Я прочел к тому времени достаточно книг, и я понял, что именно романтики вроде Гюго делали то же, что Хемингуэй. Это они надрывали душу, навязывая самим себе некую вторую ипостась. Я укрепился в своей мысли, прочтя в дневнике у Сент-Бева, что в Гюго всегда жили два человека: выспренний поэт с одной стороны и с другой — отличный репортер. И Флобер говорил то же — что было два Гюго. Один прятался и рождал шедевры, а другая ипостась жила в Париже как скучная, высокопарная консьержка. Потому при всей разнице Гюго в самом деле в сущности подходил Хемингуэю, и спорил он в те поры со Скоттом, скорей смутно догадываясь об этом сродстве, чем будучи убежден в преимуществах Гюго, потому что Бальзака он ценил ничуть не меньше.
Ну а Скотт вечно ставил себя в положение жертвы. Поль Элюар говорил мне в 1952 году, что женщины убивались по Виктору Гюго, а бедняжка Бальзак сам по ним убивался. Скотта загубили, конечно, не женщины, но им с той же неотступностью владела страсть, в конце концов его загубившая. Так что Бальзак очень ему подходил, и когда однажды, сидя в парижском метро, я прочел у Готье, что Бальзак мечтал о беззаветной, преданной дружбе, о слиянии двух душ, о тайном союзе двух смельчаков, готовых умереть друг за друга, — я чуть не подпрыгнул прямо в вагоне, чуть не закричал: «Да это же вылитый Скотт!» Да, я узнал Скотта, и если я нуждался еще в доказательствах, я нашел их у Бодлера, который писал, что гений Бальзака — в умении понять сущий вздор, погрузиться в него и обратить его в высокую материю, ничуть не видоизменяя. И Скотт такой же.
И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что они удачно выбрали опорные фигуры для своей литературной распри.
Но тогда я ничего этого не понимал, а понимал только, что для обоих настало решительное время и, когда они ссорятся по поводу Гюго и Бальзака, речь идет о серьезных, существенных разногласиях.
Мы сели в «фиат», и Хемингуэй сказал:
— Вот доедем до Ла Турга, и я покончу с тобой в первом же раунде. Удар под вздох — и нокаут.
— И как ты нашел этот замок, если он так таинственно упрятан?
— А я пошел прямо к единственным людям в городе, которые могут про него знать.
— Разве у тебя тут есть знакомые? — усомнился Скотт.
— В редакции «Journal de Bretagne».
— В местной газетенке?
— Ну да.
Скотт расхохотался.
— Ну вот первый раунд ты-то и проиграл, — сказал он. — Я тебя без единого слова одолел.
— Как это?
— Ты не можешь избавиться от репортерских повадок, Эрнест. А всем известно, что Гюго писал как репортер. И неудивительно, если местные газетчики знают вдоль и поперек все эти сухие буквальные описания в «Девяносто третьем годе». Кому же еще это интересно?
— Ладно, — спокойно сказал Хемингуэй, — сейчас проверим, буквальные они или нет.
Скотт был в длинном мягком верблюжьем пальто Джеральда Мерфи. Оно доходило ему чуть не до щиколоток, и он, на переднем сиденье «фиата», принялся отчаянно рыться сперва в правом кармане, потом в левом. Когда Хемингуэй вез нас Фужерским лесом по первому крутому холму, в руках у Скотта оказались две книжки: «Девяносто третий год» Гюго и «Шуаны» Бальзака.
— Прелестно, — сказал Скотт и открыл «Девяносто третий год». — Послушай-ка этот сухой, буквальный репортаж.
И, перекрикивая ветер, грохот мотора, он заголосил словами Гюго, рисующего Ла Тург — замок и крепость, где разворачивается главное действие «Девяносто третьего года» и происходит заключительное сражение между белыми и синими.
— «Сорок лет назад, — орал Скотт по книжке, — путника, входившего в Фужерский лес со стороны Леньеле и выходившего к Паринье, встречало на опушке глухого древнего бора мрачное зрелище. На краю чащи высился перед ним замок Ла Тург…» — Скотт помахал книжкой и засмеялся. — Разумеется, высился перед ним. Башни, горы, деревья, колокольни и склоны иначе и не ведут себя в газетах. Они всегда высятся перед тобой, и у тебя при этом захватывает дух.
— Читай дальше, — сказал Хемингуэй.
— Зачем? — сказал Скотт и стал листать и считать страницы. — Семь глав целиком посвящены сухому описанию замка, и ничему больше. Газетный отчет. Никакого действия. Ничего не происходит. Совершенно. И главы-то как называются — прямо по Бедекеру: «Провинциальная Бастилия», «Брешь», «Подземелье», «Мост», «Железная дверь», «Библиотека», «Амбар»… Без шуток. Полное описание каждого уголка и закоулка.
