Я тогда тоже ходил смотреть, и, само собою, нелегко ему пришлось, он ведь ее любил, взаправду любил, хоть напоследок-то она небось оттолкнула его своим злодейством. Кидал он лопатою землю и на тело ее красивое глядел, как оно мало-помалу скрывалось, а когда до лица дошел, медлил, сколько мог. Она за все время слова не молвила — они, думается мне, загодя простились, — лежала и смотрела на него любовным взором. Под конец пришлось ему, понятно, и лицо забрасывать, так он отворотился. Да, нелегко ему было. Да ведь никуда не денешься, коли такой приговор.Говорили, будто он потом ночью туда ходил, откопать ее пробовал, может, думал, жива еще, да болтовня, должен бы вроде понимать, что не могло этого быть.Он, к слову сказать, вскорости прочь подался из наших мест, и никто не знает, что с ним потом сталось.— Ну и ну. Да, жалко их.— Однако ж, они и сами бы должны сообразить, что ничего хорошего выйти не могло, что ихняя скверна и на ребеночка перейдет.— А то как же, и неудивительно, что метина у него была как виселица!— Да, такое, видно, накрепко пристает.— И то.— Что хочешь делай, все одно не отпустит. Это уж так.— Стало быть, пришлось-таки ему стать ее палачом.— Пришлось.— Выходит, суждено ему было.За дверью послышались выкрики, шум, в трактир с грохотом ввалился человек, заорал кому-то, шедшему за ним в темноте, грозя ему рукой, у которой была отрублена кисть:— Брешешь, мужицкая харя! Сам же очки считал, сошлось, ну?— Свинец в них был, в твоих костяшках, шельма ты!— Черт в них был! Был свинец? Скажи ему, Юке.— Не, не, ни в коем разе, — отвечал парнишка, следовавший по пятам за безруким.— А этот бесенок, он тоже мошенству обучен, вот и шильничает за тебя, самому тебе и карты-то нечем держать, дьявол калечный! Крапленые были твои карты, ясное дело, так бы вам никогда меня не обчистить!— Да заткнись ты, мужичонка! — Он уселся, искоса поглядел по сторонам. При виде палача лицо его передернулось. Оно было тощее, с ввалившимися щеками, а глаза горели. Парнишка подобрался к нему вплотную на скамейке.— Никак Лассе Висельник к нам пожаловал!— Что, Лассе, и ты забоялся подле мастера заплечного сесть?— А-а, пустое мелешь!Он пошел вразвалку, сел дальше всех к концу стола. Парнишка шмыгнул за ним.— Вот там тебе и место, сквернавец! — крикнул крестьянин. — Погоди, приберет он тебя к рукам со всеми потрохами!— Да, брат Лассе, теперь виселица на очереди. Нечего им больше у тебя отрубать.— Дрянь ты городишь, башка-то пустая. Меня никакая виселица не возьмет, понял?!— Где уж…— Неужто не возьмет?..Дернув плечами, он придвинулся к столу.— Пива! — бросил служанке, и она поспешно налила. Парнишка поднес ему кружку ко рту, и он отхлебнул изрядный глоток. Потом перевел дыхание, парнишка подождал и снова поднес. — Шильничаю, говоришь!.. — Он медленно повернулся в сторону крестьянина, сидевшего где-то у самой двери.— И говорю, а то нет!— Больно мне нужно шильничать, чтоб выудить у тебя твои жалкие мужицкие гроши! Да они сами ко мне в карман утекают, им от вони невтерпеж в твоих несуразных портах!— Заткни свою поганую глотку!Все расхохотались над крестьянином, не нашедшим ругательства похлестче.— На кой они ему, крапленые карты да свинец в костяшках! Лассе Висельник захочет — и без них обойдется.— Он похитрей уловки знает, куда тебе с ним тягаться, мужичок!— Да те же, поди-ка, ходы, что у всех жуликов. И не пойму я, Лассе, ведь уж как тебя утеснили, а тебе и горя мало.— А-а… Небось! Лассе не пропадет!— Похоже, что так…— Помню, они мне пальцы отсекли — я тогда вот с этого был, — сказал он, кивая на парнишку, — да гвоздями их к плахе и прибили. Хе! Я потом ходил поглядеть — умора! Они мне: ага, вон где теперь пальцы-то твои воровские. А я только ржал, мне, говорю, это тьфу, мне хоть бы хны! Лассе, говорю, не пропадет! Так и вышло!Он несколько раз моргнул, лицо задергалось. Ткнул Юке культей, требуя еще пива. И тот с готовностью поднес ему кружку. У парнишки была смышленая мордочка, а глаза так и шныряли из стороны в сторону. Ничего из происходившего вокруг не ускользало от него.