Чтобы попасть домой, надо было свернуть налево. Другая дорога вела прочь из Лондона: в Юэлл, Эпсом, Ледерхед. Я увидел, как Рэй притормозил, замигал поворотником и поехал направо.
Не надо никого судить. В нашем деле учишься хранить тайны.
Рэй
Я сказал, что пока чувствую себя самым натуральным Счастливчиком. Оправдываю прозвище.
А он, улыбаясь, ответил, что чувствует себя самым натуральным ослом. И шансов поумнеть, видно, уже нету.
Тут он поглядел на меня, и я подумал, всего на секунду: уж не считает ли он, что это зависит от меня? Вроде как тогда, когда его только привезли в больницу, еще до операции, до того, как он узнал: я стал замечать, что все поглядывают на меня с особым выражением, будто мне теперь и карты в руки. Рэй все обмозгует, все уладит. Джек может положиться на своего старого корешка. Рэйси. Пока Рэйси рядом, можно не сомневаться: все будет в ажуре, хирург заштопает Джека как надо.
Ужасно тяжело быть Счастливчиком, подумал я.
Но он глядит на меня, точно понимает, что ставит меня в трудное положение, хотя на самом-то деле в трудном положении сейчас не я, а он. А потом говорит, будто качает головой в ответ на мои мысли: «Мне хана, Рэйси, — этак медленно и внятно. И повторяет, будто я мог не расслышать: — Мне хана. Я только об Эми думаю».
Тут я замираю, глядя прямо ему в глаза своими, широко раскрытыми, словно стоит мне хотя бы сморгнуть — и я пропал.
«Мне-то хана, — говорит он, — но я еще не разобрался с Эми. — Я смотрю на него и бровью не веду. — Не хочу, понимаешь, оставлять ее на мели».
«Ты же не виноват, что у тебя...» — говорю я.
«Да нет, — отвечает он. — Просто я ей кое о чем не сказал».
Я гляжу на него. А он — на меня.
«Это я о деньгах, — продолжает он. — Мы ведь вроде как собрались купить домик в Маргейте, так? В Уэстгейте. И все кругом решили, что Джек Доддс наконец поумнел и хочет начать новую жизнь. И надо же, мол, что как раз на ее пороге он возьми да и свались на больничную койку — экая жалость».
«Так и я думал», — отвечаю.
«И ты, — говорит он, — и Эми. Только никто не знает, что, не продай я свою лавку, я бы прогорел. Потому и продал. Никто не знает, что пять лет назад я взял заем, чтобы спасти магазин, и срок возврата истекает через месяц. Но все утряслось бы. Я продаю магазин, продаю дом, покупаю маленький домик в Маргейте, крохотный такой домишко, а на разницу выкарабкиваюсь из ямы, тюк-в-тюк хватает. Но теперь все отменяется, верно? Теперь вариантов нет, правда же?»
Он смотрит на меня, точно мне лучше знать.
«А почему было не продать все пять лет назад, вместо того чтобы идти занимать?» — говорю я.
«Потому что тогда мне надо было зарабатывать на жизнь», — говорит он.
Я гляжу на него.
«Я мясник, Рэйси, — говорит он. — Вот кто я есть».
Но я все гляжу на него. Это он и в то же время не он. Как будто раньше он прятался. «Зато теперь мне заработок ни к чему», — говорит он.
«Так значит, у тебя... никакого проблеска не было?» — спрашиваю я.
«Нет, Рэйси, — отвечает он. Но мне все не верится. — И никакой такой новой жизни. Не для меня это».
Мы смотрим друг на друга.
«Сколько?» — спрашиваю я.
«Брал семь штук, — говорит он. — А отдавать надо почти двадцать».
Я складываю губы трубочкой, чтобы тихо присвистнуть. А он говорит: «Мы здесь не о банках толкуем. Это был особый заем. У частного лица».
«Не у Винса ли?» — спрашиваю.
Он смеется. Откидывает назад голову и заходится сухим болезненным смехом, так что я невольно тянусь к картонным мисочкам, соображая, не позвать ли сестру. «Винс? — говорит он, задыхаясь. — Да Винси мне стакан воды перед смертью не подаст».
«У кого же тогда?» — говорю я.
«Из Винси гроша не вытянешь, тем более на лавку, — говорит он. — Его послушать, так я давно должен был пойти в супермаркет».
«Ну и у кого же?»
«У одного из его старых приятелей. Партнеров по бизнесу. Так что пришлось под большие проценты, ты ж понимаешь».
Он смотрит на меня, точно ждет, что я покрою его презрением.
«Лучше б тебе было рискнуть и на двухлетку поставить, — говорю я. — Пришел бы к дяденьке Рэйси».
А сам уже понял, куда ветер дует.