— Ну и что же?
— Ну какая же это литература, Эрнест! Старик заблудился в путеводителе. Одного я не пойму, — Скотт снова подначивал Хемингуэя, — что ты в нем нашел? Сплошная нравоучительность, пышнословие, сухость, скука et cetera
— Хватит тебе! — сказал Хемингуэй. — Обождал бы, пока мы доберемся до места.
— А что это — даст?
— Больше, чем ты думаешь.
Он взял с сиденья бальзаковских «Шуанов» и через плечо передал назад, мне.
— Детка, — сказал он. — Открой-ка наудачу. На первой попавшейся странице.
«Фиат» прыгал и пыхтел, снова взбираясь на холм, а я наобум открыл «Шуаны» не то на сто пятой, не то на сто шестой странице
— А что мне тут искать? — спросил я.
— Женщина упомянута?
— Да.
— Открой в другом месте. Где хочешь.
На сей раз выпала страница двести двадцать первая.
— А тут женщина есть?
— Есть.
— Продолжай в том же духе, детка.
Я ткнулся взглядом в книгу еще раз десять в разных местах.
— Ну?
— Да, — сказал я. — Везде женщины.
— И что из этого? — спросил Скотт.
— А то, что наш беззубый донжуан писал для женщин, ради женщин и потрафляя вкусу женщин. Даже войну белых и синих он описывал так, Чтобы угодить парижанкам. Полевой походный будуар. Все женские глупости, а война ни при чем.
— Ну и чушь ты порешь! — заорал Скотт.
Бо тихонько взяла меня под руку и прижалась ко мне.
— Уйми их, — шепнула она. — Ну же!
— Зачем? — шепнул я.
— Потому что они завелись не на шутку, а это плохо кончится, уж я знаю.
— Но они сами разберутся, — сказал я. — Лучше не трогай их. Не вмешивайся, Бо.
— Ты еще пожалеешь, — шепнула она прямо мне в ухо, и ее губы ласково коснулись моей мочки. Она сжала мне руку и так осталась сидеть, пока нас подбрасывало на скверной дороге, и мы слушали дальше разговор тех, впереди.
— Беда в том, — говорил Скотт, — что тебя все больше и больше гипнотизирует величие Гюго. Ты выходишь на тот же круг. Тоже начал работать под полубога. Да что тебе толковать. Ты же ничего не слушаешь.
Мы опять въезжали в лес, и Хемингуэй гудел велосипедисту и на каждом своем слове жал черную кнопку в середине руля.
— Все это в сто раз лучше, чем твоя безнадежная надежда. Деньги и постель. Аристократия на свалке. Богачи! Господи… богачи. Ты кончишь, как Бальзак — будешь стоять перед ними по стойке «смирно». Гюго ни перед кем так не стоял.
— А кончил тем, что никого уже не мог убедить в том, что он подлинный Гюго.
— Ну, это уж пошла чистой воды фицджеральдовщина.
— Нет, это истинная правда.
— Ладно. Назови мне хоть одного хорошего писателя, Который бы не блефовал.
— Шоу.
— Вот уж Антей.
— По крайней мере, он никогда ничего из себя не корчил.
— Вранье. Вообще, каждый стоящий писатель раздвоен. Есть два Толстых, два Шелли, две Жорж Занд, два пьяницы Бодлера, две крошки Эдит Уортон, два жирных Эзры Паунда…
Скотт натянул шляпу на уши и сказал:
— я не слушаю. Я лично не намерен раздваиваться, даже если ты к этому гнешь.
— Да ведь уже поздно упираться, — Сказал Хемингуэй. — Твой алкоголический двойник хуже всех моих самых жутких вымыслов, потому что ты не властен над этим ублюдком. Ей-богу, он тебя еще удушит, вот увидишь.
В пылу спора Хемингуэй гнал «фиат» все быстрей, теперь мы мчались вниз по крутому спуску второго холма, в лес, в лес. Он выжимал семьдесят миль в час из старого тогдашнего «фиатишки», и мы словно висели на подножке экспресса. Бо вцепилась в меня обеими руками, она молчала, но, взглянув на нее, я увидел совершенно белое лицо.
— Вы бы сбавили скорость! — завопил я Хемингуэю. Нас бросало, болтало, трясло, и ветер уносил все, что слетало с моих пересохших губ.
Хемингуэй не обратил на меня внимания, а Скотт обернулся и Заорал:
— Не бойся, Эрнест — лучший гонщик Франции.
Скотт наслаждался быстрой ездой.
— Я потеряю скорость на следующем подъеме, — сказал Хемингуэй, а тем временем мы обошли моторный велосипед на застывших колесах, обогнали грузовик и, наконец, чуть не задев по тележке, промчались мимо фермерских лошадок.