— Однако они и до рук добрались, а это, надо быть, дело иное!— А-а, да мне это тьфу. Не-е…Он утер себе рот рукавом.Старикашка-сапожник на другом конце стола наклонился вперед.— У него корень мандрагоры есть, слыхали? — прошептал он, присвистывая от возбуждения.— Не, меня не застращаешь, — громко отчеканил Лассе. — Мне все нипочем, понял? Да и малец вон есть. У него котелок варит.— Оно и видать!Парнишка, довольный похвалой, замигал глазами.— Уж не сын ли тебе, а, Лассе?— Почем я знаю! А похоже на то, ей-ей, он вроде как весь в меня.— Вон чего, ты и сам не знаешь.— Не. Он Ханны Гулящей сын, да вот удрал от нее, лупила, говорит, а жрать не давала, он ко мне и прилепился, у меня кой-чему подучится, что в жизни потом пригодится. А уж смекалистый — поискать. Как, Юке, отец я тебе иль нет?— А-а, мне все одно, — хихикнул Юке.— Дело говоришь. Плевать! Хорошо ему со мною — и ладно. Верно, Юке?— Ага! — осклабился парнишка.— Ну, одним-то этим сопляком тебе бы ни за что не обойтись. Никогда не поверю.— Да неужто?..— Правда что!— Нет, ты, брат, силы иные на выручку призываешь, ясное дело.— Это какие же, ну-ка?— Мне-то откуда знать!— Ага, не знаешь! Чего ж тогда языком попусту мелешь?Все на мгновение примолкли. Вертели свои кружки, двигали ими.— Стало быть, неправда, что этот корень-то у тебя есть?— А-а, пустое…— И то. Нешто тебе, какой ты есть, корень выдернуть?!Горящие глаза ярко сверкнули в полутьме, а тощее лицо еще больше сжалось.— Эка невидаль, Лассе и не с таким управится, случись нужда!— И впрямь.— Не скажи, вырвать этакий корень из-под виселицы — дело не простое. А тем паче ежели рук нет.— Да. И опять же известно: как крик услышишь — кончено, пришел твой смертный час.Они покосились на Лассе. Он резко вскинул голову и весь задергался.— Я вам скажу, у него и корень этот есть, и еще кой-чего! Я так полагаю, ты давно уж сатане запродался, а, Лассе?— Ясное дело, а то нет!— Ну вот, я же говорю!— Ого, слыхали?— А злые духи тебя по ночам не проведывают?— Не-е… Кто с самим дьяволом в дружбе, того они не трогают. Тому спится сладко, ровно младенцу.— Ну, это уж ты, Лассе, прихвастнул!— Да, брат! Это уж ты привираешь! Кабы так, не пришлось бы тебе увечным по жизни маяться!— Мастер-то тебя отделал, будто своей почитал добычей, а не бесовой!Они хохотали над собственными шуточками. Злоба зажглась в обращенном к ним пылающем взоре.— Да мне это тьфу, понял?!— Так уж и тьфу!— Они ведь с тобою как с обыкновенной палаческой поживой обошлись, ей-богу!— Ну и что! Все одно не обломать им Лассе Висельника! — Он выкрикивал слова, яростно сверкая глазами. — Чего захотели! Не так это просто!— Неужто! Однако начать-то они все же начали!— Да ничего им у меня не отнять, нету у них такой власти! — крикнул он, вскакивая. — Понял? Нету — и все! Не в человеческой это власти — меня одолеть, сказано тебе, и шабаш!— Да что ты! Беда, да и только!— Им до меня нипочем не добраться! Чем я владею, никакая в мире сила не отымет! А от меня потом к мальцу вон перейдет, он мой наследник!— Ба! Так у тебя и наследство есть, Лассе? Ну и ну, слыхали?— А ты как думал! Есть, да побольше вашего! Ему от меня и корень, и вся преисподняя в наследство достанутся!— Выходит, есть у тебя корень-то?!— Есть! Душу можешь дьяволу прозакладывать, что есть! Показать тебе, что ль!— Не, не!..— Вот он где, на груди у меня! По виду будто как человечек, и с ним хоть воруй, хоть чего хочешь делай — все тебе в руку пойдет, пусть даже и рук нету!Они разинули рты. Воззрились на него со страхом.— Как же ты раздобыть-то его ухитрился, пропащая твоя душа? Неужто на лобном месте?— А то где ж! Под самою виселицей, куда они трупы закапывают, как их ветром снесет!— И ты решился туда пойти! Да ночью!— То-то и есть, что решился! Это тебе не дома в постельке лежать да «Отче наш» перед сном бубнить! Ты бы сроду не решился!— Не, не!..— Они там вздыхали да стонали — жуть…— Это кто ж?