Видимо, по моему лицу она поняла, что мне это совсем не нравится.— Не вешай нос, — буркнула Мария Тинс, стуча трубкой по столу, чтобы выбить пепел. — Что-нибудь придумаем. Веди себя тихо, занимайся своими делами и никому ни слова.— Хорошо, сударыня.До этого я избегала Питера-младшего. Это было совсем не трудно — всю неделю на Скотном рынке шли аукционы: вошедшие в тело за лето и осень животные были готовы к забою перед началом зимы. Питер ходил туда каждый день.Но на следующий день после разговора с Марией Тинс я отправилась искать его на Скотном рынке, который был от нас совсем близко — как только завернешь за угол с Ауде Лангендейк. После обеда там было спокойнее, чем утром, когда проходили аукционы. Многих животных уже забрали их новые владельцы, и на рынке остались лишь продавцы, которые стояли под окружавшими площадь платанами, пересчитывая выручку и обсуждая сделки. Листья на деревьях пожелтели и опали, смешавшись с навозом и мочой, запах которых разносился по всей округе. Питер-младший сидел с каким-то приятелем за столиком около кабачка. Перед каждым стояла кружка пива. Занятый разговором, Питер меня не увидел — даже когда я молча подошла и стала рядом с их столиком. В конце концов меня заметил приятель Питера и толкнул его локтем.— Мне надо с тобой поговорить, — поспешно сказала я, не дожидаясь даже, пока на его лице отразится удивление.Его приятель тут же вскочил и предложил мне свой стул.— Может, пройдемся? — спросила я, кивая в сторону площади.— Пожалуйста, — сказал Питер. Он кивнул своему приятелю и пошел за мной. По его выражению трудно было сказать, рад он встрече со мной или нет.— И как сегодня прошли аукционы? — неловко спросила я. Я совсем не умела болтать о пустяках.Питер пожал плечами, взял меня за локоть, чтобы я не угодила в кучу навоза, потом отпустил мою руку. Нет, придется говорить напрямик.— На рынке сплетничают про меня, — бухнула я.— На рынке всегда о ком-то сплетничают, — ответил он сдержанным тоном.— Это неправда. Я не собираюсь позировать вместе с Ван Рейвеном.— Отец говорит, что Ван Рейвен обращает на тебя внимание.— Все равно я не буду позировать вместе с ним.— У него большая власть.— Поверь, Питер, я говорю правду.— У него большая власть, — повторил он, — а ты всего лишь служанка. И ты надеешься, что твоя возьмет?— А ты думаешь, что я стану такой же, как служанка в красном платье?— Только если позволишь ему напоить тебя, — сказал Питер, глядя мне в лицо.— Мой хозяин не хочет рисовать меня вместе с Ван Рейвеном, — немного поколебавшись, сказала я. Мне не хотелось упоминать хозяина.— Вот и отлично. Я тоже не хочу, чтобы он тебя рисовал.Я закрыла глаза. Мне становилось нехорошо от густого запаха навоза.— Ты попалась, Грета, — более ласковым голосом сказал Питер. — Тебе нечего там делать. Они все чужие.Я открыла глаза и отступила на шаг.— Я пришла сказать тебе, чтобы ты не верил сплетням, а не слушать твои обвинения. И вижу, что пришла зря.— Не говори так. Я тебе верю. — Он вздохнул. — Но ты невольна распоряжаться собственной судьбой. Неужели тебе это не ясно? — Не дождавшись от меня ответа, он добавил: — А если бы твой хозяин хотел нарисовать тебя с Ван Рейвеном — ты смогла бы отказаться?Я сама задавала себе этот вопрос, но ответа на него не нашла.— Спасибо, что ты напомнил мне, как я беззащитна, — огрызнулась я.— Со мной ты не была бы беззащитна. Мы вели бы собственное дело, зарабатывали собственные деньги, сами распоряжались бы собственной жизнью. Разве тебе этого не хочется?