Позже я поняла, что он, видимо, справлялся обо мне. Если бы он уже не знал, где живет моя семья, он не стал бы говорить мне о чуме.Я не помню, как добралась домой. Питер-младший, наверное, сам положил мясо мне в корзину, но я помню только, как я прибежала обратно, поставила корзину у ног Таннеке и сказала:— Мне надо поговорить с госпожой.Таннеке рассматривала содержимое корзины:— Сосисок не купила и ничего не купила, чем их заменить! Что с тобой? Иди сейчас же обратно в мясной ряд.— Мне надо поговорить с госпожой, — повторила я.— Что случилось? — подозрительно нахмурилась Таннеке. — Ты что-нибудь натворила?— Квартал, где живут мои родные, могут закрыть на карантин. Мне надо к ним сходить.— Ах вот что, — нерешительно проговорила Таннеке. — Не знаю, что тебе сказать. Тебе придется спросить разрешения у госпожи. Она сейчас с моей хозяйкой.Катарина и Мария Тинс были в комнате с распятием. Мария Тинс, по обыкновению, курила трубку. Когда я вошла, они замолчали.— Что тебе нужно, девушка? — буркнула Мария Тинс.— Прошу вас, сударыня, — обратилась я к Катарине. — Я узнала, что квартал, где живет моя семья, могут закрыть на карантин. Мне бы хотелось их повидать.— Что? И принести сюда заразу? Ни в коем случае! С ума ты, что ли, сошла?Я посмотрела на Марию Тинс, что еще больше взбесило Катарину.— Я сказала — ни в коем случае! Это я решаю, что тебе разрешить, а что запретить. Ты что, забыла?— Нет, сударыня, — сказала я, потупив глаза.— Я тебя и по воскресеньям туда не буду отпускать, пока опасность заразы не минует. Иди же, чего ты здесь торчишь? У нас дела.Я вынесла во двор грязное белье и села спиной к двери: мне никого не хотелось видеть. Я отстирывала платье Мартхе и плакала. Когда я почувствовала запах трубки Марии Тинс, я вытерла глаза, но не обернулась.— Не будь дурочкой, милая, — раздался у меня за спиной голос Марии Тинс. — Ты ничем не можешь им помочь, и тебе надо позаботиться о собственной безопасности. Ты же умница — неужели ты этого не понимаешь?Я ничего не ответила. Через некоторое время запах трубки исчез.На следующее утро хозяин пришел в мастерскую, когда я подметала пол.— Мне очень жаль, что твою семью постигло такое несчастье, Грета, — сказал он.Я подняла на него глаза. Его взгляд светился сочувствием, и, набравшись смелости, я спросила:— Вы не знаете, сударь, карантин уже объявили?— Да, вчера утром.— Спасибо, сударь.Он кивнул и повернулся идти. Но тут я сказала:— Можно мне у вас еще что-то спросить, сударь? Про картину.Он остановился в дверях:— Что такое?— Когда вы смотрели в ящик, он сказал вам, что из картины надо убрать карту?— Да, сказал. — Он впился в меня взглядом, как аист, увидевший зазевавшуюся рыбешку. — А тебе картина больше нравится без карты?— Да, она стала лучше.Вряд ли я осмелилась бы сказать ему такое в другое время, но беда, постигшая моих родных, прибавила мне дерзости.Он улыбнулся такой теплой улыбкой, что моя рука судорожно стиснула веник.
