Он знал, что делать дурное нехорошо. И все-таки сделал.
Алиса Манфред многое повидала в жизни и чего только не натерпелась. Она боялась всего, всегда и везде, по всей стране, на каждой улице. Но только сейчас она стала по-настоящему уязвима: озверевшие мужские особи со своими грубыми бабами были не где-то там, а здесь, прямо в ее квартале, в ее квартире. Мужчина втерся. к ней в дом и погубил ее племянницу. Его жена явилась на похороны, чтобы опозорить ее. Алиса бы вызвала полицию, чтобы забрали обоих, если бы не знала слишком хорошо, что такое негритянская жизнь, поэтому у нее даже и мысли об этом не возникло. Представить только, что по своей воле придется говорить с полицейским, будь он белый или черный, впустить его в дом, смотреть, как он будет ерзать на ее стуле, пытаясь пристроить поудобнее кусок холодной стали, который делал из него мужчину, – никогда.
Перестав вообще куда-либо ходить и замкнувшись в себе от горя и стыда, она проводила дни в плетении кружева, просто так, для себя, и в чтении газет, которые она бросала на пол, потом снова подбирала и снова читала. Правда, теперь она читала их по-другому. После смерти Доркас, что ни неделя, газета вываливала ей в руки растерзанные останки какой-нибудь неизвестной ей несчастной женщины. Муж убивает жену. Восемь человек, обвиненные в изнасиловании, освобождены. Женщина и девочка стали жертвами. Белым хулиганам предъявлено обвинение. Арестованы пятьженщин. Женщина заявила, что мужчина избил… В припадке ревности мужчина…
«Беззащитные как цыплята», – думала она. Так ли? Если Почитать повнимательнее, то оказывалось, что в большинстве своем эти женщины, сломленные и подчиненные, не были беззащитны. Не были легкой добычей, как Доркас. По всей стране черные женщины были вооружены. «Хоть этому научились», – думала Алиса. Почему все в Божьем мире должны иметь оружие? Скорость, ядовитые листья, язык, хвост? Спрятаться под маской, спастись бегством, и рожать, рожать до умопомрачения. Всюду шипы и колючки.
Легкая добыча? Прирожденные жертвы? Сомневаюсь. Вслух она сказала: «Сомневаюсь».
Готовое к последнему испытанию раскаленным утюгом, выстиранное и заштопанное толстой ниткой белье лежало аккуратной стопкой в корзине, принадлежавшей еще ее матери. Алиса приподняла гладильную доску и подложила под нее газету, чтобы не пачкались края простыней, Осталось подождать, когда нагреется утюг и придет свирепая женщина, черная как сажа, имевшая привычку носить с собой нож. Ее визит ожидался Алисой с меньшим опасением, чем раньше, и уже вовсе без злости и испуга, испытанных ею в январе, когда женщина, назвавшаяся Вайолет Трейс, возникла перед ее дверью и пожелала увидеть ее, чтобы поговорить, а может, и еще зачем. Стала колотить в дверь так рано утром, Алиса подумала, что это полиция.
– Мне нечего вам сказать. Нечего, понимаете, – громко прошипела она сквозь щель, оставленную цепочкой, и захлопнула дверь. Ей не нужно было имя, она и так знала ее и боялась – как же, звезда на похоронах ее племянницы. Женщина, сорвавшая похоронную службу, извратившая весь ее смысл, ставшая главным персонажем в разговорах, так или иначе касавшихся смерти Доркас, и даже получившая довесок к своему имени – Бешеная Вайолет звали ее теперь. Не удивительно. Алиса сидела в церкви на первой скамье с краю и в трансе наблюдала за чудовищной сценой. Осознание пришло позднее: чувства возвращались медленно, словно мусор, выбрасываемый волной на берег моря, смутные и резкие, странные и знакомые. Господствующим среди них был страх и еще нечто новое – злость. Объектом злости был Джо Трейс, виновник всего, соблазнивший ее племянницу у нее на глазах в ее собственном доме. Разносчик парфюмерного товара, чью примелькавшуюся физиономию знали по всему городу. Милейший человек. Любимец лавочников и домовладельцев, потому что ставил в сторону детские игрушки, разбросанные на дорожке. Любимец детей, потому что не приставал к ним с поучениями. Друг мужчин, потому что никогда не жульничал в игре, не лез по пустякам в драку, не выдавал их тайн и не приставал к их женщинам. Друг женщин, потому что обращался с ними, как с девчонками. Друг девчонок, потому что обращался с ними, как с женщинами.
«Вот оно, – подумала Алиса, – вот, на что клюнула Доркас. Убийца».