— Браво, — сказал Скотт на спуске с последнего холма.
Хемингуэй выключил мотор, и мы просто полетели с горки. Мы слепо вверялись ему, а он вел машину так уверенно, что я и теперь сразу вспоминаю ту езду, открывая его книгу. Я читаю ее и знаю, что Хемингуэй — за рулем, он правит, и этим все сказано. И нечего спрашивать, что он делает и куда вас везет.
С вершины третьего холма мы взяли влево от главного шоссе. Я и не заметил грязной дорожки, пока мы на нее не въехали. Она вывела нас на брусчатку между двумя фермами, а потом, северной опушкой Фужерского леса, снова на простор. Мы покатили полем, мимо мрачноватого пруда.
Потом Хемингуэй опять погнал влево, холмами, по какой-то упрятанной дорожке, мы падали, ныряли, скользили по крутому грязному спуску и вот оказались в темной низине возле лесопилки. В 1975 году я полдня разыскивал эту дорогу, а Хемингуэй сразу и безошибочно на нее попал. Ей-богу, вряд ли хоть пятидесяти иностранцам удалось обнаружить, где же расположен знаменитый замок Ла Тург. Мы вышли из машины, и Скотт не мог поверить, что это то самое место, о котором он только что читал.
— Ты нас дурачишь, — сказал он.
Мы увидели домишко (теперь его перестроили) и лесочек и услыхали в зарослях рокот ручья.
— Ты только что прочел про замок, ведь верно? — сказал Хемингуэй.
— Ну прочел…
— Ну и можешь проверить сухое, буквальное описание от слова до слова. Башня, крепость, арсенал, мост, ров, библиотека…
Мы пошли за Хемингуэем заросшей тропкой под темными вязами и вышли к быстрой речушке.
— Под ноги глядите, — сказал Хемингуэй, — тут сыро.
— Да тут ведь чудесно! — сказала Бо и поглядела в вышину, на собор из света над нами, на синее полотно неба над осенней листвой.
— И как сюда могла пройти армия? — усомнился Скотт, пока мы продирались сквозь заросли.
— Так же, как сюда попал замок Ла Тург, — сказал Хемингуэй.
Мы вышли на пологий берег против хоть и крутого, но весьма скромной высоты обрыва на другом берегу — облепленного листвой, мокрого и увенчанного двумя большими валунами.
— Et voliа, — сказал Хемингуэй.
— Что — Et voliа? — спросил Скотт.
— Вот вам и Ла Тург
— Да тут же ничего нет!
— И никогда ничего не было. Ла Тург — голый вымысел, чистейшая литература. Однажды летом семьдесят первого года Гюго, сидя на этих валунах, выстроил крепость, и башню, и арсенал, и библиотеку, создал их по кирпичику в своем убогом воображении. Вот тебе, милый старина Скотт, и сухой репортерский путеводитель.
— Почем ты знаешь, что это именно тут?
— Да по дневникам Гюго. И тысячи есть других указаний. Это здесь, и нигде больше! — Хемингуэй пнул ногой груду листьев. — А там, на том берегу, он и сидел.
— Вот так черт! — сказал Скотт. Но он нисколько не огорчился. Он стоял в этом своем пальто из верблюжьей шерсти и даже восхищенно смотрел на валуны. — Вот так черт!
Хемингуэй повернулся ко мне и сказал:
— Не забывай, детка. Никогда ничего не принимай буквально, пока не проверишь, буквально это или нет. И никогда не слушай поэтов вроде Скотта Фицджеральда, которые думают, будто только у них есть фантазия и воображение.
— Да, в общем-то, разве важно, вымысел это или факт? — спросила миротворица Бо. — Какая, в общем-то, разница?
— Господи! А ведь Бо права! Абсолютно права! — сказал Скотт. — Пусть Гюго выстроил все у себя в мозгу, а описание-то все равно дотошное и сухое. Ну согласитесь!
Хемингуэй рубанул рукой по воздуху.
— Нельзя дотошно описать то, чего нет! — сказал он.
— Еще как можно! И я правильно говорил…
— Нет, неправильно. И все, что ты говоришь, — неправильно. Ты с самого начала запутался.
Скотт вытащил фляжку из заднего кармана.
— Чего же тогда ты сразу не сказал, что он все сочинил, а поволок нас сюда? — сказал он.
— Потому что тебя всегда и во все надо ткнуть носом. Тебя надо бить фактами, иначе тебе ничего не втемяшишь.
Скотт передал фляжку Хемингуэю, и тот отпил глоток. И тут же сплюнул.
— Джин! — сказал Хемингуэй.
— А ты думал что?
— Кто же льет во фляжку джин? Ну, я понимаю, виски, или бренди, или хоть кальвадос. Только уж не джин.