— Известно кто, мертвецы! Уж они на меня кидались да цеплялись за меня, пока я шарил-то! Так и лезли! Я их колотил почем зря, а они вопили и рыдали, ровно помешанные, когда их лупят, чтоб угомонились! Вой стоял и рев — как в аду, думал, с ума свихнусь, никак от них было не отвязаться! «Прочь, окаянные! — орал я им. — Прочь от меня, нечистые видения! Я-то не помер, я живой, у меня он в дело пойдет!» Ну, напоследок разогнал я их. И тотчас увидел: прямо под самой виселицей и растет, там тогда Петтер Мясник и еще какие-то болтались. Я землицу округ культею разгреб, а потом наземь бросился и давай его зубами выдирать!— Да ну?! Прямо зубами?— Ага! Зубами! Которые сами-то не смеют, так они собак заставляют!Взор его пылал неистовым огнем.— И тут вдруг в нем как завоет! Как завоет! У-у-у! Кровь в жилах леденела! Но я ушей не затыкал, как иные! Баба я, что ль! Я терпел! И все дергал и дергал за корень! Мертвечиной смердело, и кровью, и порчей! И ревело, и голосило из подземного царства! Но я ушей не затыкал! Я тащил его и тащил! Потому — завладеть им хотел!Он бесновался как одержимый. Все отшатнулись назад.— А как вырвал я его — загрохотало все вокруг, затрещало, ходуном заходило! И разверзлась бездна, и всплыли трупы и кровь! И тьма раскололась, и пламень побежал по земле! И ужас, и плач! И все полыхало! Будто ад на землю выплеснулся! А я кричал: «Мой он теперь! Мой!»Он стоял, потрясая над головой обеими обрубленными руками, как чудовищный, изувеченный фантом, безумные глаза словно взорвались, а голос утратил всякое человеческое выражение.— Есть у меня наследство, есть! Есть у меня наследство! Душу можете дьяволу прозакладывать, что есть!Палач сидел недвижимо, его тяжелый, вневременный взгляд был уставлен в темноту.
Народу прибыло, стало шумно и тесно, в полусумраке слышались голоса, и смех, и звон бокалов, стеклянный шар под потолком медленно вращался, отбрасывая неясные сине-фиолетовые и зеленоватые блики, танцующие пары скользили по полу где-то посредине, и слабо звучала музыка.Танцы вылились в проходы между столиками, растеклись по всему залу, женщины в светлых туалетах, полузакрыв глаза, висели на мужчинах, музыка отбивала джазовые ритмы.Пышная красотка проплыла мимо, взглянула через плечо кавалера.— Смотри-ка, и палач здесь, — сказала она. — Как интересно!Блики кружились над шумной сумятицей, столы отсвечивали бледным мертвенно-зеленым светом, официанты в испарине метались средь гомона и криков, пробки от шампанского стреляли.Жирный господин в топырящейся манишке подошел и учтиво поклонился.— Для нас большая честь видеть среди нас палача, — сказал он, угодливо потирая руки, и поправил пенсне, за которым блестели колючие глазки.Танец кончился, и пары рассеялись, с улыбками вернулись за столики.— А вы знаете, что палач здесь?— Да ну, неужели!— Ага, вон он сидит.— Ну шикарно, а!Молодой человек с энергичным мальчишеским лицом приблизился к нему и, чеканно приставив ногу, вскинул прямую руку.— Хайль! — воскликнул он и на мгновение замер. Повернулся кругом и, щелкнув еще раз каблуками, пошел обратно на свое место.Все галдели и хохотали, человек в лохмотьях проник в зал и ходил от стола к столу, что-то шепча и протягивая тощую руку, пока его не выдворили.Уличная шваль сидела, попивая из бокалов.— Ну здорово, до чего он шикарный в своем красном костюме, а!— Ага, здорово!— И вид такой зверский — вот это мужик!— По виду он, по-моему, настоящий кот.— Ничего подобного, с ума ты сошла! Такой шикарный мужчина.— А чего это он сидит и все время рукой за лоб держится?— Я-то откуда знаю.— Но он шикарный .— Ага!— Как ты думаешь, если бы с палачом, а?— О, пальчики оближешь, можешь не сомневаться.Снова зазвучала музыка, на этот раз томно, играл другой оркестр. Пары заскользили в блуждающем синем свете, тонкие руки свисали через плечи, глаза полусонно смежались.— Разве завтра что-нибудь такое ожидается?— Не знаю, но вообще-то у них полно людей, которых намечено прикончить. По мне, так пожалуйста.— Да, это совсем не вредно. Людей на свете предостаточно, причем настоящих, полноценных людей. Во всяком случае, жить остаются, как правило, лучшие, уж за этим-то, безусловно, следят.