Но теперь Алиса не боялась ни его, ни его жены. Он вызывал у нее лишь бешеную ярость, он, тихой сапой укравший у нее воспитанницу, подобравшийся незаметно, словно змея в густой траве. И еще ей было стыдно, что трава оказалась на ее участке, в огороженном, надежно, как ей казалось, охраняемом пространстве, где внебрачная беременность означала конец всякой мало-мальски приемлемой жизни. После – все. Только и остается, что сидеть и ждать, когда ребенок подрастет и тоже покусится на надежность своего тщательно оберегаемого существования.
Ожидая Вайолет с меньшим опасением, чем раньше, она удивлялась, к чему бы это. В свои пятьдесят восемь лет Алиса, имевшая на попечении только одного ребенка, и то не своего, и к тому же уже покойного, задумалась о проклятье внебрачной беременности. У ее родителей, сколько она их помнила, эта мысль не выходила из головы. Они постоянно напоминали ей о ее теле: не сиди некрасиво(ноги врозь), не сиди как взрослая (нога на ногу), не дыши ртом, не держи руки в боки, не разваливайся на стуле, не вихляйся при ходьбе. Едва наметились груди, их тут же перевязали и стали ими молча возмущаться, возмущение перерастало в прямую ненависть при мысли о возможной беременности, затем внезапно превратилось в свою полную противоположность, когда она вышла замуж за Луиса Манфреда. Уже до свадьбы родители начали мурлыкать, как им хочется покачать внуков, но при этом продолжали возмущаться бугорками, наклевывавшимися под блузкой Алисиной младшей сестры. Возмущались пятнами крови, округлившимися бедрами, новыми волосами. И еще одежда. «О Господи, дочка!» – хмурились брови, если некуда уже отпускать подол на платье и ни на дюйм не расставить в талии. Выросшая под неусыпным наблюдением родителей, Алиса поклялась, что избавит своего ребенка от подобного опыта, но не избавила. Как заведенная, она повторила все до малейших нюансов по отношению к дочери своей младшей сестры. И ломала голову, случилось ли бы то же самое, будь жив ее муж и будь у нее свои дети. Если бы он был рядом и подсказывал ей, что делать, может быть, она не сидела бы сейчас тут и не ждала бы в воинственном настроении женщину по имени Бешеная Вайолет. А что же это, если не война? Потому она и предпочла сдаться, правда, сделав Доркас своей личной пленницей.
Но другие не сдались. И вооружились. Алиса работала однажды с портным-шведом, у которого на лице красовался шрам от уха и до уголка рта. «Это негритянка, – объяснил он, – резанула до зубов». Он удивленно улыбался и покачивал головой: «До зубов». В Спрингфилде у продавца мороженого она видела на шее четыре ровные дырочки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга следы укола чем-то острым и четырехзубым. Мужчины носились по улицам Спрингфилда, восточного Сент-Луиса и Города, прижимая одной красной липкой рукой другую, с болтающимися на лицах кусками кожи. Хорошо еще, если они догадывались не вынимать бритву и добирались до больницы живыми.
Черные женщины были вооружены, черные женщины были опасны и чем меньше они имели денег, тем страшнее они выбирали себе оружие.
Не брали в руки оружия те, у кого была церковь и был Бог, Бог ревнивый и грядущий судить, чей гнев так ужасен, что даже не вообразить. Он придет и рассудит, исправит все неправды, он уже при дверях, он рядом, рядом, он здесь. Вот он. Разве вы не видите? Видите? Мир, причинивший им столько зла, теперь примет вдвое за грехи свои. Мир насылал на них беды? Но посмотрите, где дом всех бед? Их поносили и проклинали? H~ посмотрите, как мир поносит и проклинает себя. Женщин тискали на кухнях и задних дворах? Да. Полицейские били их по лицу, чтобы вместе с их зубами сломить дух их мужей? Дня не проходило, чтобы их не осыпали руганью мужчины, знакомые и незнакомые? Да. Но в глазах Бога и в их собственных глазах каждое грязное слово и оскорбительный поступок были лишь тягой Зверя к беззаконию. Зверь делал так, как он хотел, чтобы делалось ему: насиловал, потому что хотел быть изнасилованным, убивал детей, потому что жаждал быть убитым ребенком. Возводил темницы, чтобы жить в них и гнить в них. Гнев Божий, такой прекрасный, такой простой. Враги получили, что хотели, и на головы их пали грехи их.
