую, что способен размозжить о стену голову невинного, распахивающего двери вагона кондуктора. Как раз в том месте, где висит небольшая дощечка: «Не забывайте, дамы и господа, что у кондуктора тоже есть нервы».
Раздражительность во мне все растет, и временами она прорывается по какому-нибудь совершенно безобидному поводу.
Пожилой мсье идет навстречу по улице Сен-Жакоб и роняет свою трость перед лавкой итальянских деликатесов.
– Дурак! – громко говорю я.
Старик не произносит ни слова. Он весьма тщательно оттирает носовым платком палку, затем очищает нос и идет дальше.
Нельзя оскорблять пожилых людей безо всякой причины. Особенно тех, кто переносит это с христианским терпением. Я тотчас же иду за ним и хочу извиниться. Я догоняю его как раз перед гостиницей «Ривьера».
– Мсье, я только что оскорбил вас. Я был взвинчен, я не хотел вас задевать.
Он останавливается и смотрит на меня с изумлением.
– Что случилось?
– Я обозвал вас дураком и поэтому прошу прощения.
– Как так?
– Я только что сказал вам «дурак»!
Он делает из пальцев воронку и прикладывает ее к уху.
– Что сказали?
– «Дурак»!
Он беззвучно бьет меня своей палкой.
Я тут же поднимаюсь в гостиницу, чтобы приготовить свой какао-обед.
Надо обязательно начать новую жизнь. Надо углубиться в суть вещей. В Бытии до Существования что-то есть. Даже этот старик с тростью… Человек добр. Конечно…
После обеда я иду в сад Обсерватории, на место наших свиданий. После такого нервного утра, как сегодня, ни на что хорошее я не могу уже надеяться.
Аллея пуста.
Анн-Клер здесь нет.
Этого можно было ожидать. Теперь наступает пора мучений.
Вчера я очень оскорбил ее. Она плакала от бессилия, а не оттого, что любит меня и… После случившегося ясно, что она не придет. Что вообще со мной творится, если я так жестоко обижаю людей?
Сенатские часы бьют три.
Я больше никогда не увижу ее. Теперь я снова одинок.
Кладу голову на спинку бесплатной скамейки, на которой сижу, и затихаю в отчаянии.
Голуби воркуют и крутятся в танце ухаживания на газоне. Холодный ветер продувает увядшую листву – большой шумный вентилятор. Деревья уже сильно просвечиваются, аллеи полны желтых листьев… Американцы фотографируют обнаженную статую на обочине газона. Высокого роста девица в очках громко смеется. Интересно, что ей сказали?
Я снова остался в одиночестве. Есть ли у меня еще дома какао?
Двадцать минут четвертого. Кто-то идет по аллее. Это она или не она?
Я не хочу поднимать голову, лучше подождать, пока подойдет ближе, – но не выдерживаю. Она пришла, пришла, пришла!
Стройная фигура Анн-Клер! Улыбаясь, она медленно приближается. Само солнце идет по аллее, чтобы осветить мою убогую жизнь.
Сегодня она очень красива. До жениха мне никакого дела нет. Бог мой, он ведь даже не супруг ей. Где мы живем? В средние века? Кстати, есть французская поговорка: чего хочет женщина, того хочет Всевышний. А она хочет. На ней легкое голубое платье без рукавов; о, эти полные руки! Бежевое пальто она несет на руке. Свой беретик она сдергивает, как только видит меня. Быстрым движением головы встряхивает волосы. Плотные, волнистые белокурые пряди трепещут вокруг лица.
– Bonjour.
– Bonjour.
Она вытягивает гибкое тело, гордая – она знает, что молода и красива. Глаза ее блестят, словно она чуть-чуть опьянела. Женщин иногда пьянит уже сам воздух.
Я смотрю на ее платье. Как мило и красиво она одевается. Обычно я никогда не рассматриваю одежду, которую носят люди. Я стал это делать с тех пор, как сам испытываю затруднения со своим гардеробом.
На ее прекрасном платье множество пуговок. Освободить ее от платья, расстегнув все пуговки, – вот было бы наслаждение!
– Пойдемте погуляем?
– Хорошо.
– У меня есть неплохая идея. Давайте будем друзьями.
– Давайте.
– Обещайте мне, что будете всегда корректны.
– Я обещаю.
– Я буду вас всегда называть mon petit, Малыш. Она уже распоряжается.
– А я буду говорить вам «ты».
– О, какой нахал!
– Ты сердишься?
– Вы не смеете меня называть на «ты». Только если я разрешу.
– Так мы хорошие друзья или нет?
В конце аллеи она вдруг берет меня под руку.
– Жорж, видишь вон там старую женщину?
– Что-что?
Она на мгновенье задумывается.
– Вы же хотите, чтобы мы были на «ты»?
Теперь она настроена примирительно. Берет мою руку и улыбается мне в лицо, склонив голову.
Мимо нас проходят два студента. Один из них толкает приятеля локтем:
– Шикарная стерва! Как тут реагировать? Я оборачиваюсь к ним.