«Но мне ведь много надо было, Счастливчик, — говорит он. — А на ставку откуда взять? Вообще-то интересно, что ты об этом заговорил».
Он смотрит на меня, начиная улыбаться, и я быстренько перебиваю: «Ну а Эми ты рассказал?»
Он качает головой.
«И не собираешься?» — спрашиваю.
«В том-то и загвоздка, — говорит он. — Я надеюсь, что, может, не придется, может, нужды такой не возникнет. Интересно, что ты о ней заговорил».
Он тычет пальцем в картонную мисочку, которую я все это время держал в руках, и говорит: «С этой штукой ты будто милостыню просишь».
Я возвращаю мисочку на место.
«Не знаю, какие у нее планы, — говорит он. — В смысле, когда я уже... Может, она захочет здесь остаться. А может, будет торговать тот домик в Маргейте. Там еще не все нитки оборваны. Еще можно довести дело до конца. В любом случае я не хочу, чтобы к ней заявился кредитор. Не хочу, чтобы она обнаружила за собой должок в двадцать тысяч».
Похоже, он ждет, что я подскажу ему решение.
«Прямо золотое яичко, верно? — говорит он. — Двадцать штук. Так это у людей называется: золотое яичко».
«Стало быть, она думает, что ты просто поумнел, — говорю я. — Что правда собирался начать новую жизнь. И ничего не подозревает».
Он глядит на меня, точно хочет сказать: я, мол, и сам все понимаю. И говорит: «О некоторых вещах лучше помалкивать».
«А почему Маргейт?» — спрашиваю я.
«Я не хочу оставлять ее на мели, — говорит он. — Хочу, чтоб у нее все было в порядке». И его глаза вдруг закрываются, веки тяжело падают вниз, словно он больше не может их удержать, словно он улизнул куда-то без предупреждения, а я пусть разбираюсь как знаю.
Потом он открывает глаза, точно и не заметил, что прикрывал их.
«Что она будет делать, по-твоему?» — говорю я.
«Это зависит от того, как все повернется, — говорит он. — И от тебя в том числе».
Я гляжу на него.
«Мне нужен выигрыш, Рэйси, — говорит он. — Позарез нужен, как никогда в жизни. — Он медленно поднимает над одеялом правую руку. Из-за всех этих трубок, которые к ней прикреплены, кажется, что поднимает ее не он, а кто-то другой, как в кукольном театре. — И теперь у меня есть что поставить».
Он тянется к тумбочке и открывает маленький ящик, где у него лежит всякая мелочь. Его рука дрожит. Он пытается сладить с ящиком, и я хочу помочь ему, но чувствую, что этого делать не надо: не так уж много осталось вещей, с которыми он еще может сладить сам.
Он вынимает бумажник. Я никогда не видал у Джека Доддса такого толстого бумажника.
«Загляни-ка сюда, — говорит он. — В задний кармашек».
И отдает его мне. Я беру этот толстый бумажник и открываю его у Джека на глазах. Фотографий там нет. Только пачка денег.
«Тут тысяча, круглым счетом, — говорит он. — Восемь сотен бумажками по пятьдесят, остальные двадцатками».
Я смотрю на деньги. Тру верхнюю банкноту большим пальцем. И говорю: «Ты держишь здесь тысячу наличными?»
«А кто их возьмет, Рэйси? — спрашивает он. И обводит комнату взглядом. — Эти доходяги?»
«Но где ты...» — начинаю я.
«Секрет, — говорит он. — Ты вынь их, сочти».
Я качаю головой. «Ладно, верю».
«У меня с этим всегда было плоховато, так ведь?» — говорит он.
«С чем?»
«Да посчитать что-нибудь. С арифметикой. Котелок-то у меня не чета твоему. — Он чуть поднимает подбородок, словно хочет кивнуть на собственную голову. И говорит: — В общем, бери. Мне нужен выигрыш. — Он смотрит на бумажник в моей руке. Потом добавляет: — Кажется, скоро в Донкастере начнутся, верно? Первые, те, что без препятствий».
Верно, думаю я. И если все будет нормально, я туда попаду.
«Но это большой риск, — говорю я. — Чтобы тысячу превратить в двадцать. Очень большой риск».
«Знаю», — говорит он.
«А если я поставлю не на ту лошадь?» — говорю я.
«Не поставишь, — отвечает он. — Не может такого быть. Это нужно для Эми».
Кошелек или жизнь, думаю я.
А он говорит с улыбкой: «Можешь считать, что это деньги за фургон. Тысяча фунтов, помнишь? Ты тогда еще продавать не захотел?»
Кентербери
Их нигде не видно. Как будто они ушли и бросили меня одного в Кентерберийском соборе. И я бреду обратно к тому месту, где мы с Винсом расстались, на случай, если они будут меня искать, и снова сажусь на деревянное сиденье, опираюсь локтями на колени и думаю: я сейчас вроде запасного жокея на скачках.