Я смотрела на него, на его ясные глаза, золотистые кудри, оживленное надеждой лицо. Какая же я дура, что отталкиваю его.— Я пришла поговорить с тобой вовсе не об этом. Я еще слишком молода, — прибегла я к прежней отговорке и подумала, что может наступить время, когда я уже буду недостаточно молода.— Я никогда не знаю, о чем ты думаешь, Грета, — просительно сказал он. — Ты всегда так спокойна. От тебя слова не добьешься. Но про себя ты думаешь много всякого. Иногда я вижу это в глубине твоих глаз.Я поправила капор, проверяя, не выбились ли из-под него отдельные волоски.— Все, что я хотела сказать, — это то, что картины не будет, — заявила я, ничего не ответив на его последние слова. — Мария Тинс мне это обещала. Но не говори об этом никому. Если кто-нибудь на рынке спросит тебя обо мне, не отвечай ничего. Не пытайся меня защищать. Иначе об этом может прослышать Ван Рейвен, и ты нам только навредишь.Питер уныло кивнул и поддел носком башмака кучку грязной соломы.«Придет день, когда я не смогу его уговорить, и он махнет на меня рукой», — подумала я.В награду за сговорчивость я позволила ему затащить меня в проулок недалеко от Скотного рынка и там обнимать себя и гладить мне грудь. Я старалась получить от этого удовольствие, но меня все еще подташнивало от запаха навоза.Что бы я ни говорила Питеру-младшему, сама я совсем не была уверена, что Марии Тинс удастся сдержать свое обещание. У нее было замечательно чутье и большая воля, она умела настоять на своем, но не могла соперничать с Ван Рейвеном. Я плохо представляла себе, как они сумеют выкрутиться и не выполнить желание Ван Рейвена. Он пожелал картину, в которой его жена смотрела бы прямо на художника, и хозяин написал такую картину. Он хотел картину со служанкой в красном платье — и получил ее. Если он теперь хочет меня, почему бы ему меня не заполучить?
И вот настал день, когда трое мужчин привезли к дому клавесин, прочно привязанный к телеге. За ними следовал мальчик, который тащил контрабас размером больше него самого. Эти инструменты не принадлежали Ван Рейвену, но были одолжены одним из его родственников, который любил музыку. Весь дом собрался посмотреть, как рабочие втаскивают клавесин по крутой лестнице. Корнелия стояла у подножия лестницы — если бы они уронили инструмент, он упал бы прямо на нее. Я хотела оттащить ее в сторону, и если бы это был любой другой из детей, я так и сделала бы. Но тут я не стала вмешиваться. Наконец, Катарина приказала Корнелии отойти в безопасное место.Клавесин подняли по лестнице и по указанию хозяина затащили в мастерскую. Когда рабочие ушли, он позвал Катарину. За ней наверх поднялась Мария Тинс. Через несколько мгновений мы услышали звуки клавесина. Девочки сидели на ступеньках лестницы, а мы с Таннеке стояли в прихожей и слушали.— Кто это играет? — спросила я Таннеке. — Катарина или твоя хозяйка?Я не могла поверить, что это играла одна из женщин: может быть, играл хозяин, а Катарину он просто пригласил послушать?— Конечно, это играет молодая госпожа, — понизив голос, ответила Таннеке. — С чего бы иначе он стал звать ее наверх? Она хорошо играет. Ее учили музыке, когда она была девочкой. Но ее отец оставил клавесин у себя, когда разошелся с моей хозяйкой. Неужели ты не слышала, как молодая госпожа жалуется, что у них нет денег на клавесин?— Нет.Подумав, я спросила:— Может быть, он собирается нарисовать ее вместе с Ван Рейвеном?Таннеке наверняка слышала рыночные сплетни, но не обмолвилась об этом ни словом.— Нет, хозяин никогда ее не рисует. Она не может сидеть спокойно.