А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

потом оглядел собравшихся и повернулся к хозяину дома:
— Отдаешь ли ты в жены дочь свою Нафису за Хажисултана, сына Валиахмета?
Нафисе казалось, что она оглохла, — слова муллы донеслись как бы издалека и словно касались не ее, а кого-то другого.
— Отдаю, — чуть помедлив для приличия, степенно ответил Хайретдин.
Мулла подобострастно улыбнулся Хажисултан-баю, наклонил голову:
— Берешь ты дочь Хайретдина, Нафису, в жены?
— Беру! — кратко бросил Хажисултан-бай.
Теперь мулла окинул взглядом невесту:
— А ты, красавица Нафиса, пойдешь ли в жены к Хажисултану, сыну Валиахмета?
Глухота вдруг исчезла, хотя Нафиса стояла ни жива ни мертва.
— Нет! — надрывно, сквозь слезы, крикнула она и пошатнулась.
Отец схватил ее за плечи, испуганно замахал рукой:
— Она согласна! Согласна!.. Какой девушке хочется покидать дом, где отец и мать так люби ли и холили ее!.. Она плачет, потому что не же лает разлучаться с нами!.. Она будет хорошей женой Хажисултана, сына Валиахмета!..
Мулла развернул коран, полистал страницы, что-то читал, чуть шевеля губами, голос его звучал монотонно и нудно, потом он напутствовал новобрачных, чтобы они жили в мире и согласии, до глубокой старости, родили детей, и да смилостивится и да поможет им во всем всемогущий аллах…
Нафиса опять ничего не слышала, ничего не соображала, чувствуя себя связанной по рукам и ногам. Теперь, когда совершился никах, она не вправе изменить волю аллаха, она находится под его покровительством и защитой и под властью своего мужа Хажисултана-бая. Ты опоздал, Хисмат, опоздал навсегда, и сделал меня и себя несчастными на всю жизнь. О горе нам, бедным!
После никаха мать увела ее за занавеску, и Нафиса сидела там, то бездумно глядя на затянутое брюшиной окно, то принимаясь тихо плакать.
А в доме продолжалась свадебная кутерьма. Хайретдин зарезал полученную в калым телку, поднялся чад и дым и шум, и один за другим пошли гости, и отец с матерью встречали их у ворот и вели в дом.
Мужчины, раздевшись, проходили в переднюю часть дома, а женщины останавливались у дверей и, разувшись, усаживались вокруг расстеленной на нарах скатерти, закрывшись разноцветными платками и стараясь не смотреть туда, где располагались мужчины.
Каждая хотела одеться для такого праздника получше — где же еще можно показать свои наряды, как не на свадьбе?
Одной из последних явилась в дом Гульямал, и женщины стали ревниво перешептываться и разглядывать ее так, словно давно не видели ее или видели вообще впервые. И всегда то эта веселая и ветреная вдовушка оденется ярче и наряднее всех. Где только достает она себе такую одежду? Неужели покупает все в городе?
Поверх красного с крупными белыми цветами платья она надела камзол, обшитый золотым позументом и украшенный множеством серебряных монет, и в косах ленты с монетами! Она и в будние дни одета, как на свадьбе, а сегодня, кажется, сама себя превзошла. Вон как глядят на нее мужчины!
Действительно, как только Гульямал вошла, все мужчины повернули головы к женской половине, один Хажисултан-бай не обращал на Гульямал никакого внимания. Женщины шептались.
Хайретдин ухаживал за гостями, помогал мужчинам снимать обувь, предлагал сесть на нары, застеленные войлоком. Только самый молодой из гостей, Усман, застыдился, когда руки Хайретдина протянулись к его катам, присел на корточки и покраснел, как девушка. Конечно, полагается оказывать гостям почет и уважение, но когда старик снимает обувь молодому парню — это как-то неловко, стыдно! Взрослые рассмеялись, а Усман отошел и сел на краешке нар, чуть не плача от стыда и досады на самого себя.
Разув и усадив мужчин, Хайретдин взял куган, медный таз и опять обошел всех. Гости, не вставая, вымыли руки подогретой водой, вытерли полотенцем и расселись поудобнее. Хайретдин передал кумган, таз и полотенце на женскую половину, где хлопотала Фатхия, и вытащил из-за чувала бочонок самогона.
— Э, бочонок идет, бочонок! — весело закричали гости,
— Да пошлет аллах еще десять таких же!
— Эх, веселись!
Бочонок поставили посреди скатерти и пустили по кругу деревянную чашку с медовкой. Когда чашка обошла первый круг, гости оживились и заговорили громче. Хайретдин шутил и смеялся с гостями, забыв об усталости и о том, что он не спал как следует уже три дня, занятый приготовлениями к свадьбе. Он обращался то к одному, то к другому и всем говорил:
— Пейте, дорогие гости, пейте! Кушайте, дорогие гости, кушайте! — и протягивал чашки с казылыком и бузой.