У меня такое чувство, будто он смотрит на меня, видит мои мысли. Давай, Рэйси, решайся, хватит тянуть. Как будто дело не только в монете, дело во мне, в нас двоих. Вот они деньги, Эм, а вот он Рэйси. Теперь у тебя все будет в порядке, со Счастливчиком-то. И локтем в бок, и подмигивает. Я думаю, вы с ним споетесь.
Как будто мне следовало быть вместо него.
Я жду на сиденье, поглядывая по сторонам, но их нигде не видать, поэтому я встаю и нахожу выход, а там и их: они стоят на мостовой и озираются, ищут меня. Здрасте, друзья-приятели, думаю я. Небо темное, грозовое, и ветер холодный, но их это, похоже, не огорчает. Со стороны кажется, что им хорошо быть здесь вместе, что все прощено и забыто.
Может, и так, думаю я.
— Куда ты пропал? — говорит Винс. — Мы уж думали, потерялся.
В руках у Винса путеводитель. Вик держит пакет. У меня ничего нет, но такое ощущение, будто я несу много чужого и все это видят.
Я чувствую за собой огромный собор, он смотрит на меня.
— А мы в монастыре были, — говорит Винс. — Ты туда заходил? — Точно без этого нельзя.
— Заходил, — говорю я, а сам думаю: по мелочам врать легко.
Потом мы идем обратно в ворота и по узким улочкам, хотя теперь выбираем не ту узкую улочку, по которой пришли сюда, а другую. Она называется Бутчери-лейн , поэтому мы ее и выбираем.
Винс говорит, что надо идти по ней. Когда мы на нее сворачиваем, начинает барабанить дождь. Но посередине нам попадается маленький бар, «Арсенал», и он открыт, и Ленни говорит, что не мешало бы пропустить по глоточку — вреда, мол, от этого не будет.
Вик
А потом он говорит — серьезно, без улыбки, сидя у меня в кабинете, руки розовые и тщательно отмытые после сегодняшней возни с мясом, точно это не Джек, а такой предусмотрительный клиент, которого хоть сейчас обряжай да клади в гроб: «Честно сказать, Вик, — ты же старый моряк, ты меня поймешь, — я был бы не против, если б меня похоронили в море».
Эми
Наверное, они уже там, уже добрались до берега. Вытряхнули его из банки, развеяли по ветру. Сейчас они, должно быть, уже на полпути обратно, если не застряли в Маргейте, чтобы устроить себе отдых после работы: катанье на осликах и всякое такое.
Но я и сейчас думаю, что мое место здесь. У меня свой маршрут. У них свой, а у меня свой. Живые важнее мертвых, даже те, кто в его глазах был не лучше мертвого, так что теперь они для него все одинаковы. И потом, я уже попрощалась с ним, если не в первый раз, то в последний. Прощай, Джек, прощай, моя старая любовь. Кто-нибудь может сказать, что Джун и не заметила бы, пропусти я эту встречу с ней ради последнего дня с ним, я ведь и раньше их пропускала — когда-то, давным-давно, целую дюжину, — а ведь прах собственного мужа не каждый день развеивают, тут уж второго раза не будет. Но откуда ему знать, заметит она или не заметит? Да и, вдобавок, кто-то ведь должен ей сообщить.
Что ей все равно, что ему.
Кроме того, не думаю, чтобы я справилась. Стоять гам на Пирсе, где раньше была Дамба, внизу волны, соленые брызги в лицо, и чувствовать на себе их взгляды. Ты первая, Эми, не торопись, мы подождем. Ветер полощет юбку. Погода нынче такая — в Маргейте, наверное, чуть ли не шторм.
Вот где мое место — на втором этаже автобуса. Можно сказать, что за многие годы этот сорок четвертый номер стал мне родней собственного дома. Я ни здесь, ни там, вечно в дороге. Не знаю, смогла бы я когда-нибудь поселиться в Маргейте или нет. «Собираем манатки, Эм», — заявил он. Когда я уже давно махнула на него рукой, давно решила, что этого никогда не случится, уверенная, что в один прекрасный день он просто свалится замертво у себя за прилавком, в своем полосатом фартуке, с ножом в руке, чего ему, наверно, и хочется: еще одна туша для обработки. «Я завязываю. Все ясно?» Ха. «Начнем новую жизнь, крошка, — ты да я». Не знаю уж, что гам случилось, какая муха его укусила, какой медведь в лесу сдох. И глядит на меня, точно ждет, что я запрыгаю от радости, точно смотрит не на женщину, с которой прожил полвека, а на кого-то другого, незнакомого. «Маргейт, — сказал он. — Как насчет Маргейта?» Будто можно перевести стрелки назад и начать все сызнова. Второй медовый месяц. Будто Маргейт — это волшебная страна фей.