— Твой мичиганский папочка неверно тебя воспитал, — сказал Скотт. — Но не хочешь — не надо.
И сам как следует приложился к фляжке.
Тут Бо схватила меня под руку и прижалась ко мне, как всегда, когда рвалась предотвратить их ссору. Может, это она хотела, что бы я ввязался в разговор? Но я не стал вмешиваться.
— Знаешь, что тебя ожидает, Скотт?
— Я-то знаю. А вот ты не знаешь…
— Ты кончишь, как все те ребята, которые не дотянули до тридцати, потому что боялись не выдержать испытания жизнью.
— О ком это ты?
Хемингуэй будто не расслышал.
— Ты и пить-то не умеешь, — огрызнулся он.
— Да чем, к черту, мое пьянство отличается от твоего?
— Ты пьешь, как баба.
Скотт как-то истерически хихикнул. Содрал шляпу, скатал мячиком, подбросил и поддал ногой так, что она покатилась в реку.
— В тебе, Эрнест, не меньше бабьего, чем во мне, — сказал он. — Не в каждом ли мужчине сидит женщина? А тебя выводит на чистую воду та одержимость, с какой ты доказываешь свою мужскую одержимость. И зачем же тебе что-то скрывать, раз всякий стоящий писатель все равно выдает свою вторую ипостась? Да иначе ты бы и писать про это не мог. Это у всех у нас как седьмое покрывало. Или, может, восьмое. Ну ладно, пусть я пью, как баба, зато ты ссоришься, как баба. То-то ты и не можешь полюбить женственную женщину. Ты вообще даже не знаешь, что такое женщина.
— Хватит, — сказал Хемингуэй. — Что-то ты понес чересчур сложную ахинею. Дурак я, что вообще это начал.
— Однако ты начал, — взвился Скотт, — так дай уж я докончу. Ты все ищешь алиби, старина. Старый боксер, старый рубака, стрелок, старый охотник и старый гермафродит…
— Ладно, ладно, — прервал Хемингуэй. — Доказал, дальше только испортишь.
Хемингуэй был, видно, сам не рад. Он повернулся к нам и спросил:
— Вы голодные?
Мы стояли поодаль, объединенные и отстраненные от них тем, что они творили друг с другом.
— Я умираю с голоду, — быстро сказала Бо. — И Кит.
— Тогда поедем отсюда. — И Хемингуэй пошел вперед, сквозь лес.
Тут Бо бросила меня и взяла под руку Скотта. Хемингуэй слегка ошеломил его. Скотт был огорошен, сбит с толку, растерян. Он смотрел, как его шляпа расправилась в воде и теперь отчаянно билась в водовороте между двумя камнями.
— Бедная моя шляпа! — сказал он. — Она заслуживает лучшей участи.
Он вырвался от Бо, подобрал пальто и вошел в воду по колено.
— А тебе, Кит, урок, — сказал он мне, выходя из воды со спасенной шляпой, — ничего не губи за то только, что кто-то хотел убить тебя. Это уж штучки старины Эрни.
— Ну, зачем вы так? — сказала Бо и взяла у него шляпу. Не хуже любой шляпницы она ловко расправила «федору», стряхнула с нее воду и передала шляпу Скотту. Но он ее отверг.
— До чего же вы иногда бываете глупый! — сказала Бо. — И поглядите на ваши брюки.
Скотт засмеялся и вздернул голову.
— Ничего, старушка, — сказал он, передразнивая ее английское произношение. — Я обещаю, что не буду на нем ничего срывать. И он зашагал к «фиату», громко хлюпая двуцветными ботинками. — Я никогда ни на кого не держу зла, — сказал он. — Почти никогда.
Хемингуэй уже сидел, как аршин проглотил, в «фиате» с включенным мотором. Мы сели, он проверил мотор, и мы выпрыгнули на верхушку грязной горки, как краб из норы. На сей раз глупая ссора зашла дальше, чем обычно. Все молчали. Мы протрусили по немощеной дороге до северной опушки Фужерского леса.
— Вот бы тут и устроить пикник, — сказала Бо, показывая на круглую полянку среди берез.
Лучи проходили сквозь листву, место было ровное, спокойное, осеннее, сухое, и Скотт закричал, что это отличная мысль.
— Я большой специалист по пикникам. Так мы и сделаем, Бо.
— Только есть у нас нечего, — сказала Бо.
— Предоставьте все мне, — заторопился Скотт. Он попросил Хемингуэя остановить машину.
— Всем нам в городе делать нечего, — сказал он, — так что вы застолбите это место, а мы с Эрнестом поедем купим хлеба и вина и всякого такого, чтоб покормить муравьев.
Хемингуэй не остановил, но потом Скотт Христом-богом упросил его повернуть и возвратиться на то место. Дальше командовал Скотт.