Усман, так и не севший поудобней, робко отклонил чашку:
— Я не могу, агай, так много, не заставляй меня…
Но парня тут же оборвали:
— Пей! Разве не знаешь, гость — это ишак хозяина!
— Что ж это за свадьба, если никто под нары не свалится!
Гости тянулись руками к большой чашке с горячим мясом, стараясь выбрать кусок пожирнее. Съев его и облизав жир с пальцев, они тянулись за новым и, наконец насытившись, стали по обычаю угощать друг друга. Хайретдин, смеясь, тоже взял кусок, повернулся к соседу и положил мясо ему в рот:
— Глотай, глотай! Не проглотишь — за пазуху суну!
— Эй, бай угощает, а староста не ест! Надо дать и старосте! — Один из гостей взял кусок побольше и подошел с ним к Мухарраму: — Глотай, начальник!
— Дай я сам, — протянул руку староста.
— Ну уж нет! Дудки! Или ты из рук бедняка брезгуешь? Не бойся, я сегодня ради праздника руки с мылом помыл! На свадьбе все равны, глотай! Если староста не будет соблюдать обычаев, кто поверит, что они и в самом деле нужны?
— Не надо, Киньябулат, не ссорь, не серди людей, — потянул его за рукав Хайретдин.
— Кто ссорит? И не думаю. Я просто веселюсь на свадьбе твоей дочери! — Он снова под нес мясо ко рту Мухаррама. — Небось знал, к кому в гости идет, пусть и ест из наших рук, как полагается! Нечего в стороне сидеть, только других своим видом заразит, и никакой свадьбы не получится…
Мухаррам, морщась, открыл рот, но кусок мяса был такой большой и Киньябулат так старательно толкал его, что староста чуть не подавился и хотел было проглотить его, не разжевывая, чтобы скорей отвязаться от насмешника, но Киньябулат потянул за тонкую жилку, и мясо вылетело обратно.
— Погоди, прожуй сначала! — захохотал Киньябулат. Вместе с ним хохотали и гости. Староста побагровел и хотел было что-то сказать, но посмотрел на Хажисултана и сдержался.
Лица гостей были уже красны от выпитого, гомон и шум стояли в доме. Киньябулат огляделся, весело подмигнул и запел громким, зычным голосом:
Проходил я по тропинке, видел пень замшелый, —
Оказалось, перепелка — порх — и улетела!
Как же в эту птичку раньше с лету не стрелял я?
Как сестру своей невесты не поцеловал я?
Гости подхватили вразнобой, но с веселым вызовом и азартом:
Эй, эй, гоп-гоп-лэй, не поцеловал я!
Седой музыкант, продув курай, вплел голос своей дудочки в общую песню, подмигивая, покачивая головой, подергивая плечами. Но едва песня пошла на убыль, как кураист заиграл что то щемяще-грустное, и Нафисе казалось, что дудочка поет ее голосом, жалуется и стонет.
Как лениво течет по равнине вода,
Речка наша Кэжэн.. Гоп-эл-лэй!
Так пусть горе мое уплывет навсегда
От головушки бедной моей…
Тихие нежные звуки то обрывались, то грустили, переливаясь в сухом и гладком стебле курая, то пробивались булькающими звуками, точно родник через песок.
Гости пригорюнились и притихли, и Хайретдин забеспокоился, что старик может навести на всех тоску и испортить свадьбу, но тут его выручил сосед — лукавый и добродушный Файзрахман. Он вышел на середину комнаты и недовольно топнул ногой.
— Да что вы приуныли? Ведь не кого-нибудь, самого Хажисултана-бая женим! Что ж тут плакаться? Заводи плясовую!
Кураист подул в курай, смочил поочередно отверстия, прокашлялся и, наконец взяв толстый конец в зубы, заиграл что-то веселое. Пальцы музыканта пробегали по инструменту, как ветер по траве, невозможно было уследить за их плавным и нетерпеливым разбегом.
Тяжело ступая, Файзрахман двинулся с места и, засучивая на ходу рукава, не спеша сделал круг по комнате.
— Хай, хай, хай! Куда это пошел наш Файзрахман? Да, видно, на Кэжэнский завод направился… Хай, хай!
Но танцор горячился все больше и больше, кружился все быстрее, полы его расстегнутого камзола взлетали кверху, ноги дробно отбивали такт вслед за кураистом. Приплясывая, он подошел к Усману и остановился перед молодым парнем, приглашая его продолжать:
— Айда, айда, Усман, не подкачай!