Кто еще не имел оружия? Кто не нуждался ни в складных лезвиях, ни в банках со щелоком, ни в бутылочных осколках? Те, кто покупали дома и копили деньги, чтобы платить за безопасность. Или состояли при мужчинах с оружием. Или сами становились пистолетами и сами ножами. Или напитывали свою маленькую безоружную жизнь силой разнообразных обществ, клубов, лиг и сестричеств, созданных, чтобы поощрять или, наоборот, препятствовать, сообщать или разобщать, прокладывать дорогу новому, убеждать, облегчать участь и утешать. Брать на поруки, обмывать покойников, вносить арендную плату, снимать и сдавать Жилье, открывать новую школу, собирать пожертвования и присматривать за всеми, сколько их ни на есть, детьми. Любая другая безоружная черная женщина в 1926 году была немой, сумасшедшей или мертвой.
Сама-то Алиса в тот мартовский день ждала женщину вооруженную. Которую люди теперь называли Бешеная Вайолет за то, что она покусилась на покой лежащей в гробу. Она подсовывала записки под Алисину дверь каждый день, начиная с того январского, который случился через неделю после похорон, и Алиса хорошо понимала, что это за парочка: как раз из тех негров, от каких она старательно оберегала свою Доркас. Совершенно неприличный народ. Не только что неприятные, а просто-напросто опасные люди. Муж-убийца, жена-хулиганка. Ни один, да, ни один проступок ее племянницы, как бы худ он ни был, не мог сравниться с насилием, которое учинили над ней они. А разве насилие не идет рука об руку с пороком? Азартные игры. Бранные слова. Ужасная и непристойная близость. Красные платья. Желтые туфли. И, конечно, эта негритянская музыка, уши которой торчат отовсюду.
Теперь Алиса уже не боялась той, Бешеной, как это было в январе или в феврале, когда она впервые впустила ее в дом. «Сидеть ей, голубушке, в тюрьме, – подумала она тогда, – все ей подобные оказываются рано или поздно за решеткой». Но говорить о легкой добыче, прирожденных жертвах? «Сомневаюсь».
На поминках Мальвона рассказала об известных ей подpoбнocтяx всего дела. Пыталась, во всяком случае. Алиса отодвинулась от нее подальше и старалась не дышать, чтобы умерить поток ее слов.
– Благодарю вас за сочувствие, – сказала она ей. – Угощайтесь. – Она махнула рукой в сторону столов, уставленных едой и окруженных соболезнующими гостями. Столько всего наготовлено.
– Я просто сражена горем, – говорила Мальвона, как будто это мой собственный ребенок.
– Спасибо.
– Берешь чужих детей, а страдаешь, будто это твои собственные. Вы помните Зайчика, моего племянника?
– К сожалению, нет.
– Что я для него только не делала. Как родная мать.
– Пожалуйста, угощайтесь. Всего вдоволь. Кушайте.
– А эти негодяи, которые из нашего дома, только представьте себе…
– А, Фелис, хорошо, что ты пришла…
Ей не хотелось ничего знать, никаких лишних подробностей. И тем более она не хотела видеть женщину, звавшуюся теперь Бешеной. Записка, которую та подсунула ей под дверь, оскорбила ее, а по размышлении и напугала. Но спустя некоторое время, прослышав, в каком ужасном состоянии был ее муж и почитав заголовки в «Мессенджер», «Ньюс» и «Эйдж», она укрепилась духом и в феврале впустила ее в дом.
– Что вам от меня может быть нужно?
– Сейчас – только стул и присесть, – сказала Вайолет. – Извините, но ничего хорошего из этого не получится. – Что-то у меня с головой, – произнесла Вайолет, прижимая пальцы к тулье шляпы.
– Обратитесь к врачу.
Вайолет прошла мимо нее, притянутая как магнитом к маленькому столику в комнате.
– Это она?
– Да.
Последовало долгое молчание, во время которого Вайолет рассматривала лицо на фотографии. Алиса занервничала. Не успела она набраться храбрости, чтобы попросить женщину уйти, как Вайолет отвела взгляд от фотокарточки и сказала:
– Меня вам не стоит бояться.
– Да, а кого же?
– Не знаю. Оттого-то у меня и болит голова.
– Для чего вы пришли? Я вижу, вовсе не для того, чтобы высказать сожаление. Пришли, чтобы освободиться от собственного зла?
– Нет у меня никакого зла.
– Уходите-ка лучше.
– Дайте мне хоть отдохнуть минуту. Не могу найти места, чтобы просто посидеть. Это она?
– Да, я же вам говорила.
– С ней было много хлопот?
– Да нет. Так. Не очень.