Работа валилась у меня из рук. Меня не покидала тревога за мою семью, и мне было безразлично, чисто ли я вымыла полы и хорошо ли солнце выбелило простыни. Когда я раньше старалась изо всех сил, никто ни разу меня не похвалил, но все заметили, когда я стала работать небрежно. Лисбет пожаловалась, что я дала ей фартук с пятнами. Таннеке ворчала, что я так мету пол, что пыль оседает на посуде. Катарина несколько раз отругала меня — за то, что я забыла погладить рукава ее рубашки, за то, что вместо селедки я купила треску, за то, что не уследила за очагом и огонь потух.Проходя мимо меня в коридоре, Мария Тинс пробормотала:— Возьми себя в руки, девушка.Только в мастерской я убиралась так же старательно, как прежде, соблюдая его приказ ничего не сдвигать с места.Когда наступило первое воскресенье, в которое мне не позволили пойти домой, я сначала не знала, что с собой делать. В нашу церковь я пойти тоже не могла — она была в закрытой зоне. Но и в доме мне оставаться не хотелось. Не зная, что делают католики по воскресеньям, я все равно не хотела находиться среди них.Они ушли все вместе на службу в иезуитской церкви. Девочки надели нарядные платья, и даже Таннеке приоделась: на ней было бежевое шерстяное платье, и на руках она держала Иоганна. Катарина шла очень медленно, опираясь на руку своего мужа. Мария Тинс заперла за собой дверь. Я стояла на площадке перед домом, раздумывая, куда пойти. В стоящей напротив нашего дома Новой церкви колокола пробили время.В этой церкви меня крестили, подумала я. Неужели меня не пустят туда на службу?Я прокралась в огромную церковь, ощущая себя мышью, забравшейся в богатый дом. Внутри был прохладный полумрак. Гладкие белые колонны вздымались ввысь, подпирая потолок, который, казалось, был почти так же далеко, как небо. За алтарем стояла величественная мраморная гробница Вильгельма Оранского.Я не увидела ни одного знакомого лица. На скамьях сидели люди в темной одежде, которая была гораздо более модно скроена и сшита из более дорогого сукна, чем мне когда-нибудь придется носить. Я присела в укромном местечке за колонной, но, поминутно ожидая, что кто-нибудь спросит, что я здесь делаю, почти не слышала службы. Когда она кончилась, я поспешила уйти, пока ко мне никто не подошел. Я обошла кругом церкви и посмотрела на наш дом, стоявший по другую сторону канала. Дверь все еще была заперта. Видно, католические службы продолжаются дольше наших, подумала я.Я пошла в направлении своего родного дома и остановилась, только дойдя до ограждения, у которого дежурил солдат. Улицы с другой стороны ограждения были пустынны.— Как там дела? — спросила я солдата.Он пожал плечами и ничего не ответил. Ему было явно жарко в шляпе и плаще, потому что, хотя солнце скрывалось за облаками, было тепло и даже душно.— А список умерших где-нибудь есть? — с трудом выговорила я.— Пока нет.Это меня не удивило — списки всегда вывешивались с опозданием, и к тому же были неполными. Куда точнее были слухи.— Вы не знаете… не слышали про старого мастера Яна?..Подошли еще люди и стали задавать те же вопросы.— Я ничего не знаю, — сказал солдат. — Ждите, когда вывесят списки.Я попыталась расспросить солдата, караулившего у шлагбаума на другой улице. Этот говорил со мной дружески, но тоже ничего не знал о моих родных.— Могу порасспрашивать кругом, — сказал он с улыбкой, — но только не даром…Он окинул меня жадным взглядом, и я поняла, что речь идет не о деньгах.— Как тебе не стыдно! — вспыхнула я. — Хочешь воспользоваться горем людей?Но солдат беспечно улыбнулся — ему не было стыдно. Я забыла, что при виде молодой женщины у солдат возникает только одна мысль.Вернувшись на Ауде Лангендейк, я с облегчением увидела, что дверь открыта. Я проскользнула внутрь и провела остаток дня во дворике, читая свой молитвенник. Вечером я легла спать без ужина, сказав Таннеке, что у меня болит живот.