Тогда я и поняла, что мы поменялись местами. Ведь много лет назад, когда я в первый раз распрощалась с ним, это я думала, что всегда можно начать заново, что жизнь не кончается только потому, что ты в ней завяз. У меня еще хватало сил выбирать. И я выбрала не его, а Джун. Я наблюдала, как он окончательно превращается в мясника Доддса — Джек Доддс, мясник экстракласса, возьмите фарша, мадам, возьмите лопатку, — потому что не смог тоже выбрать Джун, выбрать свою плоть и кровь, всего-то навсего, и я думала, что еще способна на перемены, а вот он нет. Да, было такое дело. Но когда он смотрел на меня в ту пору, смотрел, как на кого-то другого, я чувствовала, что застряла в собственной колее. Стала женщиной, которая каждый понедельник и четверг ездит на сорок четвертом автобусе. Даже через неделю после смерти мужа.
Словно это моя вина, что я его оставила, распрощалась с ним — раз, потом другой.
А она никогда не узнает. Никогда.
Маргейт, Маргейт. А как же Джун?
Насчет автобуса. Красный, двухэтажный, шлепает и хлюпает сквозь дождь, с номером над кабиной, со своим пунктом назначения и своим маршрутом, который сохраняется из года в год. Точно пока есть номер сорок четвертый, идущий от Лондонского моста до Митчем-Крикетерс, этот мир не разлетится на куски, Лондонский мост не рухнет. Точно и впрямь, как всю жизнь бубнил он и его папаша, Смитфилд — это настоящее сердце Лондона, чтоб мне провалиться, ребята, и в таком случае красные линии автобусных маршрутов, должно быть, артерии, артерии и вены, по которым бежит кровь.
Ни разу на такси. На Джекову-то выручку? И ни разу на метро, хотя это быстрее: по Северной до самого Мордена. Потому что я люблю видеть, люблю думать, когда путешествую, когда я в дороге. Мне нравится смотреть по сторонам. И только дюжину раз в фургоне. А может, больше? На сколько больше дюжины, а, Рэйси?
Но почему я сегодня поднялась наверх? Здесь как на корабле, по которому хлещет дождь. Чтобы доказать, что я еще здоровая женщина, не чета старым воронам внизу? Чтобы доказать, что я еще способна на выбор? Чтобы по-новому увидеть мир, скользящий мимо? Ламбет, Воксхолл, Баттерси, Уондсуорт. Разве могла бы я, Рэй, стоять рядом с тобой, вместе разбрасывать его пепел? Мое место здесь, в сорок четвертом. Возьмите немного пепла, мадам. И пока бегут красные автобусы, будет бежать красная кровь и сердце будет стучать, стучать. Ах, Рэй, счастливчик, ты такой маленький. Прости, бедный мой Джек.
Рэй
В общем, я развернул перед собой «Рейсинг пост» с полной таблицей Донкастерских скачек. Потом закурил сигаретку и вынул блокнот с записями. Отчет Рэя Джонсона за 87-й, 88-й, 89-й. Всегда записывайте свои ставки. Потом мысленно прошелся по забегам и участникам, прикидывая в голове ограничения и соотношения, куда можно соваться, а куда не следует, — все это со временем начинает делаться автоматически. Люди думают, что, раз я Счастливчик Джонсон, у меня работает только шестое чувство, и иногда это так и есть, везение играет свою роль. Однако я умею извлекать из этого занятия выгоду — а это никогда не удалось бы ни Джеку Доддсу, ни Ленни Тейту, — именно потому, что все хотят верить во внутренний голос и со стороны это выглядит везением, но по-настоящему это на девяносто процентов расчет, обыкновенная арифметика. Не зря же я просиживал штаны в страховой конторе. Люди думают, что выигрыш падает с неба, что это ответ на их молитвы, но надо уметь перехитрить букмекера, а чтобы перехитрить букмекера, надо кое в чем кумекать и самому.
В общем, я изучал участников, поглаживал подбородок и думал: да, нелегкая мне выпала задачка. Нестандартная ставка, да еще налог. С тысячи-то фунтов. А гандикапы в начале сезона — это кот в мешке. Ладно еще, если б я попал туда сам, тогда было бы легче. Ты видишь лошадок, чувствуешь атмосферу, это тебе не голые цифры. И на душе спокойнее. Стук копыт по дорожке, солнце на жокейских костюмах, ирландский треп. Вся эта бурлящая смесь пива и надежды. Все, чего Джек больше никогда не увидит и не услышит.
Дымок от сигареты тянулся к окну. Легкие облачка после дождика, слабый ветер — значит, хорошие, чуть мягковатые дорожки. Учтем.