– В ее возрасте я была хорошей девочкой. Никому не доставляла неприятностей. Делала все, что мне говорили. Пока не попала сюда. В Городе приходится быть упрямой.
«Странненькая, – подумала Алиса, – но вроде не кровожадная». И прежде чем она успела спохватиться, с языка слетел вопрос:
– Зачем он это сделал?
– А она?
– А вы?
– Я не знаю.
В ее второй приход Алиса все еще размышляла о свирепых женщинах с пакетами щелока, отточенными бритвами и фантастическими родинками вот здесь, здесь и еще вот тут. Задергивая занавеску, чтобы солнце не било в глаза гостье, она спросила:
– Ваш муж, он что, вас обижает?
– Обижает? – Вайолет выглядела озадаченной.
– Мне он показался таким тихим и приличным. Он бил вас?
– Джо? Да он в жизни никого не обидел.
– Кроме Доркас.
– И белок.
– Что?
– И кроликов. Оленей. Фазанов. Опоссумов. Дома у нас было много хорошей еды.
– А зачем вы уехали?
– На что хозяину кролики? Он требовал денег.
– Деньги и здесь нужны.
– Да, но здесь их можно заработать. Когда мы приехали, я сначала убирала. За три дома в день платили неплохие деньги. Джо чистил рыбу по вечерам. Потом перешел в гостиницу. Я взялась за парикмахерскую работу, а Джо…
– Я не хочу всего этого слышать.
Вайолет замолчала и уставилась на фотографию. Алиса отдала ей карточку, чтобы поскорее выпроводить ее из дому на следующий день она пришла опять. Выглядела она так ужасно, что Алисе захотелось шлепнуть ее по лицу. Вместо того она сказала: «Снимите-ка платье, я подошью вам рукав». Вайолет являлась неизменно в одном и том же одеянии, и Алису раздражала болтающаяся на рукаве нитка, не говоря уж о подкладке на пальто с тремя прорехами на видном месте.
В одной сорочке, накинув на плечи пальто, она сидела и ждала, пока Алиса зашьет мельчайшими стежками рукав. Шляпу она не снимала никогда.
– Сначала я подумала, что вы пришли с чем-нибудь дурным. Потом – чтобы посочувствовать. Потом – чтобы поблагодарить, что я не вызвала полицию. Но ни то, ни другое, ни третье, ведь так?
– Мне надо было где-нибудь посидеть. Я подумала, что, может быть, у вас. Что вы впустите меня, ну вы и впустили. Раз Джо не сиделось дома, так я, наверное, сама не очень старалась. Но мне же интересно взглянуть, кем бы он хотел, чтобы я была.
– Глупенькая. Он бы хотел, чтобы вам было восемнадцать, вот и все.
– Нет, тут что-то еще.
– Ну, если вы сами не знаете собственного мужа, ничем не могу помочь.
– Вы точно так же ни о чем не догадывались, а ведь вы видели ее каждый день, как и я Джо. Я-то знаю, где были мои глаза. А где были ваши?
– Не надо мне выговаривать. С какой стати?
Алиса закончила простыни и уже начала гладить первую блузку, когда в дверь постучала Вайолет. Прошли годы и годы с тех пор, как она последний раз прикасалась утюгом к белой мужской рубахе. Брызгала водой, чтобы накрахмаленная ткань стала упругой и гладкой. От них теперь остались одни лоскутки. Тряпки для вытирания пыли, прокладки для месячных, обмотки для водопроводных труб в морозную погоду, хваталки для кастрюль, держалки для утюга. А еще фитили для масляных горелок и мешочки для соли, чтобы натирать зубы. Нынче все ее кропотливое внимание было отдано собственным блузкам.
Еще не остывшие от утюга наволочки и простыни стопкой сложены на столе. А занавески уж, наверное, на следующей неделе.
Она научилась узнавать этот стук и сама не понимала, радовалась она или злилась, слыша его. Впрочем, ей было все равно.
Когда приходила Вайолет (а приходила она всегда без предупреждения), приоткрывалось нечто.
Под темной шляпой ее лицо выглядело еще темнее. Глаза, круглые, как серебряные доллары, умели неожиданно щуриться.
Что-то такое чувствовала Алиса в ее присутствии, чего не было при других встречах, она и говорила с ней не как с другими людьми. С Вайолет она была невежливой. Резкой. Прямой. Им не требовалось никакой обходительности и любезных фраз. Было что-то еще – ясность. Возможно. Ясность того рода, какую сумасшедшие требуют от здравых умом.
