Я уверен, что он был там.— Хорошо, — сказал отец усталым голосом. — Если ты так считаешь, иди и найди там его.— Папа, почему ты не простишь ее? Я думаю, она искренне раскаивается в том, что сделала против тебя, и потом, что бы это ни было, она — твоя мать.Я даже улыбнулся ему, так мне хотелось верить, что он передумает и пойдет со мною обратно, чтобы простить ее. Разве не здорово будет, если обе мои бабушки соберутся здесь на Рождество?Он молча покачал головой, продолжая идти вперед, а я отстал, собираясь повернуть обратно. Внезапно он обернулся и позвал:— Джори! Обещай ничего не говорить об этом маме.Я пообещал, но в душе у меня поселились скорбь и беспокойство. Мне бы хотелось никогда не знать того, о чем я узнал неожиданно в тот вечер.К тому же я не понимал, всю ли историю об отношениях папы с его матерью я услышал или только часть, а основная — и страшная — тайна еще скрыта от меня.Мне бы хотелось спросить его, за что он так ненавидит ее, но отчего-то я понимал, что он мне не скажет.Интуиция подсказывала мне, что лучше мне не знать всей правды.— Если Барт и вправду там, приведи его домой и заставь лечь спать, Джори. Но Бога ради, умоляю, не говори ничего маме об этой женщине. Я позабочусь обо всем сам. Она скоро уедет, и мы будем жить так, как раньше.Я поверил, потому что хотел поверить, что все пойдет по-прежнему, что все будет хорошо. Но в глубине души я носил печальную память об этой женщине. Конечно, папа был мне более дорог, чем она, но я не смог удержаться от вопроса:— Папа, отчего ты так ненавидишь ее? Что она сделала? А если ты ее ненавидишь, то почему тогда ты раньше настаивал, чтобы мы навестили ее, а мама не хотела.Папа долго смотрел куда-то вдаль, а потом, будто издалека, до меня дошел его голос:— Джори, к сожалению, ты скоро сам узнаешь правду. Дай мне время, чтобы найти нужные и точные слова для объяснения всего, что случилось. Но поверь: мама и я всегда намеревались рассказать тебе правду. Мы ждали, когда ты и Барт достаточно подрастете, чтобы суметь понять, как можно одновременно и любить свою мать, и ненавидеть. Это грустно, но многие дети испытывают такие двойственные чувства к своим родителям.Я обнял его, хотя это считалось «не по-мужски». Я любил его, но если это опять «не по-мужски», то тогда что остается мужчине?— Не волнуйся за Барта, папа. Я приведу его домой сейчас же.Мне удалось проскользнуть в еще не закрытые ворота как раз вовремя. Они клацнули за моей спиной. Наступила такая тишина, что, казалось, на земле все вымерло.Я быстро спрятался за деревом. Навстречу мне вышли рука об руку Джон Эмос Джэксон и Барт. Старик провожал Барта.— Теперь тебе ясно, что делать?— Да, сэр, — проговорил, будто в ступоре, Барт.— Тебе понятно, что произойдет, если ты поступишь по-другому?— Да, сэр. Всем тогда придется плохо, и мне тоже.— Да, плохо, плохо так, что ты пожалееш-ш-шь.— Плохо так, что я пожалею, — тупо повторил Барт.— Человек рожден в грехе…— Человек рожден в грехе…— …и рожденный в грехе…— и рожденный в грехе…— …должен страдать.— А как они должны страдать?— По-разному, всю жизнь, а смертью их грехи искупятся.Я застыл на месте, скрученный суеверным страхом. Что делает этот человек? Зачем ему Барт?Они прошли мимо меня, и я увидел, как Барт растворился в темноте. Пошел домой. Джон Эмос Джэксон прошаркал в дом, запер дверь. Вскоре все огни погасли.Внезапно я вспомнил: я не слышу лая Эппла. Разве такая старая сторожевая собака, как Эппл, допустит, чтобы незнакомец ходил ночью по участку?Я прокрался к сараю и позвал Эппла по имени. Но никто не бросился ко мне, чтобы лизнуть в лицо, и никто не завилял радостно хвостом. Я снова позвал, уже громче. Я знал, что на двери висит керосиновая лампа. Я зажег ее и вошел в стойло, где был с некоторых пор дом Эппла.От того, что я увидел, прервалось дыхание. Нет, нет, нет!Кто мог сделать это? Кто мог проткнуть вилами верную собаку, прекрасного лохматого друга?Кровь, покрывавшая его густую шерсть, высохла и стала черной. Я выбежал и что есть духу пустился домой. Час спустя мы с папой вырыли могилу для огромного пса. Мы оба понимали, что «они» смогут навсегда отнять у нас Барта, если эта история выйдет наружу.— Но Барт не мог сделать этого, — проговорил папа, когда мы были уже дома. — Нет, я не верю. Я уже мог поверить во все.