— Конечно.Пожилой господин с военной выправкой, жуя губами, прошел твердым пружинистым шагом мимо столика палача.— Отлично, что будет порядок, господин палач! Народ разболтался, пора, черт возьми, приструнить его!— Нет, да что ж это! Мы вам заказывали сухое, а вы приносите полусухое! Безобразие!— О, извините, пожалуйста…— Вот именно, больше вам нечего сказать. Ну и обслуживание! Да еще сидели ждали целую вечность.— Он уже и бутылку откупорил!— Нет уж, придется вам поменять. Мы не пьем ничего, кроме сухого.Раскормленная бюргерша шла вперевалку из дамского туалета; увидев палача, она всплеснула руками:— Нет, вы только поглядите! И палач здесь! Я обязательно должна сказать об этом Герберту!Она подошла и доверительно положила руку палачу на плечо.— Мой сын наверняка будет ужасно рад с вами познакомиться. Милый мальчик, он так обожает кровопролития.Она подняла голову и с материнской улыбкой огляделась, высматривая своих.Музыка звучала томно, ласкала гибкие, скользящие женские тела, чумазый малыш прошмыгнул в зал через двустворчатые двери и, обходя столы один за другим, распахивал свои жалкие лохмотья, показывая, что под ними он голый, пока официанты не схватили его и не выставили.— Напротив, сударь мой! Насилие является наивысшим проявлением не только физических, но и духовных сил человечества! Это факт, который благодаря нам стал наконец совершенно очевидным. А тех, кто думает иначе, мы будем переубеждать именно путем применения насилия, и уж тогда-то они, безусловно, в это поверят, или вы так не думаете?— Ну что вы, конечно, безусловно.— Да! Мы тоже на это надеемся.— Так вот. Мы выдвинем категорическое требование: все инакомыслящие должны подвергаться кастрации! Это диктуется элементарной необходимостью, если мы хотим закрепить победу своих идей! Не станете же вы требовать, чтобы мы позволили этой заразе распространиться на будущие поколения. Нет, сударь мой! Мы сознаем свою ответственность!— Да, разумеется.— Право же, милейший сударь, вы все еще — смешно сказать — находитесь в плену привычных представлений прошлого! Поймите, никакое иное мировоззрение, кроме нашего, никогда больше не будет существовать ! С этим покончено, понимаете, раз и навсегда!— Ах вот как, ага! Да, вот теперь я вас понял. Конечно! Да, разумеется!— Не правда ли, стоит лишь отказаться от привычного образа мыслей, как сразу начинаешь постигать этот наш совершенно новый взгляд на вещи. Только в самом начале чуточку трудновато. А в сущности, это же очень просто.— Да, конечно.— Вам не доводилось присутствовать при основательном избиении непокорных, каким мы пользуемся в нашей практике? Вот уж действительно самое воодушевляющее зрелище из всех, какие только могут быть, уверяю вас. Ощущение такое, будто ты участвуешь в воспитании человечества для новой, более высокой жизни, в его совершенствовании.— О да, я бы действительно с удовольствием на это посмотрел!— Бывали случаи, когда нам удавалось обращать стариков лет под восемьдесят, если только мы не жалели времени.— Просто невероятно. Особенно если вспомнить, как трудно вообще распространять истинные убеждения среди людей.— Да! Мы действительно добиваемся совершенно исключительных успехов, уверяю вас.— Но мы сознаем свою ответственность за все грядущие поколения, понимаете? Мы знаем, нельзя терять ни минуты! Будут люди думать правильно сейчас — значит, и потом никогда уже не будут думать неправильно. Мы не должны забывать, что живем в великое время! Время, которое имеет решающее значение для всего человечества и для дальнейшего развития жизни на земле.— Да, конечно.— И мы знаем, что мы за него в ответе.— Классы! Нет больше никаких классов! В этом-то и состоит величие и значительность происходящего! Есть лишь люди, которые думают, как мы, и известное число людей, которых посадили — именно с целью обучить их думать, как мы. И те из них, кто останется жить, безусловно, этому обучатся.