Теперь, при подшитых рукавах и починенной подкладке, Вайолет вполне сошла бы за нормальную, позаботься она еще о своих чулках и приведи в порядок шляпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Алиса Манфред многое повидала в жизни и чего только не натерпелась. Она боялась всего, всегда и везде, по всей стране, на каждой улице. Но только сейчас она стала по-настоящему уязвима: озверевшие мужские особи со своими грубыми бабами были не где-то там, а здесь, прямо в ее квартале, в ее квартире. Мужчина втерся. к ней в дом и погубил ее племянницу. Его жена явилась на похороны, чтобы опозорить ее. Алиса бы вызвала полицию, чтобы забрали обоих, если бы не знала слишком хорошо, что такое негритянская жизнь, поэтому у нее даже и мысли об этом не возникло. Представить только, что по своей воле придется говорить с полицейским, будь он белый или черный, впустить его в дом, смотреть, как он будет ерзать на ее стуле, пытаясь пристроить поудобнее кусок холодной стали, который делал из него мужчину, – никогда.
Перестав вообще куда-либо ходить и замкнувшись в себе от горя и стыда, она проводила дни в плетении кружева, просто так, для себя, и в чтении газет, которые она бросала на пол, потом снова подбирала и снова читала. Правда, теперь она читала их по-другому. После смерти Доркас, что ни неделя, газета вываливала ей в руки растерзанные останки какой-нибудь неизвестной ей несчастной женщины. Муж убивает жену. Восемь человек, обвиненные в изнасиловании, освобождены. Женщина и девочка стали жертвами. Белым хулиганам предъявлено обвинение. Арестованы пятьженщин. Женщина заявила, что мужчина избил… В припадке ревности мужчина…
«Беззащитные как цыплята», – думала она. Так ли? Если Почитать повнимательнее, то оказывалось, что в большинстве своем эти женщины, сломленные и подчиненные, не были беззащитны. Не были легкой добычей, как Доркас. По всей стране черные женщины были вооружены. «Хоть этому научились», – думала Алиса. Почему все в Божьем мире должны иметь оружие? Скорость, ядовитые листья, язык, хвост? Спрятаться под маской, спастись бегством, и рожать, рожать до умопомрачения. Всюду шипы и колючки.
Легкая добыча? Прирожденные жертвы? Сомневаюсь. Вслух она сказала: «Сомневаюсь».
Готовое к последнему испытанию раскаленным утюгом, выстиранное и заштопанное толстой ниткой белье лежало аккуратной стопкой в корзине, принадлежавшей еще ее матери. Алиса приподняла гладильную доску и подложила под нее газету, чтобы не пачкались края простыней, Осталось подождать, когда нагреется утюг и придет свирепая женщина, черная как сажа, имевшая привычку носить с собой нож. Ее визит ожидался Алисой с меньшим опасением, чем раньше, и уже вовсе без злости и испуга, испытанных ею в январе, когда женщина, назвавшаяся Вайолет Трейс, возникла перед ее дверью и пожелала увидеть ее, чтобы поговорить, а может, и еще зачем. Стала колотить в дверь так рано утром, Алиса подумала, что это полиция.
– Мне нечего вам сказать. Нечего, понимаете, – громко прошипела она сквозь щель, оставленную цепочкой, и захлопнула дверь. Ей не нужно было имя, она и так знала ее и боялась – как же, звезда на похоронах ее племянницы. Женщина, сорвавшая похоронную службу, извратившая весь ее смысл, ставшая главным персонажем в разговорах, так или иначе касавшихся смерти Доркас, и даже получившая довесок к своему имени – Бешеная Вайолет звали ее теперь. Не удивительно. Алиса сидела в церкви на первой скамье с краю и в трансе наблюдала за чудовищной сценой. Осознание пришло позднее: чувства возвращались медленно, словно мусор, выбрасываемый волной на берег моря, смутные и резкие, странные и знакомые. Господствующим среди них был страх и еще нечто новое – злость. Объектом злости был Джо Трейс, виновник всего, соблазнивший ее племянницу у нее на глазах в ее собственном доме. Разносчик парфюмерного товара, чью примелькавшуюся физиономию знали по всему городу. Милейший человек. Любимец лавочников и домовладельцев, потому что ставил в сторону детские игрушки, разбросанные на дорожке. Любимец детей, потому что не приставал к ним с поучениями. Друг мужчин, потому что никогда не жульничал в игре, не лез по пустякам в драку, не выдавал их тайн и не приставал к их женщинам. Друг женщин, потому что обращался с ними, как с девчонками. Друг девчонок, потому что обращался с ними, как с женщинами.
«Вот оно, – подумала Алиса, – вот, на что клюнула Доркас. Убийца».