Усман покраснел, но, пересилив смущение, вышел на середину комнаты, окинул всех взглядом, как бы спрашивая: можно ли начать танец? Положив руки на пояс и склонив голову набок, он начал танец, не сходя с места, лениво, как бы все еще отказываясь играть, передернул плечами раз, другой, перебирая ногами, как норовистая лошадь, и вдруг сорвался с места, завертелся по комнате в бешеной пляске. Вскидывая курчавую голову, хлопая ладонями по коленям, поднимаясь на цыпочки, он выговаривал: «Ст-ст-ст-ст! Сестра ма-аленькая…»
Гости, с одобрением следившие за танцем, тоже приговаривали плясовую частушку: «Это чей же брат? Это чей же кайнеш?»
После мужчин заставили плясать Гульямал. Молодая женщина долго отказывалась, не двигалась, закутавшись в платок, но товарки уже подталкивали ее, подбадривали: «Иди, иди! Будто сроду мужчин не видела! Можешь и с закрытым лицом плясать!»
Гульямал нерешительно встала и пошла по кругу робко, не отнимая платка от лица, но скоро осмелела, затрясла кистями рук, затопала каблучками по полу и, пройдя еще пару кругов, закружилась на одном месте, прищелкивая пальцами, словно держала в руках веретено и пряла. Мужчины хлопали в ладони и кричали ей что-то, но Гульямал как будто не слышала их — щеки ее раскраснелись, глаза заблестели, и видно было, что она отдалась танцу целиком и безраздельно, забыв, где она и что с нею. Красное платье Гульямал хлопало, обвиваясь вокруг стройных ног, монеты в косах звенели, переливаясь тяжелым блеском, золотой позумент, как змейка, вился по камзолу, и змейками выбивались из-под платка ручейки растрепавшихся волос…
Женщины тоже сначала хлопали, но скоро перестали и глядели уже сердито и недовольно, переговариваясь и судача между собой.
— Чего это она так вертится?
— Сама же ее уговаривала, так что же злишься?
— Все лицо открыто! Даже приличий соблюсти не умеет!
— Ха, что ей еще делать? Своего похоронила, вот и думает, как бы теперь чужого подцепить!
— Она такая, чуть муж умер, не успели поминальную молитву прочесть, а она уже любовника стала искать! Я зашла к ней, а она сидит, закрылась руками, будто плачет, а сама в это время из-под пальцев за мужчинами, что пришли тело покойного омывать, подсматривает!
— И не говори, она сроду стыда не знала!
— Да она сама к ним лезет и муллы не по боится, какой уж тут стыд. Ничего, еще накажет ее аллах…
Но когда Гульямал, запыхавшись и раскрасневшись от быстрого танца, села на свое место, женщины умолкли и, как ни в чем не бывало, потянулись к чашке с лапшой. Мужчины тоже приступили к еде. Если лапша попадалась слипшаяся, гости посмеивались над хозяйкой. Кураист, которому достался такой кусочек, тут же со чинил частушку:
Как у Фатхии у нашей
Из лапши подали кашу,
Слипалась комом вся лапша,
Но и такая хороша!
Фатхия, возившаяся у казана, услышав песню, застыдилась и закрыла лицо платком, а Хайретдин стал еще усерднее потчевать гостей, желая выручить жену из неловкого положения:
— Кушайте, дорогие гости, кушайте! Пейте, дорогие гости, пейте!
— Куда ж дальше? У меня уже в глазах двоится! — засмеялся кураист.
— Кушайте, не брезгуйте угощением моего богатого зятя и моей дочери, да пошлет им аллах много здоровья! — продолжал уговаривать Хайретдин и, встав с места, по обычаю с песней под нес свою чашку с бузой соседу — ведь Файзрахман не пьет ничего, кроме бузы.
Гости смеялись, свадьба гудела разноголосисто, и до боли странной казалась изредка прорывавшаяся сквозь гомон и гул жалоба курая — точно тосковала, просила о чем-то, словно живая, томившаяся в неволе душа.
Скоро мать увела еле державшуюся на ногах Нафису в сарай, постелила ей там, и гости даже не заметили, что невесты уже нет на свадьбе — они пели, плясали, спорили о чем-то и снова пели. У них была своя жизнь, и им не было дела до чужой свадьбы…
Без невесты, однако, долго не усидел на свадьбе и жених — Хажисултан-бай. Он поднялся и боком начал пробираться к выходу, но на пути его стенкой встали подружки Нафисы, закричали:
— Не пустим! Не пустим!.. Откупись, жених!
Хажисултан притворился, что не хочет платить, потом выхватил из кармана горсть монет и рассыпал их в протянутые ладони. Девушки довольно засмеялись и разомкнули круг…
Хажисултан-бай вышел на пустой, полный ночной прохлады двор, постоял, прислушиваясь к лаю собак на деревне, потом, бесшумно ступая, вошел в сарай, закрыл на щеколду дверь.