Рядом с нами живет старая женщина. Она всегда одета в черное и носит черную вуаль. Она — дважды свекровь мамы и вдвойне ненавидима.Все, что оставалось мне — теряться в бесконечных догадках: что такого она сделала моим маме и папе? Отец так и не нашел слов, чтобы мне это объяснить.Поэтому я решил, что она и моя бабушка тоже, ведь я так любил Криса, он был мне и в самом деле отец.Но на самом деле она бабушка Барта, вот почему она так ласкала, так заманивала именно его, а не меня. Я же принадлежал мадам Марише, так же законно, как Барт — ей. Они любили друг друга по закону крови. Я даже позавидовал Барту: я был всего лишь приемный внук для этой таинственной женщины, которая наложила на себя такое жестокое искупление своих ошибок. Мне показалось, что я должен больше заботиться о воспитании Барта: защищать его, руководить им, не давать ему заблуждаться.Мне захотелось взглянуть на Барта сейчас же. Он лежал в кровати, свернувшись калачиком, и сосал во сне большой палец. Он казался совсем ребенком. Я подумал, что он всю свою маленькую жизнь был как бы в моей тени. Ему всегда ставили в пример меня, достигшего таких успехов, о которых он в те же годы и помышлять не мог, он всегда запаздывал, не успевая за моим темпом, не имея таких же целей. Он даже позднее пошел, позднее заговорил в младенческом возрасте, и не улыбался до года. Выходило, будто бы он с рождения знал, что ему предназначено быть «номером два» в нашей семье, и никогда «номером один». А теперь, с появлением бабушки, он нашел человека, для которого он — главный, в нем смысл жизни. Я порадовался за Барта. Даже теперь, не видя под вуалью ее лица и под черным платьем ее фигуры, я знал, что когда-то она была очень красива. Гораздо красивее моей бабушки Мариши, которая вряд ли могла сравниться с ней даже в юности.Но… темные места в этой истории не давали мне покоя.Когда и почему появился Джон Эмос Джэксон? Почему любящая мать и бабушка, которая решила порвать с прошлым, воссоединиться с детьми и внуками, притащила сюда этого злобного, темного человека? ПОЧИТАЙ МАТЬ СВОЮ Конечно, он даже не оглянулся, чтобы удостовериться, сплю ли я на самом деле. Я лежал в той маленьком кровати, которая всегда была моя, и они нисколько не сомневались, что мне в ней удобно. Я увидел, как папа одетый вышел из дому. Отчего-то я догадался, что он идет к бабушке. Пусть бы у него ничего не вышло, и тогда бабушка будет, как прежде, моя. Только моя.Эппл. Эппл ушел туда, где теперь прочие щенки и пони,— Они пасутся на райских пастбищах, — говорил в таких случаях Джон Эмос со странным блеском в его водянистых глазах.Он смотрел на меня так подозрительно, будто подозревал, что это я проткнул вилами Эппла.— Ты и правда видел его мертвым? Эппл умер?— Неподвижен, как чурбан. Правда умер.Я крался по извилистым тропинкам, которые, казалось мне, ведут меня прямо к воротам ада. Вниз, вниз, вниз, через пещеры, каньоны и ямы, и рано или поздно придешь к этим вратам. Они красные. Ворота в ад должны быть красные или черные, в крайнем случае.Черные ворота. Черные ворота бесшумно и широко открылись, пропуская папу. Да, она хотела, чтобы он пришел. Заботливый сын. Упек свою мать в сумасшедший дом, а следом за ней отправит меня в одно такое веселенькое заведение, где тебя связывают и надевают смирительные рубашки (интересно, как они выглядят?). Во всяком случае, все это ужасно.Ворота захлопнулись, слегка клацнув петлями. Мама, наверное, в своей комнате, перепечатывает свою книгу, как будто она и в самом деле заменит ей танцы. Она как ни в чем не бывало сидела в своей инвалидной коляске и была поглощена книгой, когда Джори заиграл ту самую балетную музыку. Потом она подняла голову, стала глядеть куда-то в пространство, затем ноги ее задвигались, отбивая такт.— Что такое хитросплетения, мама? — спросил я, когда однажды она заметила, что у Джори дар разбираться во всех хитросплетениях танца.— Сложности, — ответила она сразу, как будто носила при себе словарь.Словари всегда окружали ее: маленькие, большие, средние, и один толстенный словарь, который даже стоял на особой вертящейся подставке.