Но теперь Алиса не боялась ни его, ни его жены. Он вызывал у нее лишь бешеную ярость, он, тихой сапой укравший у нее воспитанницу, подобравшийся незаметно, словно змея в густой траве. И еще ей было стыдно, что трава оказалась на ее участке, в огороженном, надежно, как ей казалось, охраняемом пространстве, где внебрачная беременность означала конец всякой мало-мальски приемлемой жизни. После – все. Только и остается, что сидеть и ждать, когда ребенок подрастет и тоже покусится на надежность своего тщательно оберегаемого существования.
Ожидая Вайолет с меньшим опасением, чем раньше, она удивлялась, к чему бы это. В свои пятьдесят восемь лет Алиса, имевшая на попечении только одного ребенка, и то не своего, и к тому же уже покойного, задумалась о проклятье внебрачной беременности. У ее родителей, сколько она их помнила, эта мысль не выходила из головы. Они постоянно напоминали ей о ее теле: не сиди некрасиво(ноги врозь), не сиди как взрослая (нога на ногу), не дыши ртом, не держи руки в боки, не разваливайся на стуле, не вихляйся при ходьбе. Едва наметились груди, их тут же перевязали и стали ими молча возмущаться, возмущение перерастало в прямую ненависть при мысли о возможной беременности, затем внезапно превратилось в свою полную противоположность, когда она вышла замуж за Луиса Манфреда. Уже до свадьбы родители начали мурлыкать, как им хочется покачать внуков, но при этом продолжали возмущаться бугорками, наклевывавшимися под блузкой Алисиной младшей сестры. Возмущались пятнами крови, округлившимися бедрами, новыми волосами. И еще одежда. «О Господи, дочка!» – хмурились брови, если некуда уже отпускать подол на платье и ни на дюйм не расставить в талии. Выросшая под неусыпным наблюдением родителей, Алиса поклялась, что избавит своего ребенка от подобного опыта, но не избавила. Как заведенная, она повторила все до малейших нюансов по отношению к дочери своей младшей сестры. И ломала голову, случилось ли бы то же самое, будь жив ее муж и будь у нее свои дети. Если бы он был рядом и подсказывал ей, что делать, может быть, она не сидела бы сейчас тут и не ждала бы в воинственном настроении женщину по имени Бешеная Вайолет. А что же это, если не война? Потому она и предпочла сдаться, правда, сделав Доркас своей личной пленницей.
Но другие не сдались. И вооружились. Алиса работала однажды с портным-шведом, у которого на лице красовался шрам от уха и до уголка рта. «Это негритянка, – объяснил он, – резанула до зубов». Он удивленно улыбался и покачивал головой: «До зубов». В Спрингфилде у продавца мороженого она видела на шее четыре ровные дырочки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга следы укола чем-то острым и четырехзубым. Мужчины носились по улицам Спрингфилда, восточного Сент-Луиса и Города, прижимая одной красной липкой рукой другую, с болтающимися на лицах кусками кожи. Хорошо еще, если они догадывались не вынимать бритву и добирались до больницы живыми.
Черные женщины были вооружены, черные женщины были опасны и чем меньше они имели денег, тем страшнее они выбирали себе оружие.
Не брали в руки оружия те, у кого была церковь и был Бог, Бог ревнивый и грядущий судить, чей гнев так ужасен, что даже не вообразить. Он придет и рассудит, исправит все неправды, он уже при дверях, он рядом, рядом, он здесь. Вот он. Разве вы не видите? Видите? Мир, причинивший им столько зла, теперь примет вдвое за грехи свои. Мир насылал на них беды? Но посмотрите, где дом всех бед? Их поносили и проклинали? H~ посмотрите, как мир поносит и проклинает себя. Женщин тискали на кухнях и задних дворах? Да. Полицейские били их по лицу, чтобы вместе с их зубами сломить дух их мужей? Дня не проходило, чтобы их не осыпали руганью мужчины, знакомые и незнакомые? Да. Но в глазах Бога и в их собственных глазах каждое грязное слово и оскорбительный поступок были лишь тягой Зверя к беззаконию. Зверь делал так, как он хотел, чтобы делалось ему: насиловал, потому что хотел быть изнасилованным, убивал детей, потому что жаждал быть убитым ребенком. Возводил темницы, чтобы жить в них и гнить в них. Гнев Божий, такой прекрасный, такой простой. Враги получили, что хотели, и на головы их пали грехи их.