— Вылезайте, — сказал он нам с Бо. — Мы вернемся через полчаса. А вы пока расчистите местечко для оборонительной позиции. Только, ради всего святого, не на муравьиной куче и не в сетях у паука.
Хемингуэй ни слова не проронил. Он хмуро, покорно, молча клял нас всех. Бо очень не хотелось выходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Ну а Скотт вечно ставил себя в положение жертвы. Поль Элюар говорил мне в 1952 году, что женщины убивались по Виктору Гюго, а бедняжка Бальзак сам по ним убивался. Скотта загубили, конечно, не женщины, но им с той же неотступностью владела страсть, в конце концов его загубившая. Так что Бальзак очень ему подходил, и когда однажды, сидя в парижском метро, я прочел у Готье, что Бальзак мечтал о беззаветной, преданной дружбе, о слиянии двух душ, о тайном союзе двух смельчаков, готовых умереть друг за друга, — я чуть не подпрыгнул прямо в вагоне, чуть не закричал: «Да это же вылитый Скотт!» Да, я узнал Скотта, и если я нуждался еще в доказательствах, я нашел их у Бодлера, который писал, что гений Бальзака — в умении понять сущий вздор, погрузиться в него и обратить его в высокую материю, ничуть не видоизменяя. И Скотт такой же.
И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что они удачно выбрали опорные фигуры для своей литературной распри.
Но тогда я ничего этого не понимал, а понимал только, что для обоих настало решительное время и, когда они ссорятся по поводу Гюго и Бальзака, речь идет о серьезных, существенных разногласиях.
Мы сели в «фиат», и Хемингуэй сказал:
— Вот доедем до Ла Турга, и я покончу с тобой в первом же раунде. Удар под вздох — и нокаут.
— И как ты нашел этот замок, если он так таинственно упрятан?
— А я пошел прямо к единственным людям в городе, которые могут про него знать.
— Разве у тебя тут есть знакомые? — усомнился Скотт.
— В редакции «Journal de Bretagne».
— В местной газетенке?
— Ну да.
Скотт расхохотался.
— Ну вот первый раунд ты-то и проиграл, — сказал он. — Я тебя без единого слова одолел.
— Как это?
— Ты не можешь избавиться от репортерских повадок, Эрнест. А всем известно, что Гюго писал как репортер. И неудивительно, если местные газетчики знают вдоль и поперек все эти сухие буквальные описания в «Девяносто третьем годе». Кому же еще это интересно?
— Ладно, — спокойно сказал Хемингуэй, — сейчас проверим, буквальные они или нет.
Скотт был в длинном мягком верблюжьем пальто Джеральда Мерфи. Оно доходило ему чуть не до щиколоток, и он, на переднем сиденье «фиата», принялся отчаянно рыться сперва в правом кармане, потом в левом. Когда Хемингуэй вез нас Фужерским лесом по первому крутому холму, в руках у Скотта оказались две книжки: «Девяносто третий год» Гюго и «Шуаны» Бальзака.
— Прелестно, — сказал Скотт и открыл «Девяносто третий год». — Послушай-ка этот сухой, буквальный репортаж.
И, перекрикивая ветер, грохот мотора, он заголосил словами Гюго, рисующего Ла Тург — замок и крепость, где разворачивается главное действие «Девяносто третьего года» и происходит заключительное сражение между белыми и синими.
— «Сорок лет назад, — орал Скотт по книжке, — путника, входившего в Фужерский лес со стороны Леньеле и выходившего к Паринье, встречало на опушке глухого древнего бора мрачное зрелище. На краю чащи высился перед ним замок Ла Тург…» — Скотт помахал книжкой и засмеялся. — Разумеется, высился перед ним. Башни, горы, деревья, колокольни и склоны иначе и не ведут себя в газетах. Они всегда высятся перед тобой, и у тебя при этом захватывает дух.
— Читай дальше, — сказал Хемингуэй.
— Зачем? — сказал Скотт и стал листать и считать страницы. — Семь глав целиком посвящены сухому описанию замка, и ничему больше. Газетный отчет. Никакого действия. Ничего не происходит. Совершенно. И главы-то как называются — прямо по Бедекеру: «Провинциальная Бастилия», «Брешь», «Подземелье», «Мост», «Железная дверь», «Библиотека», «Амбар»… Без шуток. Полное описание каждого уголка и закоулка.
— Ну и что же?
— Ну какая же это литература, Эрнест! Старик заблудился в путеводителе. Одного я не пойму, — Скотт снова подначивал Хемингуэя, — что ты в нем нашел? Сплошная нравоучительность, пышнословие, сухость, скука et cetera
— Хватит тебе! — сказал Хемингуэй. — Обождал бы, пока мы доберемся до места.