— Вы сами видите, вот здесь, например, пьют шампанское или, как, пожалуй, большинство, просто» пиво и бюргеры, и рабочие, и более состоятельные люди — все вперемешку, все они равны. И все думают в точности одинаково — как мы! Все, кто не сидит, думают, как мы!— Угу.— Перед вами наконец-то великолепная, небывалая картина единого, сплоченного народа! К которому, кстати сказать, очень скоро примкнут и заблудшие, в этом нет никакого сомнения. Тех, кто будет упираться, мы приструнить сумеем! Народ, сплоченно стоящий вокруг своих тюрем и с упованием ожидающий, когда оттуда послышится крик еще одного из обращенных!— Это потрясающе! Какой высокий дух!— Да, такого еще не видывал мир! Это как общее молебствие, и многие стоят по стойке «смирно», дожидаясь стонов новообращенных, такое они испытывают почтение к сокрытым от их взора таинствам, свершающимся с их расой.
1 2 3 4 5
Народу прибыло, стало шумно и тесно, в полусумраке слышались голоса, и смех, и звон бокалов, стеклянный шар под потолком медленно вращался, отбрасывая неясные сине-фиолетовые и зеленоватые блики, танцующие пары скользили по полу где-то посредине, и слабо звучала музыка.Танцы вылились в проходы между столиками, растеклись по всему залу, женщины в светлых туалетах, полузакрыв глаза, висели на мужчинах, музыка отбивала джазовые ритмы.Пышная красотка проплыла мимо, взглянула через плечо кавалера.— Смотри-ка, и палач здесь, — сказала она. — Как интересно!Блики кружились над шумной сумятицей, столы отсвечивали бледным мертвенно-зеленым светом, официанты в испарине метались средь гомона и криков, пробки от шампанского стреляли.Жирный господин в топырящейся манишке подошел и учтиво поклонился.— Для нас большая честь видеть среди нас палача, — сказал он, угодливо потирая руки, и поправил пенсне, за которым блестели колючие глазки.Танец кончился, и пары рассеялись, с улыбками вернулись за столики.— А вы знаете, что палач здесь?— Да ну, неужели!— Ага, вон он сидит.— Ну шикарно, а!Молодой человек с энергичным мальчишеским лицом приблизился к нему и, чеканно приставив ногу, вскинул прямую руку.— Хайль! — воскликнул он и на мгновение замер. Повернулся кругом и, щелкнув еще раз каблуками, пошел обратно на свое место.Все галдели и хохотали, человек в лохмотьях проник в зал и ходил от стола к столу, что-то шепча и протягивая тощую руку, пока его не выдворили.Уличная шваль сидела, попивая из бокалов.— Ну здорово, до чего он шикарный в своем красном костюме, а!— Ага, здорово!— И вид такой зверский — вот это мужик!— По виду он, по-моему, настоящий кот.— Ничего подобного, с ума ты сошла! Такой шикарный мужчина.— А чего это он сидит и все время рукой за лоб держится?— Я-то откуда знаю.— Но он шикарный .— Ага!— Как ты думаешь, если бы с палачом, а?— О, пальчики оближешь, можешь не сомневаться.Снова зазвучала музыка, на этот раз томно, играл другой оркестр. Пары заскользили в блуждающем синем свете, тонкие руки свисали через плечи, глаза полусонно смежались.— Разве завтра что-нибудь такое ожидается?— Не знаю, но вообще-то у них полно людей, которых намечено прикончить. По мне, так пожалуйста.— Да, это совсем не вредно. Людей на свете предостаточно, причем настоящих, полноценных людей. Во всяком случае, жить остаются, как правило, лучшие, уж за этим-то, безусловно, следят.— Конечно.Пожилой господин с военной выправкой, жуя губами, прошел твердым пружинистым шагом мимо столика палача.— Отлично, что будет порядок, господин палач! Народ разболтался, пора, черт возьми, приструнить его!— Нет, да что ж это! Мы вам заказывали сухое, а вы приносите полусухое! Безобразие!— О, извините, пожалуйста…— Вот именно, больше вам нечего сказать. Ну и обслуживание! Да еще сидели ждали целую вечность.— Он уже и бутылку откупорил!— Нет уж, придется вам поменять. Мы не пьем ничего, кроме сухого.Раскормленная бюргерша шла вперевалку из дамского туалета; увидев палача, она всплеснула руками:— Нет, вы только поглядите! И палач здесь! Я обязательно должна сказать об этом Герберту!Она подошла и доверительно положила руку палачу на плечо.