На следующий день он пододвинул к инструментам стол и стулья и поднял крышку клавесина, на которой был нарисован пейзаж: камни, деревья и небо. Он постелил скатерть, а контрабас задвинул под стол.Через несколько дней Мария Тинс позвала меня к себе в комнату с распятием.— Послушай, девушка, — сказала она, — я хочу дать тебе несколько поручений. Сходи сегодня после обеда в аптеку и купи цветов бузины и иссоп — Франциск опять простудился и кашляет. Потом сходи к пряхе Мари за шерстью — надо связать воротник для Айледис. Ты заметила, что из старого тянется нитка и он постепенно распускается? — Она помолчала, словно прикидывая, сколько мне на это понадобится времени. — А потом сходи к Яну Мейеру и спроси, когда приезжает его брат. Он живет возле башни Ритвельд. Это, кажется, недалеко от твоего дома. Можешь зайти к родителям.Мария Тинс никогда раньше не позволяла мне навещать родителей, кроме как в воскресные дни. Тогда до меня дошло:— Вы ждете сегодня Ван Рейвена, сударыня?— Не попадайся ему на глаза, — свирепо проговорила она. — А еще лучше, чтобы тебя не было дома. Если он спросит, скажем, что ты ушла по делам.Я чуть не рассмеялась. Все мы, включая Марию Тинс, улепетывали от Ван Рейвена, как кролики от собаки.Матушка очень удивилась, увидев меня. К счастью, у нас сидела соседка, и мать не могла как следует меня допросить. Отец отнесся к моему появлению совершенно безразлично. Он сильно изменился с тех пор, как я поступила в услужение и умерла Агнеса. Его больше не интересовало, что происходит за пределами нашей улицы, и он редко спрашивал меня о моей жизни на Ауде Лангендейк или о делах на рынке. Он был согласен слушать только о картинах.— Матушка, — заявила я, когда мы все сидели перед очагом. — Хозяин начинает картину, про которую ты меня спрашивала. Сегодня придет Ван Рейвен, и они решат, как все будет расположено. Там сейчас собрались все, кто будет на картине.Соседка, востроглазая старуха, которая обожала рыночные сплетни, посмотрела на меня так, словно я поставила перед ней блюдо с жареным каплуном. Матушка нахмурилась — ей-то были понятны мои хитрости.Ну вот, подумала я, на этом со сплетнями будет покончено.
В тот вечер хозяин был непохож сам на себя. За ужином он резко оборвал Марию Тинс, а потом ушел из дому. Я поднималась по лестнице, собираясь лечь спать, когда он вернулся домой. Он поглядел на меня снизу вверх. От него пахло спиртным, и у него было красное усталое лицо. На нем не было гнева, но какое-то неизбывное утомление — словно у человека, глядящего на груду дров, которую ему надо расколоть, или у служанки, перед которой лежит гора грязного белья.На следующее утро, убирая мастерскую, я не нашла ничего, по чему можно было бы догадаться о событиях предыдущего дня. К клавесину был подвинут стул, и еще один стул стоял спинкой к художнику. На стуле лежала лютня, а на столе слева — чехол от скрипки. Контрабас все еще лежал в тени под столом. Глядя на все это, было трудно догадаться, сколько на картине будет персонажей.Позднее Мартхе сказала мне, что Ван Рейвен пришел с сестрой и одной из своих дочерей.— А сколько дочери лет? — невольно вырвалось у меня.— Столько же, сколько и мне.Они снова пришли через несколько дней. Мария Тинс опять услала меня из дому и велела развлекаться, как сумею, до обеда. Я хотела напомнить ей, что я не могу прятаться от Ван Рейвена каждый раз, когда они приходят — на улице становилось слишком холодно, и у меня оставалось мало времени переделать свою работу по дому. Но я ничего не сказала. Почему-то у меня было чувство, что скоро все изменится. Только я не знала как.