— А что это — даст?
— Больше, чем ты думаешь.
Он взял с сиденья бальзаковских «Шуанов» и через плечо передал назад, мне.
— Детка, — сказал он. — Открой-ка наудачу. На первой попавшейся странице.
«Фиат» прыгал и пыхтел, снова взбираясь на холм, а я наобум открыл «Шуаны» не то на сто пятой, не то на сто шестой странице
— А что мне тут искать? — спросил я.
— Женщина упомянута?
— Да.
— Открой в другом месте. Где хочешь.
На сей раз выпала страница двести двадцать первая.
— А тут женщина есть?
— Есть.
— Продолжай в том же духе, детка.
Я ткнулся взглядом в книгу еще раз десять в разных местах.
— Ну?
— Да, — сказал я. — Везде женщины.
— И что из этого? — спросил Скотт.
— А то, что наш беззубый донжуан писал для женщин, ради женщин и потрафляя вкусу женщин. Даже войну белых и синих он описывал так, Чтобы угодить парижанкам. Полевой походный будуар. Все женские глупости, а война ни при чем.
— Ну и чушь ты порешь! — заорал Скотт.
Бо тихонько взяла меня под руку и прижалась ко мне.
— Уйми их, — шепнула она. — Ну же!
— Зачем? — шепнул я.
— Потому что они завелись не на шутку, а это плохо кончится, уж я знаю.
— Но они сами разберутся, — сказал я. — Лучше не трогай их. Не вмешивайся, Бо.
— Ты еще пожалеешь, — шепнула она прямо мне в ухо, и ее губы ласково коснулись моей мочки. Она сжала мне руку и так осталась сидеть, пока нас подбрасывало на скверной дороге, и мы слушали дальше разговор тех, впереди.
— Беда в том, — говорил Скотт, — что тебя все больше и больше гипнотизирует величие Гюго. Ты выходишь на тот же круг. Тоже начал работать под полубога. Да что тебе толковать. Ты же ничего не слушаешь.
Мы опять въезжали в лес, и Хемингуэй гудел велосипедисту и на каждом своем слове жал черную кнопку в середине руля.
— Все это в сто раз лучше, чем твоя безнадежная надежда. Деньги и постель. Аристократия на свалке. Богачи! Господи… богачи. Ты кончишь, как Бальзак — будешь стоять перед ними по стойке «смирно». Гюго ни перед кем так не стоял.
— А кончил тем, что никого уже не мог убедить в том, что он подлинный Гюго.
— Ну, это уж пошла чистой воды фицджеральдовщина.
— Нет, это истинная правда.
— Ладно. Назови мне хоть одного хорошего писателя, Который бы не блефовал.
— Шоу.
— Вот уж Антей.
— По крайней мере, он никогда ничего из себя не корчил.
— Вранье. Вообще, каждый стоящий писатель раздвоен. Есть два Толстых, два Шелли, две Жорж Занд, два пьяницы Бодлера, две крошки Эдит Уортон, два жирных Эзры Паунда…
Скотт натянул шляпу на уши и сказал:
— я не слушаю. Я лично не намерен раздваиваться, даже если ты к этому гнешь.
— Да ведь уже поздно упираться, — Сказал Хемингуэй. — Твой алкоголический двойник хуже всех моих самых жутких вымыслов, потому что ты не властен над этим ублюдком. Ей-богу, он тебя еще удушит, вот увидишь.
В пылу спора Хемингуэй гнал «фиат» все быстрей, теперь мы мчались вниз по крутому спуску второго холма, в лес, в лес. Он выжимал семьдесят миль в час из старого тогдашнего «фиатишки», и мы словно висели на подножке экспресса. Бо вцепилась в меня обеими руками, она молчала, но, взглянув на нее, я увидел совершенно белое лицо.
— Вы бы сбавили скорость! — завопил я Хемингуэю. Нас бросало, болтало, трясло, и ветер уносил все, что слетало с моих пересохших губ.
Хемингуэй не обратил на меня внимания, а Скотт обернулся и Заорал:
— Не бойся, Эрнест — лучший гонщик Франции.
Скотт наслаждался быстрой ездой.
— Я потеряю скорость на следующем подъеме, — сказал Хемингуэй, а тем временем мы обошли моторный велосипед на застывших колесах, обогнали грузовик и, наконец, чуть не задев по тележке, промчались мимо фермерских лошадок.
— Браво, — сказал Скотт на спуске с последнего холма.
Хемингуэй выключил мотор, и мы просто полетели с горки. Мы слепо вверялись ему, а он вел машину так уверенно, что я и теперь сразу вспоминаю ту езду, открывая его книгу. Я читаю ее и знаю, что Хемингуэй — за рулем, он правит, и этим все сказано. И нечего спрашивать, что он делает и куда вас везет.