В мясной лавке Питер-младший отвел меня в сторону, пока его отец занимался с другой покупательницей, и спросил:— Вы что-нибудь знаете о своих родных?Я покачала головой:— Пробовала узнать, но никто ничего не говорит.Я не смотрела ему в лицо. Меня смущала его забота. У меня было такое ощущение, будто я ступила с лодки на землю, а земля закачалась у меня под ногами.— Я постараюсь узнать, — сказал Питер не терпящим возражений тоном.— Спасибо, — помолчав, сказала я. Что я буду делать, если он действительно что-нибудь узнает? Он ничего от меня не требовал, как тот солдат, но я буду ему обязана. А я не хотела быть обязанной никому.— На это может уйти несколько дней, — тихо сказал Питер. Потом передал отцу говяжью печень и вытер руки о фартук.Я кивнула, глядя на его руки — лунки ногтей были заполнены кровью.Придется, наверное, к этому привыкать, подумала я.Теперь я каждый день ждала похода на рынок с еще большим нетерпением, чем уборки мастерской. И страшилась его тоже. Особенно я боялась того момента, когда Питер-младший поднимал на меня глаза. Я вглядывалась в них — узнал ли он что-нибудь? Мне хотелось узнать о своих родителях и сестре, но пока я не знала, я могла надеяться.Прошло несколько дней. Каждый день я или покупала мясо у них в палатке, или проходила мимо после того, как побывала в рыбном ряду. Питер каждый раз просто качал головой. Но вот наступил день, когда он глянул на меня и отвел глаза. Я знала, что он мне скажет. Я только не знала, кто из них троих заболел.Мне пришлось подождать, пока Питер не кончил обслуживать нескольких покупателей. У мня кружилась голова, и я даже хотела сесть на пол, но он был забрызган кровью.Наконец Питер-младший снял фартук и подошел ко мне.— Заболела ваша сестра Агнеса, — тихо сказал он. — Ей очень худо.— А мои родители?— Они пока здоровы.Я не стала спрашивать, какой ценой ему удалось это узнать.— Спасибо, Питер, — прошептала я, впервые назвав его по имени.В его глазах я увидела сочувствие. И то, чего я боялась, — надежду.
В воскресенье я решила навестить брата. Я не знала, известно ли ему о карантине и о болезни Агнесы. Я рано вышла из дому и прошла пешком до его фабрики, которая стояла за городской стеной недалеко от Роттердамских ворот. Когда я пришла, Франс еще спал. Женщина, которая открыла мне калитку, засмеялась, когда я спросила, могу ли я повидать брата.— Он еще не скоро встанет, — сказала она. — Подмастерья в воскресенье спят чуть не до вечера. Это у них выходной.Мне не понравилось то, что она сказала и каким тоном она это сказала.— Пожалуйста, разбудите его. Скажите, что к нему пришла сестра.Мой требовательный тон напомнил то, как говорила со мной Катарина.Женщина подняла брови:— Вот уж не думала, что Франс происходит из семьи, так высоко сидящей на троне, что им можно заглянуть в ноздри.Она ушла. Мне было неясно, собирается она будить Франса или нет. Я присела на низкую ограду и стала ждать. Мимо меня прошла собравшаяся в церковь семья. Дети — две девочки и два мальчика — бежали впереди родителей, как, бывало, делали и мы. Я смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду.Наконец появился Франс, протирая заспанные глаза.— Грета, это ты? — воскликнул он. — Я не понял, кто пришел — ты или Агнеса. Но Агнесу, наверное, так далеко одну не отпустили бы.Он ничего не знает. Скрывать бесполезно. Я даже не смогу смягчить удар.— Агнеса заболела чумой, — выпалила я. — Ее жизнь и жизни наших родителей в руках Господа Бога.Франс перестал протирать глаза.— Агнеса? — переспросил он, словно не понимая. — Откуда ты это знаешь?— Мне помогли узнать.— Ты их не видела?— Там объявлен карантин.— Карантин? И как давно?— Дней десять.Франс сердито покачал головой:— А я ничего и не знал. На этой фабрике вкалываешь с утра до вечера и, кроме белых плиток, ничего не видишь. Я тут с ума сойду.— Сейчас надо думать не о себе, а об Агнесе.Франс понуро опустил голову. Я не видела его несколько месяцев, и за это время он сильно вырос. И у него стал ниже голос.— Франс, ты ходишь в церковь?Он пожал плечами. Больше говорить на эту тему я не решилась и вместо этого сказала:— Я хочу за них помолиться. Пойдешь со мной?Он не хотел идти в церковь, но я его уговорила — мне была невыносима мысль, что я опять окажусь одна в незнакомой церкви. Мы нашли церковь недалеко от фабрики, и хотя служба не принесла мне особого утешения, я молила Бога уберечь нашу семью.После службы мы с Франсом погуляли по берегу реки Схи. Мы почти не разговаривали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. На людской памяти от чумы еще никто не выздоравливал.