К родителям я пойти еще раз не могла — они решат, что что-то не так, а если им объяснить, в чем дело, они вообразят, что дела обстоят даже хуже, чем они думали. Вместо этого я направилась на фабрику к Франсу. Я не видела его с той поры, когда он расспрашивал меня, какие ценности есть в доме Вермеров. Эти вопросы меня рассердили, и я больше к нему не ходила.Женщина у ворот меня не узнала. Когда я сказала, что хочу видеть Франса, она пожала плечами и пропустила меня, не объяснив, где искать Франса. Я зашла в низкое здание, где мальчики того же возраста, что и Франс, сидели за низкими столами и разрисовывали изразцы. Картинки у них были немудрящие — ничего похожего на изящные рисунки отца. Многие даже рисовали не фигуры, а только листочки и завитушки по углам плиток, оставляя середину свободной для более опытного мастера.При виде меня они засвистали так пронзительно, что мне захотелось заткнуть уши. Я подошла к ближайшему мальчику и спросила, где мой брат. Он покраснел и опустил голову. Хотя они были рады развлечься за мой счет, никто не сказал мне, где искать брата.Я нашла здание поменьше, где было очень жарко от топящихся печей. Франс был тут, голый до пояса. Он обливался потом, и выражение лица у него было недоброе. У него наросли мышцы на руках и груди. Он становился мужчиной.Руки у него были обмотаны до локтей кусками стеганых одеял, и это придавало ему неуклюжий вид, но когда он вытаскивал из печи подносы с плитками, он так ловко с ними обращался, что нигде не обжегся. Я боялась его позвать — вдруг он уронит поднос. Но он увидел меня раньше, чем я заговорила, и тут же опустил поднос, который был у него в руках.— Что ты здесь делаешь, Грета? Что-нибудь случилось с матушкой или отцом?— Нет, с ними все в порядке. Я просто пришла к тебе в гости.Франс размотал руки, вытер лицо тряпкой, отхлебнул из кружки пива и повел плечами, как делают грузчики, окончившие разгрузку баржи, чтобы размяться и снять напряжение. Раньше я за ним не замечала такого движения.— Ты все еще работаешь у печи? Тебе разве еще не поручают более тонкую работу? Разрисовывать или глазуровать плитки, как те мальчики в соседнем здании.Франс пожал плечами.— Но они же твои сверстники. Разве тебе не пора?..У него перекосилось лицо, и я оборвала себя на полуслове.— Я наказан, — тихо сказал он.— Наказан? За что?Франс молчал.— Франс, признавайся, в чем дело, а не то я скажу родителям, что у тебя ничего не получается с учебой.— Дело не в этом, — торопливо сказал Франс, — я рассердил хозяина.— Чем?— Я обидел его жену.— Как?Франс минуту поколебался.— Она сама это начала, — тихо сказал он. — Стала проявлять ко мне внимание. Но когда я тоже его проявил, она пожаловалась мужу. Он не выгнал меня только из дружбы к отцу. Так что меня сослали работать у печи, пока он не смилостивится.— Франс, как ты мог сделать такую глупость? Разве жена хозяина тебе ровня? Из-за этого может пойти насмарку все твое ученье.— Тебе не понять, — пробурчал он. — Тут такая тоска — работаешь до потери сил, и больше ничего. Скука смертная. А эта история меня немного развлекала. Не тебе меня осуждать — у тебя есть твой мясник, за которого ты выйдешь замуж и будешь как сыр в масле кататься. Хорошо тебе меня учить, когда у меня вся жизнь — это бесконечные плитки. Почему бы мне не заглядеться на хорошенькое личико?Я хотела сказать, что я очень даже понимаю. По ночам мне иногда снились горы грязного белья, которые никогда не уменьшались, как бы старательно я его ни терла, кипятила и гладила.