Я глянул на часы: половина двенадцатого. Только дурак торопится ставить, атмосфера меняется каждую минуту, расчет и чутье — вот что решает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Не надо никого судить. В нашем деле учишься хранить тайны.
Рэй
Я сказал, что пока чувствую себя самым натуральным Счастливчиком. Оправдываю прозвище.
А он, улыбаясь, ответил, что чувствует себя самым натуральным ослом. И шансов поумнеть, видно, уже нету.
Тут он поглядел на меня, и я подумал, всего на секунду: уж не считает ли он, что это зависит от меня? Вроде как тогда, когда его только привезли в больницу, еще до операции, до того, как он узнал: я стал замечать, что все поглядывают на меня с особым выражением, будто мне теперь и карты в руки. Рэй все обмозгует, все уладит. Джек может положиться на своего старого корешка. Рэйси. Пока Рэйси рядом, можно не сомневаться: все будет в ажуре, хирург заштопает Джека как надо.
Ужасно тяжело быть Счастливчиком, подумал я.
Но он глядит на меня, точно понимает, что ставит меня в трудное положение, хотя на самом-то деле в трудном положении сейчас не я, а он. А потом говорит, будто качает головой в ответ на мои мысли: «Мне хана, Рэйси, — этак медленно и внятно. И повторяет, будто я мог не расслышать: — Мне хана. Я только об Эми думаю».
Тут я замираю, глядя прямо ему в глаза своими, широко раскрытыми, словно стоит мне хотя бы сморгнуть — и я пропал.
«Мне-то хана, — говорит он, — но я еще не разобрался с Эми. — Я смотрю на него и бровью не веду. — Не хочу, понимаешь, оставлять ее на мели».
«Ты же не виноват, что у тебя...» — говорю я.
«Да нет, — отвечает он. — Просто я ей кое о чем не сказал».
Я гляжу на него. А он — на меня.
«Это я о деньгах, — продолжает он. — Мы ведь вроде как собрались купить домик в Маргейте, так? В Уэстгейте. И все кругом решили, что Джек Доддс наконец поумнел и хочет начать новую жизнь. И надо же, мол, что как раз на ее пороге он возьми да и свались на больничную койку — экая жалость».
«Так и я думал», — отвечаю.
«И ты, — говорит он, — и Эми. Только никто не знает, что, не продай я свою лавку, я бы прогорел. Потому и продал. Никто не знает, что пять лет назад я взял заем, чтобы спасти магазин, и срок возврата истекает через месяц. Но все утряслось бы. Я продаю магазин, продаю дом, покупаю маленький домик в Маргейте, крохотный такой домишко, а на разницу выкарабкиваюсь из ямы, тюк-в-тюк хватает. Но теперь все отменяется, верно? Теперь вариантов нет, правда же?»
Он смотрит на меня, точно мне лучше знать.
«А почему было не продать все пять лет назад, вместо того чтобы идти занимать?» — говорю я.
«Потому что тогда мне надо было зарабатывать на жизнь», — говорит он.
Я гляжу на него.
«Я мясник, Рэйси, — говорит он. — Вот кто я есть».
Но я все гляжу на него. Это он и в то же время не он. Как будто раньше он прятался. «Зато теперь мне заработок ни к чему», — говорит он.
«Так значит, у тебя... никакого проблеска не было?» — спрашиваю я.
«Нет, Рэйси, — отвечает он. Но мне все не верится. — И никакой такой новой жизни. Не для меня это».
Мы смотрим друг на друга.
«Сколько?» — спрашиваю я.
«Брал семь штук, — говорит он. — А отдавать надо почти двадцать».
Я складываю губы трубочкой, чтобы тихо присвистнуть. А он говорит: «Мы здесь не о банках толкуем. Это был особый заем. У частного лица».
«Не у Винса ли?» — спрашиваю.
Он смеется. Откидывает назад голову и заходится сухим болезненным смехом, так что я невольно тянусь к картонным мисочкам, соображая, не позвать ли сестру. «Винс? — говорит он, задыхаясь. — Да Винси мне стакан воды перед смертью не подаст».
«У кого же тогда?» — говорю я.
«Из Винси гроша не вытянешь, тем более на лавку, — говорит он. — Его послушать, так я давно должен был пойти в супермаркет».
«Ну и у кого же?»
«У одного из его старых приятелей. Партнеров по бизнесу. Так что пришлось под большие проценты, ты ж понимаешь».
Он смотрит на меня, точно ждет, что я покрою его презрением.
«Лучше б тебе было рискнуть и на двухлетку поставить, — говорю я. — Пришел бы к дяденьке Рэйси».
А сам уже понял, куда ветер дует.
«Но мне ведь много надо было, Счастливчик, — говорит он. — А на ставку откуда взять? Вообще-то интересно, что ты об этом заговорил».