Однажды утром, отпирая для меня дверь мастерской, Мария Тинс сказала:— Ладно, девушка. Можешь сегодня расчистить этот угол. — Она показала на тот угол, в котором позировала миссис Рейвен. — Все вещи со стола сложи в сундуки в кладовке — кроме миски и пуховки Катарины. Я заберу их с собой.Она прошла через комнату и сняла со стола два предмета, которые я столько недель аккуратно ставила на место.Увидев мое лицо, Мария Тинс рассмеялась:— Не удивляйся — он закончил картину. Все это ему больше не нужно. Когда закончишь уборку, вытри пыль со всех стульев и поставь их у среднего окна. И открой все ставни.Она ушла, держа в руках миску.Без миски и пуховки стол неузнаваемо изменился. Письмо, синяя ткань и глиняный фарфоровый горшочек потеряли всякий смысл — словно их случайно бросили на стол. И все равно мне не хотелось убирать их с прежнего места.Я оттягивала эту минуту всеми способами: открыла ставни, от чего комната стала светлей и непохожей на себя. Потом я вымыла пол и стерла пыль со всех предметов, кроме стола. Некоторое время я смотрела на картину, стараясь понять, что в ней означало завершение работы. Я уже несколько дней не видела в ней никаких изменений.Так я и стояла, ломая голову, когда вошел он.— Ты еще не закончила уборку, Грета? Поспеши. Я пришел, чтобы помочь тебе передвинуть стол.— Извините, что я замешкалась, сударь. Просто… — его, казалось, удивило, что я хотела что-то возразить, — только я так привыкла к этим предметам, что просто нет могу заставить себя сдвинуть их с места.— Вот что? Тогда я тебе помогу.Он взял со стола синюю ткань и передал ее мне. У него были очень чистые руки. Я взяла ткань, не касаясь его рук, и подошла к окну, чтобы ее вытряхнуть. Потом я сложила ее и положила в сундук в кладовке. Когда я вернулась, он уже убрал со стола конверт и черный горшочек. Мы переставили стол к боковой стене, и я выстроила стулья возле среднего окна. Он тем временем передвинул мольберт с картиной в угол, который раньше служил фоном для картины.Как странно было видеть картину на месте декорации. Все было странно — эти внезапные перемены и передвижения после многих недель неподвижности и покоя. Это было совсем на него не похоже. Но я его ни о чем не спросила. Мне хотелось посмотреть на него, попробовать догадаться, что он думает, но я смотрела только на веник, которым подметала скопившуюся в углу пыль.Он ушел, и я быстро закончила уборку — у меня пропало всякое желание задерживаться в мастерской. Мне тут стало не по себе.Вечером пришли Ван Рейвен с женой. Мы с Таннеке сидели на скамейке, и она показывала мне, как чинить кружевные манжеты. Девочки ушли на Рыночную площадь и запускали змея возле Новой церкви. Нам их было видно со скамейки. Мартхе держала конец хвоста, а Корнелия тянула за бечевку, чтобы поднять змея в воздух.Я увидела чету Ван Рейвенов издалека. Когда они подошли поближе, я узнала ее по портрету и моей единственной встрече с ней, а ее мужем оказался тот самый усатый мужчина с белым пером в шляпе и угодливой улыбкой, который однажды проводил ее до нашей двери.— Посмотри, Таннеке, — прошептала я, — это тот самый господин, который каждый день наслаждается твоим изображением.— Что?Таннеке вспыхнула. Поправила капор и фартук и прошипела мне:— Поди скажи хозяйке, что они пришли.Я побежала в дом и нашла Марию Тинс и Катарину в комнате с распятием.— Пришли Ван Рейвены, — объявила я.Катарина и Мария Тинс сняли капоры и расправили свои воротники. Катарина, ухватившись за стол, поднялась на ноги. Когда они выходили из комнаты, Мария Тинс поправила в волосах Катарины один из черепаховых гребней, которые та надевала только в особых случаях.Они поздоровались с гостями в прихожей, а я в нерешительности стояла в коридоре. Когда они пошли к лестнице, Ван Рейвен увидел меня и остановился:— А это кто у вас?