С тех пор я учил свои ноги разбираться в хитросплетениях. Вот и сейчас я незаметно проскользнул за спиной папы, который никогда не имел привычки оглядываться. Я всегда оглядывался, внимательно вглядываясь в обстановку, то направо, то налево, через плечо, всегда выслеживая, вынюхивая.Проклятый шнурок! Я упал, зацепившись за него. В который уже раз! Если даже папа и услышал мой слабый вскрик, то он все равно не оглянулся. А ведь секретные дела надо делать тайно, как делали шпионы. Или воры, охотники за драгоценностями. У богатых леди всегда много драгоценностей. Надо бы попрактиковаться, пока она рассусоливает там со своим сыночком, таким уважаемым доктором, все плачет и умоляет простить ее, сжалиться, полюбить снова и взять к себе. Как это все противно. Я никогда не любил папу особенно, но теперь я вспомнил, как я к нему относился еще до того, как он спас мою ногу от «ампутации». Ага, папочка собирается отнять у меня единственную родную бабушку! У кого из мальчишек еще есть такая богатая бабушка, что, только заикнись, она тебе все отдаст?— Куда это ты идешь, Барт? — Джон Эмос возник из ничего, блестя в темноте глазами.— Не твое поганое дело! — сказал я так, как сделал бы Малькольм.Дневник Малькольма был, как всегда, у меня с собой, под рубашкой. Красная кожа его обложки прилипла к моей груди. Я учился извлекать выгоду из ярости.— Твой отец здесь, разговаривает с бабушкой. Спрячься-ка там и запоминай каждое сказанное ими слово, а потом все расскажешь мне. Ты понял?Понял. Он-то, конечно, и сам будет подглядывать в дверь, я знаю. Но он ничего не услышит. А я не пропущу ни одного слова, будьте уверены. Не может сам ни нагнуться, ни поднять уроненного. А командует.— Барт! Ты слышал, что я сказал? Какого черта ты пошел на черную лестницу?Я обернулся и пристально поглядел на него. С высоты пятой ступени я был выше него.— Сколько тебе лет, Джон Эмос?Он пожал плечами и нахмурился:— Зачем тебе знать?— Просто не видел еще никого дряхлее тебя.— Бог накажет того, кто не почитает старших. — Он щелкнул зубами. Звук был такой, как будто тарелки сбросили в раковину.— Я сейчас даже выше, чем ты.
— — Во мне шесть футов роста — или было, во всяком случае. Тебе, малец, никогда не вырасти таким, разве что ты все время будешь стоять на лестнице.Я прищурил глаза, чтобы сделать взгляд таким, как у Малькольма.— Придет день, Джон Эмос, когда я перерасту тебя. Ты на коленях приползешь и будешь просить меня, пожалуйста, сэр, будьте добры, сэр, избавьте меня от этих проклятых мышей на чердаке. И я скажу: «Я не могу быть уверен в том, что ты достоин моего доверия?», а ты скажешь: «Я буду служить вам до последнего, даже когда вы сойдете в могилу».Моя речь вызвала у него лукавую улыбку.— Барт, ты вырастешь таким же умным, как твой великий дед, Малькольм. Отложи все, что ты собираешься делать, Барт. Иди к ним и выслушай все, что они скажут. Каждое слово. А потом приди и перескажи мне.Я, как настоящий шпион, подлез под сервироваль-ный столик, замаскированный красивым восточным экраном. Оттуда я прокрался за кадушки с пальмами.Ну, конечно же, я так и знал. Все одно и то же. Бабушка умоляла, папа отказывал. Я уселся поудобнее и достал пачку самокруток. Когда жизнь становится невыносимой, как сейчас, например, сигареты помогают. Ничего не делать, только слушать. А мне страшно хотелось действовать. Настоящие шпионы не говорят ни слова.Папа хорошо выглядел в своем светло-сером костюме. Я бы хотел так выглядеть, когда вырасту, но я не смогу. У меня нет этого дара — хорошо выглядеть. Я вздохнул: на самом деле мне хотелось быть его сыном.— Миссис Уинслоу, вы пообещали мне уехать, но я не вижу ни одной упакованной коробки. Прошу вас, для блага Барта, для его душевного здоровья; для блага Джори, если только вы правду говорите, что любите его тоже; и, главным образом, для Кэти — уезжайте. Уезжайте в Сан-Франциско. Это недалеко. Клянусь вам, что навещу, как только смогу. Я найду возможность посещать вас, так, чтобы Кэти и не заподозрила.Надоело. Что он заладил об одном и том же? Какое ему дело, что мама думает и говорит о его матери? Если бы я был таким дураком, чтобы жениться, я бы велел своей жене принять мою мать или убираться ко всем чертям. Катись ко всем чертям, как сказал бы Малькольм.