Он смотрит на меня, начиная улыбаться, и я быстренько перебиваю: «Ну а Эми ты рассказал?»
Он качает головой.
«И не собираешься?» — спрашиваю.
«В том-то и загвоздка, — говорит он. — Я надеюсь, что, может, не придется, может, нужды такой не возникнет. Интересно, что ты о ней заговорил».
Он тычет пальцем в картонную мисочку, которую я все это время держал в руках, и говорит: «С этой штукой ты будто милостыню просишь».
Я возвращаю мисочку на место.
«Не знаю, какие у нее планы, — говорит он. — В смысле, когда я уже... Может, она захочет здесь остаться. А может, будет торговать тот домик в Маргейте. Там еще не все нитки оборваны. Еще можно довести дело до конца. В любом случае я не хочу, чтобы к ней заявился кредитор. Не хочу, чтобы она обнаружила за собой должок в двадцать тысяч».
Похоже, он ждет, что я подскажу ему решение.
«Прямо золотое яичко, верно? — говорит он. — Двадцать штук. Так это у людей называется: золотое яичко».
«Стало быть, она думает, что ты просто поумнел, — говорю я. — Что правда собирался начать новую жизнь. И ничего не подозревает».
Он глядит на меня, точно хочет сказать: я, мол, и сам все понимаю. И говорит: «О некоторых вещах лучше помалкивать».
«А почему Маргейт?» — спрашиваю я.
«Я не хочу оставлять ее на мели, — говорит он. — Хочу, чтоб у нее все было в порядке». И его глаза вдруг закрываются, веки тяжело падают вниз, словно он больше не может их удержать, словно он улизнул куда-то без предупреждения, а я пусть разбираюсь как знаю.
Потом он открывает глаза, точно и не заметил, что прикрывал их.
«Что она будет делать, по-твоему?» — говорю я.
«Это зависит от того, как все повернется, — говорит он. — И от тебя в том числе».
Я гляжу на него.
«Мне нужен выигрыш, Рэйси, — говорит он. — Позарез нужен, как никогда в жизни. — Он медленно поднимает над одеялом правую руку. Из-за всех этих трубок, которые к ней прикреплены, кажется, что поднимает ее не он, а кто-то другой, как в кукольном театре. — И теперь у меня есть что поставить».
Он тянется к тумбочке и открывает маленький ящик, где у него лежит всякая мелочь. Его рука дрожит. Он пытается сладить с ящиком, и я хочу помочь ему, но чувствую, что этого делать не надо: не так уж много осталось вещей, с которыми он еще может сладить сам.
Он вынимает бумажник. Я никогда не видал у Джека Доддса такого толстого бумажника.
«Загляни-ка сюда, — говорит он. — В задний кармашек».
И отдает его мне. Я беру этот толстый бумажник и открываю его у Джека на глазах. Фотографий там нет. Только пачка денег.
«Тут тысяча, круглым счетом, — говорит он. — Восемь сотен бумажками по пятьдесят, остальные двадцатками».
Я смотрю на деньги. Тру верхнюю банкноту большим пальцем. И говорю: «Ты держишь здесь тысячу наличными?»
«А кто их возьмет, Рэйси? — спрашивает он. И обводит комнату взглядом. — Эти доходяги?»
«Но где ты...» — начинаю я.
«Секрет, — говорит он. — Ты вынь их, сочти».
Я качаю головой. «Ладно, верю».
«У меня с этим всегда было плоховато, так ведь?» — говорит он.
«С чем?»
«Да посчитать что-нибудь. С арифметикой. Котелок-то у меня не чета твоему. — Он чуть поднимает подбородок, словно хочет кивнуть на собственную голову. И говорит: — В общем, бери. Мне нужен выигрыш. — Он смотрит на бумажник в моей руке. Потом добавляет: — Кажется, скоро в Донкастере начнутся, верно? Первые, те, что без препятствий».
Верно, думаю я. И если все будет нормально, я туда попаду.
«Но это большой риск, — говорю я. — Чтобы тысячу превратить в двадцать. Очень большой риск».
«Знаю», — говорит он.
«А если я поставлю не на ту лошадь?» — говорю я.
«Не поставишь, — отвечает он. — Не может такого быть. Это нужно для Эми».
Кошелек или жизнь, думаю я.
А он говорит с улыбкой: «Можешь считать, что это деньги за фургон. Тысяча фунтов, помнишь? Ты тогда еще продавать не захотел?»
Кентербери
Их нигде не видно. Как будто они ушли и бросили меня одного в Кентерберийском соборе. И я бреду обратно к тому месту, где мы с Винсом расстались, на случай, если они будут меня искать, и снова сажусь на деревянное сиденье, опираюсь локтями на колени и думаю: я сейчас вроде запасного жокея на скачках.