— Мой сын наверняка будет ужасно рад с вами познакомиться. Милый мальчик, он так обожает кровопролития.Она подняла голову и с материнской улыбкой огляделась, высматривая своих.Музыка звучала томно, ласкала гибкие, скользящие женские тела, чумазый малыш прошмыгнул в зал через двустворчатые двери и, обходя столы один за другим, распахивал свои жалкие лохмотья, показывая, что под ними он голый, пока официанты не схватили его и не выставили.— Напротив, сударь мой! Насилие является наивысшим проявлением не только физических, но и духовных сил человечества! Это факт, который благодаря нам стал наконец совершенно очевидным. А тех, кто думает иначе, мы будем переубеждать именно путем применения насилия, и уж тогда-то они, безусловно, в это поверят, или вы так не думаете?— Ну что вы, конечно, безусловно.— Да! Мы тоже на это надеемся.— Так вот. Мы выдвинем категорическое требование: все инакомыслящие должны подвергаться кастрации! Это диктуется элементарной необходимостью, если мы хотим закрепить победу своих идей! Не станете же вы требовать, чтобы мы позволили этой заразе распространиться на будущие поколения. Нет, сударь мой! Мы сознаем свою ответственность!— Да, разумеется.— Право же, милейший сударь, вы все еще — смешно сказать — находитесь в плену привычных представлений прошлого! Поймите, никакое иное мировоззрение, кроме нашего, никогда больше не будет существовать ! С этим покончено, понимаете, раз и навсегда!— Ах вот как, ага! Да, вот теперь я вас понял. Конечно! Да, разумеется!— Не правда ли, стоит лишь отказаться от привычного образа мыслей, как сразу начинаешь постигать этот наш совершенно новый взгляд на вещи. Только в самом начале чуточку трудновато. А в сущности, это же очень просто.— Да, конечно.— Вам не доводилось присутствовать при основательном избиении непокорных, каким мы пользуемся в нашей практике? Вот уж действительно самое воодушевляющее зрелище из всех, какие только могут быть, уверяю вас. Ощущение такое, будто ты участвуешь в воспитании человечества для новой, более высокой жизни, в его совершенствовании.— О да, я бы действительно с удовольствием на это посмотрел!— Бывали случаи, когда нам удавалось обращать стариков лет под восемьдесят, если только мы не жалели времени.— Просто невероятно. Особенно если вспомнить, как трудно вообще распространять истинные убеждения среди людей.— Да! Мы действительно добиваемся совершенно исключительных успехов, уверяю вас.— Но мы сознаем свою ответственность за все грядущие поколения, понимаете? Мы знаем, нельзя терять ни минуты! Будут люди думать правильно сейчас — значит, и потом никогда уже не будут думать неправильно. Мы не должны забывать, что живем в великое время! Время, которое имеет решающее значение для всего человечества и для дальнейшего развития жизни на земле.— Да, конечно.— И мы знаем, что мы за него в ответе.— Классы! Нет больше никаких классов! В этом-то и состоит величие и значительность происходящего! Есть лишь люди, которые думают, как мы, и известное число людей, которых посадили — именно с целью обучить их думать, как мы. И те из них, кто останется жить, безусловно, этому обучатся.— Вы сами видите, вот здесь, например, пьют шампанское или, как, пожалуй, большинство, просто» пиво и бюргеры, и рабочие, и более состоятельные люди — все вперемешку, все они равны. И все думают в точности одинаково — как мы! Все, кто не сидит, думают, как мы!— Угу.— Перед вами наконец-то великолепная, небывалая картина единого, сплоченного народа! К которому, кстати сказать, очень скоро примкнут и заблудшие, в этом нет никакого сомнения. Тех, кто будет упираться, мы приструнить сумеем! Народ, сплоченно стоящий вокруг своих тюрем и с упованием ожидающий, когда оттуда послышится крик еще одного из обращенных!— Это потрясающе! Какой высокий дух!— Да, такого еще не видывал мир! Это как общее молебствие, и многие стоят по стойке «смирно», дожидаясь стонов новообращенных, такое они испытывают почтение к сокрытым от их взора таинствам, свершающимся с их расой.
1 2 3 4 5