Но я ему ничего такого не сказала, а только с беспокойством спросила:— Уж не та ли это женщина, что стоит в воротах?Франс пожал плечами и выпил еще пива. Я представила себе кислую физиономию той женщины. Неужели это можно назвать хорошеньким личиком?— А вообще-то чего это ты заявилась, когда тебе надо работать в твоем Квартале папистов?Я приготовила объяснение, почему я пришла. Дескать, меня послали в конец Делфта, от которого до его фабрики совсем близко. Но мне стало так жалко брата, что я вдруг выложила ему всю историю о Ван Рейвене и картине. Излив душу, я почувствовала большое облегчение.Он внимательно меня выслушал и потом заявил:— Видишь, не такая уж между нами большая разница — и на тебя обращает внимание человек, стоящий гораздо выше тебя.— Но я не поддалась на приставания Ван Рейвена и не собираюсь этого делать!— Я не имею в виду Ван Рейвена, — с усмешкой сказал Франс. — Я говорю о твоем хозяине.— При чем тут мой хозяин? — воскликнула я. Франс улыбнулся:— Полно, Грета, не лезь в бутылку.— Перестань! Что ты еще придумал? Он никогда…— Этого и не нужно. Все видно по твоему лицу. Может, тебе удается это скрывать от родителей и твоего мясника, но меня ты не обманешь. Я тебя слишком хорошо знаю.Да, он действительно хорошо меня знал. Я хотела что-то возразить, но не нашла что.
Хотя стоял декабрь и было холодно, я так быстро шла и была так огорошена словами Франса, что оказалась в Квартале папистов гораздо раньше, чем было надо. Мне было жарко, и я размотала шаль, чтобы ветер остудил мне лицо. Когда я шла к дому по Ауде Лангендейк, я увидела, что навстречу мне идет хозяин с Ван Рейвеном. Я опустила голову и перешла на другую сторону улицы, чтобы оказаться со стороны хозяина, а не Ван Рейвена. Но этим я только привлекла его внимание, и он остановился, придержав за руку хозяина.— Эй, большеглазая служанка! — крикнул он, поворачиваясь ко мне. — А мне сказали, что ты ушла по делам. Что-то мне кажется, что ты меня избегаешь, дорогуша. Как тебя зовут?— Грета, сударь. — Я не поднимала глаз, глядя на башмаки хозяина. Они были начищены до блеска — Мартхе сделала это утром под моим руководством.— Так что скажешь, Грета, — ты действительно меня избегаешь?— Нет, сударь, меня просто посылали с поручениями.Я показала ему сумку с покупками, которые я сделала для Марии Тинс до того, как пошла к брату.— Тогда надеюсь, что буду видеть тебя почаще.— Да, сударь.Позади мужчин стояли две женщины. Я взглянула на их лица и поняла, что это сестра и дочь Ван Рейвена, которые позируют для картины вместе с ним. Дочь глядела на меня с изумлением.— Надеюсь, ты не забыл свое обещание, — сказал Ван Рейвен моему хозяину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
И вот настал день, когда трое мужчин привезли к дому клавесин, прочно привязанный к телеге. За ними следовал мальчик, который тащил контрабас размером больше него самого. Эти инструменты не принадлежали Ван Рейвену, но были одолжены одним из его родственников, который любил музыку. Весь дом собрался посмотреть, как рабочие втаскивают клавесин по крутой лестнице. Корнелия стояла у подножия лестницы — если бы они уронили инструмент, он упал бы прямо на нее. Я хотела оттащить ее в сторону, и если бы это был любой другой из детей, я так и сделала бы. Но тут я не стала вмешиваться. Наконец, Катарина приказала Корнелии отойти в безопасное место.Клавесин подняли по лестнице и по указанию хозяина затащили в мастерскую. Когда рабочие ушли, он позвал Катарину. За ней наверх поднялась Мария Тинс. Через несколько мгновений мы услышали звуки клавесина. Девочки сидели на ступеньках лестницы, а мы с Таннеке стояли в прихожей и слушали.