Один из студентов кричит мне:
– Поздравляю, дружище! Je t'en f?licite! Ne f?ches pas, hein? Ты ведь не сердишься, a?
Шестнадцатая глава
Анн-Клер обнимала относительную рубашку.
Вчера ночью я в полной тайне постирал ее. После стирки я как мог расправил ее, повесив для просушки, чтобы она не высохла измятой, так как гладить невозможно. Я чувствую, что я потерянный человек. Джентльмен ты либо представитель богемы, но ночью стирать рубашки нельзя, это наводит на мысль о мелкобуржуазных замашках.
После полудня Анн-Клер и я приходим в сад одновременно.
Она уже издали машет мне своей сумкой.
– Servus!
Да, она здоровается по-венгерски. Я научил ее вчера.
– Давай не будем садиться. Лучше немного погуляем.
– Могу я взять тебя под руку?
– Подожди, лучше я сама возьму тебя под руку. Она чуть ли не полностью опирается на меня, я почти ощущаю тепло ее тела.
– Monpti, ты не умеешь ходить под руку с женщиной. Не делай такие большие шаги. Ха-ха!.. Мне сейчас кое-что пришло в голову, но тебе я не скажу, Monpti. Потом, когда мы получше подружимся.
– Ты очаровательна.
– Нет, правда, мы всегда будем хорошими друзьями? Поклянись, что всегда будешь милым со мной и никогда вульгарным.
– Клянусь.
– Только тогда я смогу говорить тебе «ты». Я еще ни с кем не была на «ты». Что ты мне хотел сказать на ухо? Перед этим, возле дерева, ты сказал, что хочешь мне что-то сказать по секрету…
– Теперь уже нельзя.
– Почему? Нет, ты скажешь сейчас же. Я очень любопытна!
– Я только хотел сказать, что ты очень красива и нравишься мне.
– Погоди, я покажу тебе одну фотографию. Сядем на минутку.
Из сумочки она достает небольшой снимок.
– Это я.
Лицо почти не узнать. Я прошу подарить мне фото. Нет, оно плохое. В следующий раз она принесет получше.
– Дай мне твою сумку, Анн-Клер.
– Для чего?
– Хочу посмотреть, что внутри. Меня интересует содержимое, по нему можно определить характер владелицы. Как в зеркале.
– Внутри вещи для тебя совсем неинтересные.
– Обещаю: если внутри будет что-либо, что я не должен видеть, я не буду смотреть.
– Мне это не нравится.
– Даю тебе слово.
Но она не расстается с сумкой, даже прячет ее.
– Ты, вероятно, обычно имела дело с людьми, для которых честное слово ничего не значит. Французы, возможно…
– Перестань, это некрасиво с твоей стороны. Вот тебе сумка.
– Спасибо. Теперь она мне не нужна.
– Нет, ты сейчас же возьмешь ее и посмотришь, иначе я рассержусь.
Я беру сумку, раскрываю ее, заглядываю вовнутрь и снова закрываю ее.
– Пожалуйста.
– Отчего ты не смотришь?
– Я посмотрел. Мне было любопытно, какую губную помаду ты употребляешь. «Коти»? Неплохо. Дамы моего круга пользуются чаще всего «Убиганом».
Она с улыбкой глядит на меня.
– Да, это так, – говорю я.
Анн-Клер лишь улыбается и склоняется ко мне совсем близко.
– Ты только так говоришь мне это.
Ее неожиданная близость смущает меня, мой голос изменяет мне.
Она открывает сумку и выкладывает:
– Видишь, милый, вот здесь кисточка для пудры, это пудра, розовая охра… Вот карандаш, а это помада, это календарь, вот письмо от моей подруги Луизы – красивая девушка, ей двадцать лет. Это песенка. А это стихи.
Я тянусь за стихами. Нервным жестом она опережает меня и протягивает их мне.
Я читаю стихи. Эти небольшие поэтические строчки очень милы, только их нельзя переводить, они сразу становятся глупыми и сентиментальными. Но они мне нравятся, потому что я чужеземец и с французскими любовными терминами встречался только под строгим попечением грамматики, например: «Ольга любит Адель», «Адель любит Мари», «Мари не любит Ольгу».
Чтобы понять эти маленькие вирши, надо здесь жить. Нужно знать серое небо Парижа, ритмичную походку женщин – они идут по земле покачиваясь, с полуоткрытым ртом, с ярко-пунцовыми губами и с полуприкрытыми глазами, словно все время ищут кого-то. Нужно быть одиноким и не иметь денег, и тогда защемит сердце от такого вот стихотворения:
Дождик бьется в окна, Милое дитя. Хорошо, что снова Вместе – ты и я. Слышу в шелесте его Стук сердечка твоего.