— Кто там? Ты, енга?
Голос Нафисы был полон пугливой дрожи, и дрожь эта отозвалась в сердце бая гулко, как брошенный в колодец камень. Шаря руками в воздухе, он пошел на этот голос, и Нафиса крикнула:
— Почему ты молчишь, енга?
— Это я, голубка моя, — зашептал Хажисултан-бай, робко и просяще, сам удивляясь силе возникшего в нем желания и боязни вспугнуть эту не знающую еще страсти юную душу. — Не шуми, не надо смущать покой чужих людей… Ты моя жена, данная мне аллахом, и тебе не следует страшиться своего мужа и греха… Я не дам никому тебя в обиду…
Нафиса омертвела, натянула на грудь одеяло, со страхом следя, как Хажисултан нащупал на чурбаке лампу без стекла, поджег спичкой фитиль, руки его мелко тряслись, и тень от этих рук упала на стену сарая и закачалась на ней — лохматая, как тень вставшего на дыбы медведя.
— Ма-а-ма!.. — в слепом отчаянии закричала Нафиса. — Эсей!
— Ты сама скоро станешь матерью. — Дыша винным перегаром, Хажисултан придвинулся к ней, и рука его, сухая и горячая, коснулась ее деревеневшей и холодной руки. — Грех звать в такое время ту, что родила тебя…
В доме шло веселье, все тонуло в шуме и свисте и пьяных голосах, и Нафиса поняла, что никто не придет к ней на помощь, она окаменела от ужаса, голова ее закружилась, и она уже плохо понимала, что происходит с нею. Может быть, она заболела, и ей снится этот кошмарный и страшный сон? Она бы поверила в это, если бы не песня, вырвавшаяся вдруг из дома:
Той, что улетела из отцовского гнезда,
Нет возврата; нет возврата никогда...
Хажисултан-бай дунул на огонь, сарай погрузился в темноту, но фитиль еще красновато тлел, и тогда бай снял этот красноватый нагар двумя пальцами, и в лицо Нафисе ударил тяжелый, удушливый запах вина и пота.
Она хотела крикнуть еще раз, но мокрые губы закрыли ей рот, и она задохнулась от омерзения и страха…
11
Утром Хажисултан перевез молодую жену к себе. И хотя по старинному обычаю зять должен был неделю ночевать в доме тестя, Хайретдин не посмел перечить баю. Неделю или месяц проживет Нафиса еще в родном доме, какая теперь разница? Никах прочтен, калым получен, она теперь отрезанный ломоть. Да на новом месте и привыкнет, может, скорее. Зять богатый, порядочный, из хорошего рода, не каждому выпадает такое счастье. Оно само пришло в дом, никто не искал его. Да и родство такое нет-нет и пригодится потом, еще и Гайзулла не оперился, а свои люди в помощи не откажут. Многие ведь хотели бы с баем посидеть, поговорить о том о сем, на деревне вместе за беседой показаться, а Хайретдину он — зять!
Но как ни старался оправдать себя старик, перед глазами его то и дело вставало бледное, заплаканное, с синевой под глазами лицо дочери, которую он только что проводил к зятю, и нехорошо было на сердце, тянуло что-то, тревожило, хотя спроси — что, Хайретдин и сам бы не смог ответить.
Свадьба продолжалась еще весь день и вечер, гости все не утихали, пели, плясали, и Хайретдин, угощая их, забылся и немного успокоился. Когда зашло солнце, он зажег по углам лучины и несколько сальных свечей, подбадривал танцоров криками, пил бузу, ел мясо и вместе со всеми пел до рассвета протяжные песни, и даже сам начинал первым, чтобы развлечь гостей. Пальцы кураиста бегали по инструменту все так же стремительно, он был неутомим и, казалось, совсем не хотел отдохнуть, хотя не спал уже второй день. Хайретдин наполнил чашку медовкой и поднес музыканту:
В небе высоко сияет луна,
Реку Кэжэн освещает она,
Где бы ты ни был, друга рука
Будет махать тебе издалека…
Не успел он допеть, как с улицы ворвался шум, и тишину наступавшего утра всколыхнул вдруг отчаянный, полный мольбы крик:
— Спааа-а-си-и-те-е!
Гости испуганно переглянулись, а те, что уснули, положив головы на стол, пробудились, не понимая ничего спросонок. Кричала женщина, но голос ее, метавшийся и, казалось, как пламя, уже зажегший всю деревню, тушился басовитыми голосами мужиков.
— Наверно, кто-то жену свою учит, — Хайретдин покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45