Катарина бросила на меня сердитый взгляд:— Одна из служанок. Таннеке, принеси нам, пожалуйста, вина.— Пусть вино принесет служанка с большими глазами, — распорядился Ван Рейвен. — Иду, дорогая, — сказал он жене, которая уже поднималась по лестнице.Мы с Таннеке стояли рядом — она в раздражении, я в растерянности. Что это ему вздумалось?— Ну чего стоишь? — крикнула Катарина. — Ты слышала, что он сказал. Неси вино!И она принялась карабкаться по лестнице вслед за Марией Тинс, подтягивая грузное тело за перила.Я пошла в комнату девочек, нашла там бокалы, протерла пять бокалов фартуком и поставила на поднос. Затем я стала искать в кухне вино. Я не знала, где его держат, — в доме редко пили вино. Оскорбленная Таннеке куда-то исчезла. Я боялась, что вино находится в одном из шкафов под замком и что мне придется идти к Катарине за ключом.К счастью, Мария Тинс это, по-видимому, предвидела. В комнате с распятием на столе стоял полный вина кувшин с оловянной крышкой. Я поставила кувшин на поднос и понесла вино наверх, предварительно поправив капор, воротник и фартук, как сделали мои хозяйки.Когда я вошла в мастерскую, они все стояли перед картиной.— Ты опять превзошел себя, — сказал Ван Рейвен. — Тебе нравится, дорогая? — спросил он жену.— Конечно, — ответила она. Свет из окна падал ей на лицо, делая ее почти красивой.Когда я поставила поднос на стол, который мы с хозяином подвинули к стене утром, ко мне подошла Мария Тинс.— Я этим займусь, — прошептала она. — А ты быстрей уходи.Уже на лестнице я услышала слова Ван Рейвена:— Где эта большеглазая служанка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Работа валилась у меня из рук. Меня не покидала тревога за мою семью, и мне было безразлично, чисто ли я вымыла полы и хорошо ли солнце выбелило простыни. Когда я раньше старалась изо всех сил, никто ни разу меня не похвалил, но все заметили, когда я стала работать небрежно. Лисбет пожаловалась, что я дала ей фартук с пятнами. Таннеке ворчала, что я так мету пол, что пыль оседает на посуде. Катарина несколько раз отругала меня — за то, что я забыла погладить рукава ее рубашки, за то, что вместо селедки я купила треску, за то, что не уследила за очагом и огонь потух.Проходя мимо меня в коридоре, Мария Тинс пробормотала:— Возьми себя в руки, девушка.Только в мастерской я убиралась так же старательно, как прежде, соблюдая его приказ ничего не сдвигать с места.Когда наступило первое воскресенье, в которое мне не позволили пойти домой, я сначала не знала, что с собой делать. В нашу церковь я пойти тоже не могла — она была в закрытой зоне. Но и в доме мне оставаться не хотелось. Не зная, что делают католики по воскресеньям, я все равно не хотела находиться среди них.Они ушли все вместе на службу в иезуитской церкви. Девочки надели нарядные платья, и даже Таннеке приоделась: на ней было бежевое шерстяное платье, и на руках она держала Иоганна. Катарина шла очень медленно, опираясь на руку своего мужа. Мария Тинс заперла за собой дверь. Я стояла на площадке перед домом, раздумывая, куда пойти. В стоящей напротив нашего дома Новой церкви колокола пробили время.В этой церкви меня крестили, подумала я. Неужели меня не пустят туда на службу?Я прокралась в огромную церковь, ощущая себя мышью, забравшейся в богатый дом. Внутри был прохладный полумрак. Гладкие белые колонны вздымались ввысь, подпирая потолок, который, казалось, был почти так же далеко, как небо. За алтарем стояла величественная мраморная гробница Вильгельма Оранского.