У меня такое чувство, будто он смотрит на меня, видит мои мысли. Давай, Рэйси, решайся, хватит тянуть. Как будто дело не только в монете, дело во мне, в нас двоих. Вот они деньги, Эм, а вот он Рэйси. Теперь у тебя все будет в порядке, со Счастливчиком-то. И локтем в бок, и подмигивает. Я думаю, вы с ним споетесь.
Как будто мне следовало быть вместо него.
Я жду на сиденье, поглядывая по сторонам, но их нигде не видать, поэтому я встаю и нахожу выход, а там и их: они стоят на мостовой и озираются, ищут меня. Здрасте, друзья-приятели, думаю я. Небо темное, грозовое, и ветер холодный, но их это, похоже, не огорчает. Со стороны кажется, что им хорошо быть здесь вместе, что все прощено и забыто.
Может, и так, думаю я.
— Куда ты пропал? — говорит Винс. — Мы уж думали, потерялся.
В руках у Винса путеводитель. Вик держит пакет. У меня ничего нет, но такое ощущение, будто я несу много чужого и все это видят.
Я чувствую за собой огромный собор, он смотрит на меня.
— А мы в монастыре были, — говорит Винс. — Ты туда заходил? — Точно без этого нельзя.
— Заходил, — говорю я, а сам думаю: по мелочам врать легко.
Потом мы идем обратно в ворота и по узким улочкам, хотя теперь выбираем не ту узкую улочку, по которой пришли сюда, а другую. Она называется Бутчери-лейн , поэтому мы ее и выбираем.
Винс говорит, что надо идти по ней. Когда мы на нее сворачиваем, начинает барабанить дождь. Но посередине нам попадается маленький бар, «Арсенал», и он открыт, и Ленни говорит, что не мешало бы пропустить по глоточку — вреда, мол, от этого не будет.
Вик
А потом он говорит — серьезно, без улыбки, сидя у меня в кабинете, руки розовые и тщательно отмытые после сегодняшней возни с мясом, точно это не Джек, а такой предусмотрительный клиент, которого хоть сейчас обряжай да клади в гроб: «Честно сказать, Вик, — ты же старый моряк, ты меня поймешь, — я был бы не против, если б меня похоронили в море».
Эми
Наверное, они уже там, уже добрались до берега. Вытряхнули его из банки, развеяли по ветру. Сейчас они, должно быть, уже на полпути обратно, если не застряли в Маргейте, чтобы устроить себе отдых после работы: катанье на осликах и всякое такое.
Но я и сейчас думаю, что мое место здесь. У меня свой маршрут. У них свой, а у меня свой. Живые важнее мертвых, даже те, кто в его глазах был не лучше мертвого, так что теперь они для него все одинаковы. И потом, я уже попрощалась с ним, если не в первый раз, то в последний. Прощай, Джек, прощай, моя старая любовь. Кто-нибудь может сказать, что Джун и не заметила бы, пропусти я эту встречу с ней ради последнего дня с ним, я ведь и раньше их пропускала — когда-то, давным-давно, целую дюжину, — а ведь прах собственного мужа не каждый день развеивают, тут уж второго раза не будет. Но откуда ему знать, заметит она или не заметит? Да и, вдобавок, кто-то ведь должен ей сообщить.
Что ей все равно, что ему.
Кроме того, не думаю, чтобы я справилась. Стоять гам на Пирсе, где раньше была Дамба, внизу волны, соленые брызги в лицо, и чувствовать на себе их взгляды. Ты первая, Эми, не торопись, мы подождем. Ветер полощет юбку. Погода нынче такая — в Маргейте, наверное, чуть ли не шторм.
Вот где мое место — на втором этаже автобуса. Можно сказать, что за многие годы этот сорок четвертый номер стал мне родней собственного дома. Я ни здесь, ни там, вечно в дороге. Не знаю, смогла бы я когда-нибудь поселиться в Маргейте или нет. «Собираем манатки, Эм», — заявил он. Когда я уже давно махнула на него рукой, давно решила, что этого никогда не случится, уверенная, что в один прекрасный день он просто свалится замертво у себя за прилавком, в своем полосатом фартуке, с ножом в руке, чего ему, наверно, и хочется: еще одна туша для обработки. «Я завязываю. Все ясно?» Ха. «Начнем новую жизнь, крошка, — ты да я». Не знаю уж, что гам случилось, какая муха его укусила, какой медведь в лесу сдох. И глядит на меня, точно ждет, что я запрыгаю от радости, точно смотрит не на женщину, с которой прожил полвека, а на кого-то другого, незнакомого. «Маргейт, — сказал он. — Как насчет Маргейта?» Будто можно перевести стрелки назад и начать все сызнова. Второй медовый месяц. Будто Маргейт — это волшебная страна фей.