— Кто это играет? — спросила я Таннеке. — Катарина или твоя хозяйка?Я не могла поверить, что это играла одна из женщин: может быть, играл хозяин, а Катарину он просто пригласил послушать?— Конечно, это играет молодая госпожа, — понизив голос, ответила Таннеке. — С чего бы иначе он стал звать ее наверх? Она хорошо играет. Ее учили музыке, когда она была девочкой. Но ее отец оставил клавесин у себя, когда разошелся с моей хозяйкой. Неужели ты не слышала, как молодая госпожа жалуется, что у них нет денег на клавесин?— Нет.Подумав, я спросила:— Может быть, он собирается нарисовать ее вместе с Ван Рейвеном?Таннеке наверняка слышала рыночные сплетни, но не обмолвилась об этом ни словом.— Нет, хозяин никогда ее не рисует. Она не может сидеть спокойно.На следующий день он пододвинул к инструментам стол и стулья и поднял крышку клавесина, на которой был нарисован пейзаж: камни, деревья и небо. Он постелил скатерть, а контрабас задвинул под стол.Через несколько дней Мария Тинс позвала меня к себе в комнату с распятием.— Послушай, девушка, — сказала она, — я хочу дать тебе несколько поручений. Сходи сегодня после обеда в аптеку и купи цветов бузины и иссоп — Франциск опять простудился и кашляет. Потом сходи к пряхе Мари за шерстью — надо связать воротник для Айледис. Ты заметила, что из старого тянется нитка и он постепенно распускается? — Она помолчала, словно прикидывая, сколько мне на это понадобится времени. — А потом сходи к Яну Мейеру и спроси, когда приезжает его брат. Он живет возле башни Ритвельд. Это, кажется, недалеко от твоего дома. Можешь зайти к родителям.Мария Тинс никогда раньше не позволяла мне навещать родителей, кроме как в воскресные дни. Тогда до меня дошло:— Вы ждете сегодня Ван Рейвена, сударыня?— Не попадайся ему на глаза, — свирепо проговорила она. — А еще лучше, чтобы тебя не было дома. Если он спросит, скажем, что ты ушла по делам.Я чуть не рассмеялась. Все мы, включая Марию Тинс, улепетывали от Ван Рейвена, как кролики от собаки.Матушка очень удивилась, увидев меня. К счастью, у нас сидела соседка, и мать не могла как следует меня допросить. Отец отнесся к моему появлению совершенно безразлично. Он сильно изменился с тех пор, как я поступила в услужение и умерла Агнеса. Его больше не интересовало, что происходит за пределами нашей улицы, и он редко спрашивал меня о моей жизни на Ауде Лангендейк или о делах на рынке. Он был согласен слушать только о картинах.— Матушка, — заявила я, когда мы все сидели перед очагом. — Хозяин начинает картину, про которую ты меня спрашивала. Сегодня придет Ван Рейвен, и они решат, как все будет расположено. Там сейчас собрались все, кто будет на картине.Соседка, востроглазая старуха, которая обожала рыночные сплетни, посмотрела на меня так, словно я поставила перед ней блюдо с жареным каплуном. Матушка нахмурилась — ей-то были понятны мои хитрости.Ну вот, подумала я, на этом со сплетнями будет покончено.
В тот вечер хозяин был непохож сам на себя. За ужином он резко оборвал Марию Тинс, а потом ушел из дому. Я поднималась по лестнице, собираясь лечь спать, когда он вернулся домой. Он поглядел на меня снизу вверх. От него пахло спиртным, и у него было красное усталое лицо. На нем не было гнева, но какое-то неизбывное утомление — словно у человека, глядящего на груду дров, которую ему надо расколоть, или у служанки, перед которой лежит гора грязного белья.