Я не увидела ни одного знакомого лица. На скамьях сидели люди в темной одежде, которая была гораздо более модно скроена и сшита из более дорогого сукна, чем мне когда-нибудь придется носить. Я присела в укромном местечке за колонной, но, поминутно ожидая, что кто-нибудь спросит, что я здесь делаю, почти не слышала службы. Когда она кончилась, я поспешила уйти, пока ко мне никто не подошел. Я обошла кругом церкви и посмотрела на наш дом, стоявший по другую сторону канала. Дверь все еще была заперта. Видно, католические службы продолжаются дольше наших, подумала я.Я пошла в направлении своего родного дома и остановилась, только дойдя до ограждения, у которого дежурил солдат. Улицы с другой стороны ограждения были пустынны.— Как там дела? — спросила я солдата.Он пожал плечами и ничего не ответил. Ему было явно жарко в шляпе и плаще, потому что, хотя солнце скрывалось за облаками, было тепло и даже душно.— А список умерших где-нибудь есть? — с трудом выговорила я.— Пока нет.Это меня не удивило — списки всегда вывешивались с опозданием, и к тому же были неполными. Куда точнее были слухи.— Вы не знаете… не слышали про старого мастера Яна?..Подошли еще люди и стали задавать те же вопросы.— Я ничего не знаю, — сказал солдат. — Ждите, когда вывесят списки.Я попыталась расспросить солдата, караулившего у шлагбаума на другой улице. Этот говорил со мной дружески, но тоже ничего не знал о моих родных.— Могу порасспрашивать кругом, — сказал он с улыбкой, — но только не даром…Он окинул меня жадным взглядом, и я поняла, что речь идет не о деньгах.— Как тебе не стыдно! — вспыхнула я. — Хочешь воспользоваться горем людей?Но солдат беспечно улыбнулся — ему не было стыдно. Я забыла, что при виде молодой женщины у солдат возникает только одна мысль.Вернувшись на Ауде Лангендейк, я с облегчением увидела, что дверь открыта. Я проскользнула внутрь и провела остаток дня во дворике, читая свой молитвенник. Вечером я легла спать без ужина, сказав Таннеке, что у меня болит живот.
В мясной лавке Питер-младший отвел меня в сторону, пока его отец занимался с другой покупательницей, и спросил:— Вы что-нибудь знаете о своих родных?Я покачала головой:— Пробовала узнать, но никто ничего не говорит.Я не смотрела ему в лицо. Меня смущала его забота. У меня было такое ощущение, будто я ступила с лодки на землю, а земля закачалась у меня под ногами.— Я постараюсь узнать, — сказал Питер не терпящим возражений тоном.— Спасибо, — помолчав, сказала я. Что я буду делать, если он действительно что-нибудь узнает? Он ничего от меня не требовал, как тот солдат, но я буду ему обязана. А я не хотела быть обязанной никому.— На это может уйти несколько дней, — тихо сказал Питер. Потом передал отцу говяжью печень и вытер руки о фартук.Я кивнула, глядя на его руки — лунки ногтей были заполнены кровью.Придется, наверное, к этому привыкать, подумала я.Теперь я каждый день ждала похода на рынок с еще большим нетерпением, чем уборки мастерской. И страшилась его тоже. Особенно я боялась того момента, когда Питер-младший поднимал на меня глаза. Я вглядывалась в них — узнал ли он что-нибудь? Мне хотелось узнать о своих родителях и сестре, но пока я не знала, я могла надеяться.Прошло несколько дней. Каждый день я или покупала мясо у них в палатке, или проходила мимо после того, как побывала в рыбном ряду. Питер каждый раз просто качал головой. Но вот наступил день, когда он глянул на меня и отвел глаза. Я знала, что он мне скажет. Я только не знала, кто из них троих заболел.Мне пришлось подождать, пока Питер не кончил обслуживать нескольких покупателей. У мня кружилась голова, и я даже хотела сесть на пол, но он был забрызган кровью.Наконец Питер-младший снял фартук и подошел ко мне.— Заболела ваша сестра Агнеса, — тихо сказал он. — Ей очень худо.— А мои родители?— Они пока здоровы.Я не стала спрашивать, какой ценой ему удалось это узнать.— Спасибо, Питер, — прошептала я, впервые назвав его по имени.В его глазах я увидела сочувствие. И то, чего я боялась, — надежду.
