как же тут уснуть?
— Это что, всегда такое удовольствие? — спросил Павел, ворочаясь и жалея, что не поехал в гостиницу.
— Шум? Конечно. Мне нравится — лучше музыки!
— Теперь мир выдает столько этой «музыки», что все стали психами.
— Да… Ты яркий пример, — с удовольствием уязвил Славка. — А вот я, прогрессивный человек, слушаю и мыслю: отлично, что шумит, значит, металл идёт, завод растёт… Ты отойди на расстояние, охвати взором: это же какая красота!
— Красота-то красота, но и сажа, грохот, грязь, четыреста тонн пыли на головы и в лёгкие. Цифры беру твои. Какая уж тут красота!…
— Ну, знаешь ли, брат… Это мне даже слышать обидно, — сказал Славка дрогнувшим голосом. — И любому металлургу обидно. Тоже нашёлся чистоплюй… Как будто мы виноваты.
— Я никого не виню, мы говорим о красоте чисто теоретически.
— Заткнись со своим теоретизированием!
— Сам заткнись!
— Сам ты дурак!
— Это один профессор вывел заключение, — сказал Павел, — что если один говорит другому «ты дурак», то у нас ещё недостаточно информации определить, кто из них дурак, но если второй отвечает «сам ты дурак», ясно, оба дураки… Тихо, тихо, это профессор говорил!…
Пошвыряв друг в друга ботинки, они всё-таки заснули, несмотря на периодический грохот и дрожание пола, а потом и малиновое зарево от плавки, залившее всю комнату, но Павлу снилось, что это — полярное сияние, что он на Севере, мчится на собаках выручать Димку Образцова, но почему-то он в одних трусиках-плавках и замерзает так, что останавливается дыхание…
Причина выяснилась утром. От раскрытой форточки оба так закоченели, что, не сговариваясь, бросились на кухню, зажгли на плите все горелки и полчаса сидели там, оттаивая. Есть было нечего, от вчерашнего остались одни апельсиновые корки.
— Здорово живёшь! — злорадно сказал Павел. — И врагу не пожелаю.
— Неужели жениться? — с ужасом сказал Славка.
— Я пошёл в столовую.
— Я тоже!
С улицы нёсся шорох тысяч ног. Павел и Славка вышли и словно влились в демонстрацию. От голода Павел спешил, и Славка семенил за ним, едва поспевая.
— Нет, старик! — умилённо сказал он. — Какое величественное, какое прекрасное это зрелище: сознательность, воля, организованность тысяч людей! Ты хочешь возразить: не заплати, так никто не пойдёт. Что ж, у нас социализм — каждый получает по своему труду. А вот когда наступит коммунизм… Вот тогда я посмотрю, как ты будешь спорить со мной!
— Да я не спорю с тобой!
— Мне показалось, что оспоришь…
Славка замолчал, но деятельная его натура не могла оставаться в покое! Он заметил торговок.
Стоя на углу, как раз на слиянии самых людных потоков, несколько старух продавали молоко на стаканы, варёные яйца и прочую снедь, образовав маленький импровизированный базарчик.
— А кто вам разрешил? — спросил Славка, подбегая. — Спекуляция?
— Свои, сынок, продаём, свои, свежее яичко, бери.
— А кто это вам разрешил базар разводить? — завопил Славка. — А ну рас-хо-дись!
— Иди, иди! А ты кто таков? — заволновались бабки.
— Я начальник поста содействия стройке, вот узнаете, кто я таков. Рас-хо-дись!
— Ишь ты, куды ж ты, начальник, разумный какой выискался! — затараторили бабки, отбиваясь от него. — А где нам продавать? -
— В городе, на колхозном рынке!
— Ух ты ка-кой!
— А вот такой! Рас-хо-дись!
— Иди, иди, босяк! Психованный, гляди, из больницы сбежал!
— Чтоб тебе добра не видать! Чтоб тебя скорёжило!…
Павел едва спас Славку от разъярённых старух, просто схватил за рукав и потащил прочь, поле битвы осталось за старухами, и они ещё долго вопили вдогонку, потешая идущих рабочих.
— Ну их к чёрту, пусть себе продают, что тебе, жалко? — — сказал Павел, выпуская рукав.
— Не положено! — возмущённо сказал Славка.
— Это ты везде так порядок наводишь? -
— Везде. Всё же я их разгоню, сейчас в милицию позвоню, сообщу!
В милицию, впрочем, он не позвонил. Наведались на домну, где выяснилось, что шихтоподача всё не готова и до ночи никакой загрузки не будет. Пообедали в столовой, на этот раз в задней комнатке, причём Рябинин очень неплохо накормил и снова звал Павла в гости.
— Ну, а теперь, — сказал Славка, после еды сразу подобрев и успокоясь, — пошли в кабинет мой, партийку в шахматы, а? -
— Нет, довольно с меня. И от тебя у меня голова распухла, и в кабинете твоём краской воняет.