— О, Кристофер, — снова расплакалась она, вытирая слезы бесчисленными шелковыми платочками. — Я бы хотела, чтобы Кэти простила меня, и чтобы я смогла занять какое-то место в вашей жизни. Я не уезжаю, потому что жду, когда она поймет, что я не причиню никому зла… я здесь для того, чтобы дать вам все, что смогу.Папа горько усмехнулся:— Предполагаю, о чем вы говорите, снова исключительно о деньгах и вещах. Но это не то, что нужно ребенку. Кэти и я сделали все, что в наших силах, чтобы Барт чувствовал, как его любят, как в нем нуждаются, но он не понимает моей ответственности за него. Он совершенно не ориентируется в жизни: что он в семье, кто он, куда он идет? У него нет никаких склонностей, он не сделает карьеры, как Джори, карьеры, которая обеспечила бы ему будущее. Сейчас он мечется, ищет себя, а вы не сможете ему в этом помочь. Он очень замкнут, никого не пускает в свой внутренний мир. Он и обожает, и мучает мать. Он ревнив: думает, что она любит Джори больше, чем его. Он осознает, что Джори более воспитан, красив, талантлив, а главное, более ловок в общении. Барт не преуспел же ни в чем, кроме больших претензий. Если бы он доверился бы нам или своему психиатру, ему можно было бы помочь, но он никому не доверяет.Я сидел и молча вытирал злые слезы. Так горько слышать, как о тебе говорят: конечно, кое-что правда, я такой, но кое-что совсем не правда. Я не такой, а они так уверены, что знают меня. Ничего они не знают. Откуда им знать?— Вы что-нибудь поняли из того, что я только что сказал, миссис Уинслоу? — закричал вдруг папа. — Барт ненавидит свой нынешний имидж беззащитного ребенка, а дело в том, что у него нет ни умения, ни ловкости, ни авторитета. Поэтому он черпает все, чего ему недостает, из книг, из телевизионных шоу, даже из наблюдений за животными: то он изображает волка, то собаку, то кошку.— Но почему, почему? — стонала она. Он рассказал все мои секреты. А рассказанный секрет не имеет никакой ценности, вот так.— Вы не понимаете? Даже не догадываетесь? В доме тысячи фотографий отца Джори, и ни одной — отца Барта. Ни одной.Это так поразило ее, что она встала. И страшно рассердилась:— А с какой стати ему иметь фотографии отца? Или это моя вина, что мой второй муж не дал ни одной фотографии своей любовнице?Я был ошеломлен. Что она сказала? Джон Эмос, правда, рассказывал мне какие-то дурацкие истории, но я тогда думал, что он их выдумал, как я выдумываю всякие истории, чтобы развеять скуку. Может ли быть правдой то, что моя мама, моя собственная мама была порочной женщиной, совратившей второго мужа моей же бабушки? И что я — сын юриста по имени Бартоломью Уинслоу? Ах, мама, как же я теперь стану жить? Как мне не ненавидеть тебя теперь?Папа снова хитро улыбнулся:— Вероятно, вашему дорогому мужу не было в том нужды. Он полагал, что будет у Кэти всегда под рукой, в доме и в постели: он, живой, собственной персоной, в перспективе, как законный муж. Перед его смертью она ему призналась, что у нее будет от него ребенок; и я, по крайней мере, не сомневаюсь, что он развелся бы с вами и женился на Кэти, если бы не внезапная смерть.Душевная боль скрутила меня в узел. Бедный, бедный мой отец, погибший в огне в Фоксворт Холле! Да, теперь я знаю: только Джон Эмос был мне настоящим другом, только он один относился ко мне, как ко взрослому, только он сказал мне правду. А дядя Пол, чья фотография хранилась у меня на ночном столике, был мне не более чем отчим, такой же, как и Кристофер. Я мысленно рыдал, ведь я потерял еще одного отца. Я из своего убежища переводил в отчаянии взгляд то на одного, то на другую, лихорадочно соображая, как же мне теперь относиться к ним и к маме. Как родители смеют распоряжаться так жизнями еще не рожденных своих детей: перекидывать их туда-сюда, так что я мог бы и не узнать, чей я сын?И все же я был на стороне бабушки, которую, казалось, очень задели слова сына. Я с надеждой ждал, что она скажет. Ее тонкие белые руки коснулись лба, покрытого испариной, как будто она чувствовала головную боль. Как она переносит эту боль, если я не могу вынести?— Ну что ж, Кристофер, — произнесла она, наконец, когда я было уже подумал, что она не оправится от этого шока, — ты свое сказал, позволь же сказать и мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36