С вершины третьего холма мы взяли влево от главного шоссе. Я и не заметил грязной дорожки, пока мы на нее не въехали. Она вывела нас на брусчатку между двумя фермами, а потом, северной опушкой Фужерского леса, снова на простор. Мы покатили полем, мимо мрачноватого пруда.
Потом Хемингуэй опять погнал влево, холмами, по какой-то упрятанной дорожке, мы падали, ныряли, скользили по крутому грязному спуску и вот оказались в темной низине возле лесопилки. В 1975 году я полдня разыскивал эту дорогу, а Хемингуэй сразу и безошибочно на нее попал. Ей-богу, вряд ли хоть пятидесяти иностранцам удалось обнаружить, где же расположен знаменитый замок Ла Тург. Мы вышли из машины, и Скотт не мог поверить, что это то самое место, о котором он только что читал.
— Ты нас дурачишь, — сказал он.
Мы увидели домишко (теперь его перестроили) и лесочек и услыхали в зарослях рокот ручья.
— Ты только что прочел про замок, ведь верно? — сказал Хемингуэй.
— Ну прочел…
— Ну и можешь проверить сухое, буквальное описание от слова до слова. Башня, крепость, арсенал, мост, ров, библиотека…
Мы пошли за Хемингуэем заросшей тропкой под темными вязами и вышли к быстрой речушке.
— Под ноги глядите, — сказал Хемингуэй, — тут сыро.
— Да тут ведь чудесно! — сказала Бо и поглядела в вышину, на собор из света над нами, на синее полотно неба над осенней листвой.
— И как сюда могла пройти армия? — усомнился Скотт, пока мы продирались сквозь заросли.
— Так же, как сюда попал замок Ла Тург, — сказал Хемингуэй.
Мы вышли на пологий берег против хоть и крутого, но весьма скромной высоты обрыва на другом берегу — облепленного листвой, мокрого и увенчанного двумя большими валунами.
— Et voliа, — сказал Хемингуэй.
— Что — Et voliа? — спросил Скотт.
— Вот вам и Ла Тург
— Да тут же ничего нет!
— И никогда ничего не было. Ла Тург — голый вымысел, чистейшая литература. Однажды летом семьдесят первого года Гюго, сидя на этих валунах, выстроил крепость, и башню, и арсенал, и библиотеку, создал их по кирпичику в своем убогом воображении. Вот тебе, милый старина Скотт, и сухой репортерский путеводитель.
— Почем ты знаешь, что это именно тут?
— Да по дневникам Гюго. И тысячи есть других указаний. Это здесь, и нигде больше! — Хемингуэй пнул ногой груду листьев. — А там, на том берегу, он и сидел.
— Вот так черт! — сказал Скотт. Но он нисколько не огорчился. Он стоял в этом своем пальто из верблюжьей шерсти и даже восхищенно смотрел на валуны. — Вот так черт!
Хемингуэй повернулся ко мне и сказал:
— Не забывай, детка. Никогда ничего не принимай буквально, пока не проверишь, буквально это или нет. И никогда не слушай поэтов вроде Скотта Фицджеральда, которые думают, будто только у них есть фантазия и воображение.
— Да, в общем-то, разве важно, вымысел это или факт? — спросила миротворица Бо. — Какая, в общем-то, разница?
— Господи! А ведь Бо права! Абсолютно права! — сказал Скотт. — Пусть Гюго выстроил все у себя в мозгу, а описание-то все равно дотошное и сухое. Ну согласитесь!
Хемингуэй рубанул рукой по воздуху.
— Нельзя дотошно описать то, чего нет! — сказал он.
— Еще как можно! И я правильно говорил…
— Нет, неправильно. И все, что ты говоришь, — неправильно. Ты с самого начала запутался.
Скотт вытащил фляжку из заднего кармана.
— Чего же тогда ты сразу не сказал, что он все сочинил, а поволок нас сюда? — сказал он.
— Потому что тебя всегда и во все надо ткнуть носом. Тебя надо бить фактами, иначе тебе ничего не втемяшишь.
Скотт передал фляжку Хемингуэю, и тот отпил глоток. И тут же сплюнул.
— Джин! — сказал Хемингуэй.
— А ты думал что?
— Кто же льет во фляжку джин? Ну, я понимаю, виски, или бренди, или хоть кальвадос. Только уж не джин.
— Твой мичиганский папочка неверно тебя воспитал, — сказал Скотт. — Но не хочешь — не надо.
И сам как следует приложился к фляжке.
Тут Бо схватила меня под руку и прижалась ко мне, как всегда, когда рвалась предотвратить их ссору. Может, это она хотела, что бы я ввязался в разговор? Но я не стал вмешиваться.