Тогда я и поняла, что мы поменялись местами. Ведь много лет назад, когда я в первый раз распрощалась с ним, это я думала, что всегда можно начать заново, что жизнь не кончается только потому, что ты в ней завяз. У меня еще хватало сил выбирать. И я выбрала не его, а Джун. Я наблюдала, как он окончательно превращается в мясника Доддса — Джек Доддс, мясник экстракласса, возьмите фарша, мадам, возьмите лопатку, — потому что не смог тоже выбрать Джун, выбрать свою плоть и кровь, всего-то навсего, и я думала, что еще способна на перемены, а вот он нет. Да, было такое дело. Но когда он смотрел на меня в ту пору, смотрел, как на кого-то другого, я чувствовала, что застряла в собственной колее. Стала женщиной, которая каждый понедельник и четверг ездит на сорок четвертом автобусе. Даже через неделю после смерти мужа.
Словно это моя вина, что я его оставила, распрощалась с ним — раз, потом другой.
А она никогда не узнает. Никогда.
Маргейт, Маргейт. А как же Джун?
Насчет автобуса. Красный, двухэтажный, шлепает и хлюпает сквозь дождь, с номером над кабиной, со своим пунктом назначения и своим маршрутом, который сохраняется из года в год. Точно пока есть номер сорок четвертый, идущий от Лондонского моста до Митчем-Крикетерс, этот мир не разлетится на куски, Лондонский мост не рухнет. Точно и впрямь, как всю жизнь бубнил он и его папаша, Смитфилд — это настоящее сердце Лондона, чтоб мне провалиться, ребята, и в таком случае красные линии автобусных маршрутов, должно быть, артерии, артерии и вены, по которым бежит кровь.
Ни разу на такси. На Джекову-то выручку? И ни разу на метро, хотя это быстрее: по Северной до самого Мордена. Потому что я люблю видеть, люблю думать, когда путешествую, когда я в дороге. Мне нравится смотреть по сторонам. И только дюжину раз в фургоне. А может, больше? На сколько больше дюжины, а, Рэйси?
Но почему я сегодня поднялась наверх? Здесь как на корабле, по которому хлещет дождь. Чтобы доказать, что я еще здоровая женщина, не чета старым воронам внизу? Чтобы доказать, что я еще способна на выбор? Чтобы по-новому увидеть мир, скользящий мимо? Ламбет, Воксхолл, Баттерси, Уондсуорт. Разве могла бы я, Рэй, стоять рядом с тобой, вместе разбрасывать его пепел? Мое место здесь, в сорок четвертом. Возьмите немного пепла, мадам. И пока бегут красные автобусы, будет бежать красная кровь и сердце будет стучать, стучать. Ах, Рэй, счастливчик, ты такой маленький. Прости, бедный мой Джек.
Рэй
В общем, я развернул перед собой «Рейсинг пост» с полной таблицей Донкастерских скачек. Потом закурил сигаретку и вынул блокнот с записями. Отчет Рэя Джонсона за 87-й, 88-й, 89-й. Всегда записывайте свои ставки. Потом мысленно прошелся по забегам и участникам, прикидывая в голове ограничения и соотношения, куда можно соваться, а куда не следует, — все это со временем начинает делаться автоматически. Люди думают, что, раз я Счастливчик Джонсон, у меня работает только шестое чувство, и иногда это так и есть, везение играет свою роль. Однако я умею извлекать из этого занятия выгоду — а это никогда не удалось бы ни Джеку Доддсу, ни Ленни Тейту, — именно потому, что все хотят верить во внутренний голос и со стороны это выглядит везением, но по-настоящему это на девяносто процентов расчет, обыкновенная арифметика. Не зря же я просиживал штаны в страховой конторе. Люди думают, что выигрыш падает с неба, что это ответ на их молитвы, но надо уметь перехитрить букмекера, а чтобы перехитрить букмекера, надо кое в чем кумекать и самому.
В общем, я изучал участников, поглаживал подбородок и думал: да, нелегкая мне выпала задачка. Нестандартная ставка, да еще налог. С тысячи-то фунтов. А гандикапы в начале сезона — это кот в мешке. Ладно еще, если б я попал туда сам, тогда было бы легче. Ты видишь лошадок, чувствуешь атмосферу, это тебе не голые цифры. И на душе спокойнее. Стук копыт по дорожке, солнце на жокейских костюмах, ирландский треп. Вся эта бурлящая смесь пива и надежды. Все, чего Джек больше никогда не увидит и не услышит.
Дымок от сигареты тянулся к окну. Легкие облачка после дождика, слабый ветер — значит, хорошие, чуть мягковатые дорожки. Учтем.
Я глянул на часы: половина двенадцатого. Только дурак торопится ставить, атмосфера меняется каждую минуту, расчет и чутье — вот что решает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26