В воскресенье я решила навестить брата. Я не знала, известно ли ему о карантине и о болезни Агнесы. Я рано вышла из дому и прошла пешком до его фабрики, которая стояла за городской стеной недалеко от Роттердамских ворот. Когда я пришла, Франс еще спал. Женщина, которая открыла мне калитку, засмеялась, когда я спросила, могу ли я повидать брата.— Он еще не скоро встанет, — сказала она. — Подмастерья в воскресенье спят чуть не до вечера. Это у них выходной.Мне не понравилось то, что она сказала и каким тоном она это сказала.— Пожалуйста, разбудите его. Скажите, что к нему пришла сестра.Мой требовательный тон напомнил то, как говорила со мной Катарина.Женщина подняла брови:— Вот уж не думала, что Франс происходит из семьи, так высоко сидящей на троне, что им можно заглянуть в ноздри.Она ушла. Мне было неясно, собирается она будить Франса или нет. Я присела на низкую ограду и стала ждать. Мимо меня прошла собравшаяся в церковь семья. Дети — две девочки и два мальчика — бежали впереди родителей, как, бывало, делали и мы. Я смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду.Наконец появился Франс, протирая заспанные глаза.— Грета, это ты? — воскликнул он. — Я не понял, кто пришел — ты или Агнеса. Но Агнесу, наверное, так далеко одну не отпустили бы.Он ничего не знает. Скрывать бесполезно. Я даже не смогу смягчить удар.— Агнеса заболела чумой, — выпалила я. — Ее жизнь и жизни наших родителей в руках Господа Бога.Франс перестал протирать глаза.— Агнеса? — переспросил он, словно не понимая. — Откуда ты это знаешь?— Мне помогли узнать.— Ты их не видела?— Там объявлен карантин.— Карантин? И как давно?— Дней десять.Франс сердито покачал головой:— А я ничего и не знал. На этой фабрике вкалываешь с утра до вечера и, кроме белых плиток, ничего не видишь. Я тут с ума сойду.— Сейчас надо думать не о себе, а об Агнесе.Франс понуро опустил голову. Я не видела его несколько месяцев, и за это время он сильно вырос. И у него стал ниже голос.— Франс, ты ходишь в церковь?Он пожал плечами. Больше говорить на эту тему я не решилась и вместо этого сказала:— Я хочу за них помолиться. Пойдешь со мной?Он не хотел идти в церковь, но я его уговорила — мне была невыносима мысль, что я опять окажусь одна в незнакомой церкви. Мы нашли церковь недалеко от фабрики, и хотя служба не принесла мне особого утешения, я молила Бога уберечь нашу семью.После службы мы с Франсом погуляли по берегу реки Схи. Мы почти не разговаривали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. На людской памяти от чумы еще никто не выздоравливал.
Однажды утром, отпирая для меня дверь мастерской, Мария Тинс сказала:— Ладно, девушка. Можешь сегодня расчистить этот угол. — Она показала на тот угол, в котором позировала миссис Рейвен. — Все вещи со стола сложи в сундуки в кладовке — кроме миски и пуховки Катарины. Я заберу их с собой.Она прошла через комнату и сняла со стола два предмета, которые я столько недель аккуратно ставила на место.Увидев мое лицо, Мария Тинс рассмеялась:— Не удивляйся — он закончил картину. Все это ему больше не нужно. Когда закончишь уборку, вытри пыль со всех стульев и поставь их у среднего окна. И открой все ставни.Она ушла, держа в руках миску.Без миски и пуховки стол неузнаваемо изменился. Письмо, синяя ткань и глиняный фарфоровый горшочек потеряли всякий смысл — словно их случайно бросили на стол. И все равно мне не хотелось убирать их с прежнего места.Я оттягивала эту минуту всеми способами: открыла ставни, от чего комната стала светлей и непохожей на себя. Потом я вымыла пол и стерла пыль со всех предметов, кроме стола. Некоторое время я смотрела на картину, стараясь понять, что в ней означало завершение работы. Я уже несколько дней не видела в ней никаких изменений.Так я и стояла, ломая голову, когда вошел он.— Ты еще не закончила уборку, Грета? Поспеши. Я пришел, чтобы помочь тебе передвинуть стол.— Извините, что я замешкалась, сударь. Просто… — его, казалось, удивило, что я хотела что-то возразить, — только я так привыкла к этим предметам, что просто нет могу заставить себя сдвинуть их с места.