— Знаешь, что тебя ожидает, Скотт?
— Я-то знаю. А вот ты не знаешь…
— Ты кончишь, как все те ребята, которые не дотянули до тридцати, потому что боялись не выдержать испытания жизнью.
— О ком это ты?
Хемингуэй будто не расслышал.
— Ты и пить-то не умеешь, — огрызнулся он.
— Да чем, к черту, мое пьянство отличается от твоего?
— Ты пьешь, как баба.
Скотт как-то истерически хихикнул. Содрал шляпу, скатал мячиком, подбросил и поддал ногой так, что она покатилась в реку.
— В тебе, Эрнест, не меньше бабьего, чем во мне, — сказал он. — Не в каждом ли мужчине сидит женщина? А тебя выводит на чистую воду та одержимость, с какой ты доказываешь свою мужскую одержимость. И зачем же тебе что-то скрывать, раз всякий стоящий писатель все равно выдает свою вторую ипостась? Да иначе ты бы и писать про это не мог. Это у всех у нас как седьмое покрывало. Или, может, восьмое. Ну ладно, пусть я пью, как баба, зато ты ссоришься, как баба. То-то ты и не можешь полюбить женственную женщину. Ты вообще даже не знаешь, что такое женщина.
— Хватит, — сказал Хемингуэй. — Что-то ты понес чересчур сложную ахинею. Дурак я, что вообще это начал.
— Однако ты начал, — взвился Скотт, — так дай уж я докончу. Ты все ищешь алиби, старина. Старый боксер, старый рубака, стрелок, старый охотник и старый гермафродит…
— Ладно, ладно, — прервал Хемингуэй. — Доказал, дальше только испортишь.
Хемингуэй был, видно, сам не рад. Он повернулся к нам и спросил:
— Вы голодные?
Мы стояли поодаль, объединенные и отстраненные от них тем, что они творили друг с другом.
— Я умираю с голоду, — быстро сказала Бо. — И Кит.
— Тогда поедем отсюда. — И Хемингуэй пошел вперед, сквозь лес.
Тут Бо бросила меня и взяла под руку Скотта. Хемингуэй слегка ошеломил его. Скотт был огорошен, сбит с толку, растерян. Он смотрел, как его шляпа расправилась в воде и теперь отчаянно билась в водовороте между двумя камнями.
— Бедная моя шляпа! — сказал он. — Она заслуживает лучшей участи.
Он вырвался от Бо, подобрал пальто и вошел в воду по колено.
— А тебе, Кит, урок, — сказал он мне, выходя из воды со спасенной шляпой, — ничего не губи за то только, что кто-то хотел убить тебя. Это уж штучки старины Эрни.
— Ну, зачем вы так? — сказала Бо и взяла у него шляпу. Не хуже любой шляпницы она ловко расправила «федору», стряхнула с нее воду и передала шляпу Скотту. Но он ее отверг.
— До чего же вы иногда бываете глупый! — сказала Бо. — И поглядите на ваши брюки.
Скотт засмеялся и вздернул голову.
— Ничего, старушка, — сказал он, передразнивая ее английское произношение. — Я обещаю, что не буду на нем ничего срывать. И он зашагал к «фиату», громко хлюпая двуцветными ботинками. — Я никогда ни на кого не держу зла, — сказал он. — Почти никогда.
Хемингуэй уже сидел, как аршин проглотил, в «фиате» с включенным мотором. Мы сели, он проверил мотор, и мы выпрыгнули на верхушку грязной горки, как краб из норы. На сей раз глупая ссора зашла дальше, чем обычно. Все молчали. Мы протрусили по немощеной дороге до северной опушки Фужерского леса.
— Вот бы тут и устроить пикник, — сказала Бо, показывая на круглую полянку среди берез.
Лучи проходили сквозь листву, место было ровное, спокойное, осеннее, сухое, и Скотт закричал, что это отличная мысль.
— Я большой специалист по пикникам. Так мы и сделаем, Бо.
— Только есть у нас нечего, — сказала Бо.
— Предоставьте все мне, — заторопился Скотт. Он попросил Хемингуэя остановить машину.
— Всем нам в городе делать нечего, — сказал он, — так что вы застолбите это место, а мы с Эрнестом поедем купим хлеба и вина и всякого такого, чтоб покормить муравьев.
Хемингуэй не остановил, но потом Скотт Христом-богом упросил его повернуть и возвратиться на то место. Дальше командовал Скотт.
— Вылезайте, — сказал он нам с Бо. — Мы вернемся через полчаса. А вы пока расчистите местечко для оборонительной позиции. Только, ради всего святого, не на муравьиной куче и не в сетях у паука.
Хемингуэй ни слова не проронил. Он хмуро, покорно, молча клял нас всех. Бо очень не хотелось выходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17