Кто еще не имел оружия? Кто не нуждался ни в складных лезвиях, ни в банках со щелоком, ни в бутылочных осколках? Те, кто покупали дома и копили деньги, чтобы платить за безопасность. Или состояли при мужчинах с оружием. Или сами становились пистолетами и сами ножами. Или напитывали свою маленькую безоружную жизнь силой разнообразных обществ, клубов, лиг и сестричеств, созданных, чтобы поощрять или, наоборот, препятствовать, сообщать или разобщать, прокладывать дорогу новому, убеждать, облегчать участь и утешать. Брать на поруки, обмывать покойников, вносить арендную плату, снимать и сдавать Жилье, открывать новую школу, собирать пожертвования и присматривать за всеми, сколько их ни на есть, детьми. Любая другая безоружная черная женщина в 1926 году была немой, сумасшедшей или мертвой.
Сама-то Алиса в тот мартовский день ждала женщину вооруженную. Которую люди теперь называли Бешеная Вайолет за то, что она покусилась на покой лежащей в гробу. Она подсовывала записки под Алисину дверь каждый день, начиная с того январского, который случился через неделю после похорон, и Алиса хорошо понимала, что это за парочка: как раз из тех негров, от каких она старательно оберегала свою Доркас. Совершенно неприличный народ. Не только что неприятные, а просто-напросто опасные люди. Муж-убийца, жена-хулиганка. Ни один, да, ни один проступок ее племянницы, как бы худ он ни был, не мог сравниться с насилием, которое учинили над ней они. А разве насилие не идет рука об руку с пороком? Азартные игры. Бранные слова. Ужасная и непристойная близость. Красные платья. Желтые туфли. И, конечно, эта негритянская музыка, уши которой торчат отовсюду.
Теперь Алиса уже не боялась той, Бешеной, как это было в январе или в феврале, когда она впервые впустила ее в дом. «Сидеть ей, голубушке, в тюрьме, – подумала она тогда, – все ей подобные оказываются рано или поздно за решеткой». Но говорить о легкой добыче, прирожденных жертвах? «Сомневаюсь».
На поминках Мальвона рассказала об известных ей подpoбнocтяx всего дела. Пыталась, во всяком случае. Алиса отодвинулась от нее подальше и старалась не дышать, чтобы умерить поток ее слов.
– Благодарю вас за сочувствие, – сказала она ей. – Угощайтесь. – Она махнула рукой в сторону столов, уставленных едой и окруженных соболезнующими гостями. Столько всего наготовлено.
– Я просто сражена горем, – говорила Мальвона, как будто это мой собственный ребенок.
– Спасибо.
– Берешь чужих детей, а страдаешь, будто это твои собственные. Вы помните Зайчика, моего племянника?
– К сожалению, нет.
– Что я для него только не делала. Как родная мать.
– Пожалуйста, угощайтесь. Всего вдоволь. Кушайте.
– А эти негодяи, которые из нашего дома, только представьте себе…
– А, Фелис, хорошо, что ты пришла…
Ей не хотелось ничего знать, никаких лишних подробностей. И тем более она не хотела видеть женщину, звавшуюся теперь Бешеной. Записка, которую та подсунула ей под дверь, оскорбила ее, а по размышлении и напугала. Но спустя некоторое время, прослышав, в каком ужасном состоянии был ее муж и почитав заголовки в «Мессенджер», «Ньюс» и «Эйдж», она укрепилась духом и в феврале впустила ее в дом.
– Что вам от меня может быть нужно?
– Сейчас – только стул и присесть, – сказала Вайолет. – Извините, но ничего хорошего из этого не получится. – Что-то у меня с головой, – произнесла Вайолет, прижимая пальцы к тулье шляпы.
– Обратитесь к врачу.
Вайолет прошла мимо нее, притянутая как магнитом к маленькому столику в комнате.
– Это она?
– Да.
Последовало долгое молчание, во время которого Вайолет рассматривала лицо на фотографии. Алиса занервничала. Не успела она набраться храбрости, чтобы попросить женщину уйти, как Вайолет отвела взгляд от фотокарточки и сказала:
– Меня вам не стоит бояться.
– Да, а кого же?
– Не знаю. Оттого-то у меня и болит голова.
– Для чего вы пришли? Я вижу, вовсе не для того, чтобы высказать сожаление. Пришли, чтобы освободиться от собственного зла?
– Нет у меня никакого зла.
– Уходите-ка лучше.
– Дайте мне хоть отдохнуть минуту. Не могу найти места, чтобы просто посидеть. Это она?
– Да, я же вам говорила.
– С ней было много хлопот?
– Да нет. Так. Не очень.
– В ее возрасте я была хорошей девочкой. Никому не доставляла неприятностей. Делала все, что мне говорили. Пока не попала сюда. В Городе приходится быть упрямой.