— Вот что? Тогда я тебе помогу.Он взял со стола синюю ткань и передал ее мне. У него были очень чистые руки. Я взяла ткань, не касаясь его рук, и подошла к окну, чтобы ее вытряхнуть. Потом я сложила ее и положила в сундук в кладовке. Когда я вернулась, он уже убрал со стола конверт и черный горшочек. Мы переставили стол к боковой стене, и я выстроила стулья возле среднего окна. Он тем временем передвинул мольберт с картиной в угол, который раньше служил фоном для картины.Как странно было видеть картину на месте декорации. Все было странно — эти внезапные перемены и передвижения после многих недель неподвижности и покоя. Это было совсем на него не похоже. Но я его ни о чем не спросила. Мне хотелось посмотреть на него, попробовать догадаться, что он думает, но я смотрела только на веник, которым подметала скопившуюся в углу пыль.Он ушел, и я быстро закончила уборку — у меня пропало всякое желание задерживаться в мастерской. Мне тут стало не по себе.Вечером пришли Ван Рейвен с женой. Мы с Таннеке сидели на скамейке, и она показывала мне, как чинить кружевные манжеты. Девочки ушли на Рыночную площадь и запускали змея возле Новой церкви. Нам их было видно со скамейки. Мартхе держала конец хвоста, а Корнелия тянула за бечевку, чтобы поднять змея в воздух.Я увидела чету Ван Рейвенов издалека. Когда они подошли поближе, я узнала ее по портрету и моей единственной встрече с ней, а ее мужем оказался тот самый усатый мужчина с белым пером в шляпе и угодливой улыбкой, который однажды проводил ее до нашей двери.— Посмотри, Таннеке, — прошептала я, — это тот самый господин, который каждый день наслаждается твоим изображением.— Что?Таннеке вспыхнула. Поправила капор и фартук и прошипела мне:— Поди скажи хозяйке, что они пришли.Я побежала в дом и нашла Марию Тинс и Катарину в комнате с распятием.— Пришли Ван Рейвены, — объявила я.Катарина и Мария Тинс сняли капоры и расправили свои воротники. Катарина, ухватившись за стол, поднялась на ноги. Когда они выходили из комнаты, Мария Тинс поправила в волосах Катарины один из черепаховых гребней, которые та надевала только в особых случаях.Они поздоровались с гостями в прихожей, а я в нерешительности стояла в коридоре. Когда они пошли к лестнице, Ван Рейвен увидел меня и остановился:— А это кто у вас?Катарина бросила на меня сердитый взгляд:— Одна из служанок. Таннеке, принеси нам, пожалуйста, вина.— Пусть вино принесет служанка с большими глазами, — распорядился Ван Рейвен. — Иду, дорогая, — сказал он жене, которая уже поднималась по лестнице.Мы с Таннеке стояли рядом — она в раздражении, я в растерянности. Что это ему вздумалось?— Ну чего стоишь? — крикнула Катарина. — Ты слышала, что он сказал. Неси вино!И она принялась карабкаться по лестнице вслед за Марией Тинс, подтягивая грузное тело за перила.Я пошла в комнату девочек, нашла там бокалы, протерла пять бокалов фартуком и поставила на поднос. Затем я стала искать в кухне вино. Я не знала, где его держат, — в доме редко пили вино. Оскорбленная Таннеке куда-то исчезла. Я боялась, что вино находится в одном из шкафов под замком и что мне придется идти к Катарине за ключом.К счастью, Мария Тинс это, по-видимому, предвидела. В комнате с распятием на столе стоял полный вина кувшин с оловянной крышкой. Я поставила кувшин на поднос и понесла вино наверх, предварительно поправив капор, воротник и фартук, как сделали мои хозяйки.Когда я вошла в мастерскую, они все стояли перед картиной.— Ты опять превзошел себя, — сказал Ван Рейвен. — Тебе нравится, дорогая? — спросил он жену.— Конечно, — ответила она. Свет из окна падал ей на лицо, делая ее почти красивой.Когда я поставила поднос на стол, который мы с хозяином подвинули к стене утром, ко мне подошла Мария Тинс.— Я этим займусь, — прошептала она. — А ты быстрей уходи.Уже на лестнице я услышала слова Ван Рейвена:— Где эта большеглазая служанка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22