На следующее утро, убирая мастерскую, я не нашла ничего, по чему можно было бы догадаться о событиях предыдущего дня. К клавесину был подвинут стул, и еще один стул стоял спинкой к художнику. На стуле лежала лютня, а на столе слева — чехол от скрипки. Контрабас все еще лежал в тени под столом. Глядя на все это, было трудно догадаться, сколько на картине будет персонажей.Позднее Мартхе сказала мне, что Ван Рейвен пришел с сестрой и одной из своих дочерей.— А сколько дочери лет? — невольно вырвалось у меня.— Столько же, сколько и мне.Они снова пришли через несколько дней. Мария Тинс опять услала меня из дому и велела развлекаться, как сумею, до обеда. Я хотела напомнить ей, что я не могу прятаться от Ван Рейвена каждый раз, когда они приходят — на улице становилось слишком холодно, и у меня оставалось мало времени переделать свою работу по дому. Но я ничего не сказала. Почему-то у меня было чувство, что скоро все изменится. Только я не знала как.К родителям я пойти еще раз не могла — они решат, что что-то не так, а если им объяснить, в чем дело, они вообразят, что дела обстоят даже хуже, чем они думали. Вместо этого я направилась на фабрику к Франсу. Я не видела его с той поры, когда он расспрашивал меня, какие ценности есть в доме Вермеров. Эти вопросы меня рассердили, и я больше к нему не ходила.Женщина у ворот меня не узнала. Когда я сказала, что хочу видеть Франса, она пожала плечами и пропустила меня, не объяснив, где искать Франса. Я зашла в низкое здание, где мальчики того же возраста, что и Франс, сидели за низкими столами и разрисовывали изразцы. Картинки у них были немудрящие — ничего похожего на изящные рисунки отца. Многие даже рисовали не фигуры, а только листочки и завитушки по углам плиток, оставляя середину свободной для более опытного мастера.При виде меня они засвистали так пронзительно, что мне захотелось заткнуть уши. Я подошла к ближайшему мальчику и спросила, где мой брат. Он покраснел и опустил голову. Хотя они были рады развлечься за мой счет, никто не сказал мне, где искать брата.Я нашла здание поменьше, где было очень жарко от топящихся печей. Франс был тут, голый до пояса. Он обливался потом, и выражение лица у него было недоброе. У него наросли мышцы на руках и груди. Он становился мужчиной.Руки у него были обмотаны до локтей кусками стеганых одеял, и это придавало ему неуклюжий вид, но когда он вытаскивал из печи подносы с плитками, он так ловко с ними обращался, что нигде не обжегся. Я боялась его позвать — вдруг он уронит поднос. Но он увидел меня раньше, чем я заговорила, и тут же опустил поднос, который был у него в руках.— Что ты здесь делаешь, Грета? Что-нибудь случилось с матушкой или отцом?— Нет, с ними все в порядке. Я просто пришла к тебе в гости.Франс размотал руки, вытер лицо тряпкой, отхлебнул из кружки пива и повел плечами, как делают грузчики, окончившие разгрузку баржи, чтобы размяться и снять напряжение. Раньше я за ним не замечала такого движения.— Ты все еще работаешь у печи? Тебе разве еще не поручают более тонкую работу? Разрисовывать или глазуровать плитки, как те мальчики в соседнем здании.Франс пожал плечами.— Но они же твои сверстники. Разве тебе не пора?..У него перекосилось лицо, и я оборвала себя на полуслове.— Я наказан, — тихо сказал он.— Наказан? За что?Франс молчал.— Франс, признавайся, в чем дело, а не то я скажу родителям, что у тебя ничего не получается с учебой.— Дело не в этом, — торопливо сказал Франс, — я рассердил хозяина.— Чем?— Я обидел его жену.— Как?Франс минуту поколебался.