«Странненькая, – подумала Алиса, – но вроде не кровожадная». И прежде чем она успела спохватиться, с языка слетел вопрос:
– Зачем он это сделал?
– А она?
– А вы?
– Я не знаю.
В ее второй приход Алиса все еще размышляла о свирепых женщинах с пакетами щелока, отточенными бритвами и фантастическими родинками вот здесь, здесь и еще вот тут. Задергивая занавеску, чтобы солнце не било в глаза гостье, она спросила:
– Ваш муж, он что, вас обижает?
– Обижает? – Вайолет выглядела озадаченной.
– Мне он показался таким тихим и приличным. Он бил вас?
– Джо? Да он в жизни никого не обидел.
– Кроме Доркас.
– И белок.
– Что?
– И кроликов. Оленей. Фазанов. Опоссумов. Дома у нас было много хорошей еды.
– А зачем вы уехали?
– На что хозяину кролики? Он требовал денег.
– Деньги и здесь нужны.
– Да, но здесь их можно заработать. Когда мы приехали, я сначала убирала. За три дома в день платили неплохие деньги. Джо чистил рыбу по вечерам. Потом перешел в гостиницу. Я взялась за парикмахерскую работу, а Джо…
– Я не хочу всего этого слышать.
Вайолет замолчала и уставилась на фотографию. Алиса отдала ей карточку, чтобы поскорее выпроводить ее из дому на следующий день она пришла опять. Выглядела она так ужасно, что Алисе захотелось шлепнуть ее по лицу. Вместо того она сказала: «Снимите-ка платье, я подошью вам рукав». Вайолет являлась неизменно в одном и том же одеянии, и Алису раздражала болтающаяся на рукаве нитка, не говоря уж о подкладке на пальто с тремя прорехами на видном месте.
В одной сорочке, накинув на плечи пальто, она сидела и ждала, пока Алиса зашьет мельчайшими стежками рукав. Шляпу она не снимала никогда.
– Сначала я подумала, что вы пришли с чем-нибудь дурным. Потом – чтобы посочувствовать. Потом – чтобы поблагодарить, что я не вызвала полицию. Но ни то, ни другое, ни третье, ведь так?
– Мне надо было где-нибудь посидеть. Я подумала, что, может быть, у вас. Что вы впустите меня, ну вы и впустили. Раз Джо не сиделось дома, так я, наверное, сама не очень старалась. Но мне же интересно взглянуть, кем бы он хотел, чтобы я была.
– Глупенькая. Он бы хотел, чтобы вам было восемнадцать, вот и все.
– Нет, тут что-то еще.
– Ну, если вы сами не знаете собственного мужа, ничем не могу помочь.
– Вы точно так же ни о чем не догадывались, а ведь вы видели ее каждый день, как и я Джо. Я-то знаю, где были мои глаза. А где были ваши?
– Не надо мне выговаривать. С какой стати?
Алиса закончила простыни и уже начала гладить первую блузку, когда в дверь постучала Вайолет. Прошли годы и годы с тех пор, как она последний раз прикасалась утюгом к белой мужской рубахе. Брызгала водой, чтобы накрахмаленная ткань стала упругой и гладкой. От них теперь остались одни лоскутки. Тряпки для вытирания пыли, прокладки для месячных, обмотки для водопроводных труб в морозную погоду, хваталки для кастрюль, держалки для утюга. А еще фитили для масляных горелок и мешочки для соли, чтобы натирать зубы. Нынче все ее кропотливое внимание было отдано собственным блузкам.
Еще не остывшие от утюга наволочки и простыни стопкой сложены на столе. А занавески уж, наверное, на следующей неделе.
Она научилась узнавать этот стук и сама не понимала, радовалась она или злилась, слыша его. Впрочем, ей было все равно.
Когда приходила Вайолет (а приходила она всегда без предупреждения), приоткрывалось нечто.
Под темной шляпой ее лицо выглядело еще темнее. Глаза, круглые, как серебряные доллары, умели неожиданно щуриться.
Что-то такое чувствовала Алиса в ее присутствии, чего не было при других встречах, она и говорила с ней не как с другими людьми. С Вайолет она была невежливой. Резкой. Прямой. Им не требовалось никакой обходительности и любезных фраз. Было что-то еще – ясность. Возможно. Ясность того рода, какую сумасшедшие требуют от здравых умом.
Теперь, при подшитых рукавах и починенной подкладке, Вайолет вполне сошла бы за нормальную, позаботься она еще о своих чулках и приведи в порядок шляпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22