Недурно, ничего не скажешь. Немножко притянуто, верно, но сравнение прекрасно. Дождь стучится снаружи, и она слышит его, сердце женщины напротив бьется внутри, в ее груди, а это слышит в свою очередь он. Естественно, при этом он прижимает свое ухо к ее левой груди, прохладному мягкому холмику…
Сердце у женщин находится именно в этом критическом месте. Как прекрасно было бы оказать первую помощь какой-нибудь молоденькой девушке.
Неужели нигде нет вакансии на должность спасателя?
Я собираюсь положить стихи обратно – и снова тот же нервный жест, что и вначале. Между прочих бумаг, писем и разных безделушек лежит голубой конверт. Мне показалось, что она хотела скрыть его. Каждый раз, когда она роется в сумке, чтобы что-нибудь показать мне, пальцы ее быстро скользят по этому конверту, словно не замечая его.
Может, это просто совпадение? Я спокоен, однако слежу за каждым ее движением.
Строго говоря, меня совершенно не касается, что за письмо она носит в своей сумке. Меня это не заботит, я ведь даже не влюблен в нее. Я так или иначе однажды отсюда уеду. И совсем не обязательно, что это любовное послание. Мало ли какое письмо она мне не может показать. Письмо от родителей, родственника или, может, подруги. Возможно, и от мужчины. «Посмотри, мама, я получила это письмо сегодня. Мы ведь уже оплатили, а от нас снова требуют денег, к тому же в невероятно грубом тоне!» Если же это любовное письмо, то это любовь из того времени, когда она меня еще совсем не знала. Женщины, бывает, иногда годами таскают такой сувенир в сумке. (Кенгуру таскает своего отпрыска не так долго.)
Она вытаскивает сложенный белый лист.
– Это написала я.
– Что это?
– Да так… мысли. Я их записала здесь, в саду. «Сентябрьский день. Небо серое, вот-вот пойдет дождь.
Если начнет капать, я пойду домой. На каштанах уже нет больше листвы. Желтый лист…»
Быстрым движением она кладет руку на лист бумаги.
– Не читай, пожалуйста.
– Почему?
– Просто так.
Она вдруг краснеет и становится задумчивой.
– Я иногда и стихи пишу, mais oui, но не надо спрашивать, что это за стихи…
Случайно она склоняется совсем близко ко мне, я почти ощущаю ее теплое дыхание. Когда она растягивает рот в улыбке, видны красивые ровные белые зубы. В глазах лучится ум. У меня такое чувство, что она играет мной. Тонкое платье обрисовывает прекрасно сложенные бедра… Боже мой. Боже мой!
– Анн-Клер, мне очень хочется пойти с тобой на набережную Сены.
– А что там?
– Мы спустимся с тобой к реке по дорожке Сен-Мишель. Листья уже падают на дорожку Сен-Мишель.
– Почему ты говоришь «дорожка Сен-Мишель»? Это же бульвар. И что нам делать на набережной? Здесь намного лучше, чем там.
– Я хочу взглянуть на двойные башни Нотр-Дам, когда они отражаются в темной воде Сены. И хочу, чтобы французская девушка поцеловала мои глаза.
– Я?
– Я имею в виду… горячо, легко, воздушно, как говорит наш великий поэт Ади.
– Ты такой странный.
Она думает немного, потом украдкой взглядывает на меня.
– Для этого совсем не нужно идти на набережную Сены.
– Как так?
– Я могу поцеловать твои глаза и здесь, но ты не должен меня целовать, иначе все будет выглядеть слишком смешно. Ну, закрой хорошенько свои глаза.
– Хотелось бы это сделать в самый последний момент.
Она наклоняется ко мне, как будто это самое естественное дело на земле, здесь, посреди Люксембургского сада, под обнаженной каменной статуей, и медленно прижимает свои пылающие губы к моим закрытым глазам.
Пожилой мсье смотрит на нас сквозь очки в золотой оправе, оторвав взгляд от газеты. Очки сидят на самом кончике носа.
Семнадцатая глава
Если я верну назад молочную бутылку, мне отдадут залог: франк и пятьдесят сантимов. На это я смогу купить сигареты. Постой, за винную бутылку я тоже платил залог: один франк.
Интересно, какие рожи корчат бакалейщики, когда им сдают бутылки и на залоговые деньги ничего у них не покупают?
Я иду с бутылкой в лавку и скромно пропускаю всю очередь – пусть их обслужат передо мной.
– Что вы желаете, мсье?
– Я принес обратно молочную бутылку.
– Литр молока, – говорит он и тянется за черпаком.
– Нет-нет, я только принес назад бутылку. Он не желает понимать меня.
– Пол-литра молока.
– Мне не нужно молоко.
– Тогда что угодно? Может быть, сыру?
– Ничего.
Деньги швыряют на прилавок и даже не прощаются.
С винной бутылкой дело еще сложнее. Лишь после длительного изучения готовы признать, что посудина местного происхождения. Однако вся история им жутко не нравится.
Но в результате у меня есть два франка пятьдесят сантимов.
После полудня я тщательно чищу щеткой костюм и иду на свидание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31