— Она сама это начала, — тихо сказал он. — Стала проявлять ко мне внимание. Но когда я тоже его проявил, она пожаловалась мужу. Он не выгнал меня только из дружбы к отцу. Так что меня сослали работать у печи, пока он не смилостивится.— Франс, как ты мог сделать такую глупость? Разве жена хозяина тебе ровня? Из-за этого может пойти насмарку все твое ученье.— Тебе не понять, — пробурчал он. — Тут такая тоска — работаешь до потери сил, и больше ничего. Скука смертная. А эта история меня немного развлекала. Не тебе меня осуждать — у тебя есть твой мясник, за которого ты выйдешь замуж и будешь как сыр в масле кататься. Хорошо тебе меня учить, когда у меня вся жизнь — это бесконечные плитки. Почему бы мне не заглядеться на хорошенькое личико?Я хотела сказать, что я очень даже понимаю. По ночам мне иногда снились горы грязного белья, которые никогда не уменьшались, как бы старательно я его ни терла, кипятила и гладила.Но я ему ничего такого не сказала, а только с беспокойством спросила:— Уж не та ли это женщина, что стоит в воротах?Франс пожал плечами и выпил еще пива. Я представила себе кислую физиономию той женщины. Неужели это можно назвать хорошеньким личиком?— А вообще-то чего это ты заявилась, когда тебе надо работать в твоем Квартале папистов?Я приготовила объяснение, почему я пришла. Дескать, меня послали в конец Делфта, от которого до его фабрики совсем близко. Но мне стало так жалко брата, что я вдруг выложила ему всю историю о Ван Рейвене и картине. Излив душу, я почувствовала большое облегчение.Он внимательно меня выслушал и потом заявил:— Видишь, не такая уж между нами большая разница — и на тебя обращает внимание человек, стоящий гораздо выше тебя.— Но я не поддалась на приставания Ван Рейвена и не собираюсь этого делать!— Я не имею в виду Ван Рейвена, — с усмешкой сказал Франс. — Я говорю о твоем хозяине.— При чем тут мой хозяин? — воскликнула я. Франс улыбнулся:— Полно, Грета, не лезь в бутылку.— Перестань! Что ты еще придумал? Он никогда…— Этого и не нужно. Все видно по твоему лицу. Может, тебе удается это скрывать от родителей и твоего мясника, но меня ты не обманешь. Я тебя слишком хорошо знаю.Да, он действительно хорошо меня знал. Я хотела что-то возразить, но не нашла что.
Хотя стоял декабрь и было холодно, я так быстро шла и была так огорошена словами Франса, что оказалась в Квартале папистов гораздо раньше, чем было надо. Мне было жарко, и я размотала шаль, чтобы ветер остудил мне лицо. Когда я шла к дому по Ауде Лангендейк, я увидела, что навстречу мне идет хозяин с Ван Рейвеном. Я опустила голову и перешла на другую сторону улицы, чтобы оказаться со стороны хозяина, а не Ван Рейвена. Но этим я только привлекла его внимание, и он остановился, придержав за руку хозяина.— Эй, большеглазая служанка! — крикнул он, поворачиваясь ко мне. — А мне сказали, что ты ушла по делам. Что-то мне кажется, что ты меня избегаешь, дорогуша. Как тебя зовут?— Грета, сударь. — Я не поднимала глаз, глядя на башмаки хозяина. Они были начищены до блеска — Мартхе сделала это утром под моим руководством.— Так что скажешь, Грета, — ты действительно меня избегаешь?— Нет, сударь, меня просто посылали с поручениями.Я показала ему сумку с покупками, которые я сделала для Марии Тинс до того, как пошла к брату.— Тогда надеюсь, что буду видеть тебя почаще.— Да, сударь.Позади мужчин стояли две женщины. Я взглянула на их лица и поняла, что это сестра и дочь Ван Рейвена, которые позируют для картины вместе с ним. Дочь глядела на меня с изумлением.— Надеюсь, ты не забыл свое обещание, — сказал Ван Рейвен моему хозяину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22