— Можем поискать другой кабинет!
— Играй со своим художником, — сказал Павел.
Глава 11
— Я о тебе думаю, — сказал он.
— Я тоже, — ответила Женя. — Как движутся твои дела? -
— Никак. И весь мой приезд сюда хаотичен и очень странен.
— Тебе что-нибудь из книг подобрать? -
— Пока не надо, нет. Я просто так.
Молчаливый дяденька принёс и водрузил на стойку книги, много книг, целых две связки. Не говоря ни слова, он их сдал, подождал, пока были разложены формуляры, вычеркнуты все названия в карточке, убедился, что сдал всё, и больше ничего брать не хотел.
У него были кустистые брови, под ними водянистые отрешённые глаза, и весь вид у него был такой, словно он закончил всякое чтение в жизни, — вот прочёл ещё две эти стопки, захлопнул последнюю страницу и решил, что достаточно, надо готовиться умирать.
Сданные им книги были специальные, с трудно произносимыми, мудрёными названиями, вроде «Коагуляционная индикация ферромагнитности сплавов». Он ещё чуть задержался у стойки, словно хотел что-то сказать, но только покусал губы, быстрым взглядом окинул зал, фотомонтажи на стенах и с вопиюще грустным, почти трагическим видом, шаркая и сутулясь, ушёл.
В библиотеке было жарко, может, слишком жарко, но не душно, потому что воздух был сухой. Крепко пахло книгами. Сушь такая, вероятно, вредна для книг, подумал Павел, недаром в академических библиотеках на стенах висят приборы, показывающие влажность и что-то там ещё; в музеях тоже.
На заваленном журналами и книгами столе перед Женей стояла продолговатая керамическая вазочка, из которой торчала сухая и голая, с коленчатыми изломами тростинка, а с неё свисали четыре шарика в виде редек яркого пурпурного цвета. Они были пустые, сухие, как бы филигранно склеенные из цветной папиросной бумаги, и сверху они запылились.
— Как это называется? — — спросил Павел.
— Не знаю, у нас говорят: китайские фонарики.
— Они живые? -
— Нет, высохли. Но сохраняют форму. Как люди иногда.
Она с трудом подняла гору книг, понесла их, пошатываясь, как ребёнок, поднявший слишком много, ходила среди стеллажей, втискивала тома на полки, они не лезли, она тянулась на цыпочках, и из-под платья выглядывали острые колени.
Павел словно впервые увидел, что Женя, собственно, очень худая. Странно, что до сих пор не обратил на это внимания. Он подумал: какая она худая, какая истощённая, ноги, как у мальчика, руки тонкие, слабые, и рёбра, наверное, обтягивает кожа. Теоретически таким людям должно быть страшно в жизни. Хорошо в жизни быть сильным, с тренированными мускулами, крепкими ногами, чтоб крепко стоять, не валясь от ветра, во время битвы уверенно отражать удары и спереди и сзади.
И вдруг его охватила мучительная волна жалости, такая волна, что хоть сейчас же обними её, как ребёнка, погладь по голове, приговаривая: «Ничего не бойся, тебя никто не посмеет обидеть, никогда не бойся…» Это пронеслось в одну секунду, короткую секунду, но было так сильно, что Павел встряхнул головой, чтоб наваждение прошло.
— Неужели они будут стоять всю зиму? — — спросил он.
— Да, и две зимы, — сказала Женя, исподлобья, с каким-то непонятным вопросом посмотрев ему в глаза. — Да, я хотела тебя спросить… Ты был у фонтанов? -
— Каких? -
— Ну, эти, система охлаждения воды для домен…
— А, да. Нет, не был, где это? -
Она взяла связку ключей, надела пальто,
— Пойдём. Это важно.
— Важно? -
— Да, это я так думаю: единственное, на что люблю смотреть, но странно, они совсем не смотрят, будто их и нет. Может, потому, что в стороне, так, значит, далеко…
— А ничего, что ты в рабочее время? -
— Нет. Я старательная, делаю больше, чем надо, сижу дольше, чем надо, оказываю неоценимую помощь.
— То есть? -
— Если делать торжественный доклад, где взять слова? — Где цифры? — Выходи, я закрою. Сейчас мы с тобой пойдём и сделаем сцену у фонтанов.
Она улыбнулась на слове «сделаем», а Павел подумал: «Вот чёрт!»
Довольно долго пришлось пробираться, пока миновали грохочущий, свистящий двор, плутали между складами, наконец, вышли на пустырь, вернее, даже не пустырь, а целое поле. Горизонт на нем закрывала мощная завеса клубящегося пара, как если бы там пульсировал горячий гейзер.
Через поле тянулась неровная ниточка следов: кто-то проходил раз-другой. Женя храбро пошла в снег, ковыляя на каблуках, проваливаясь, оставляя маленькие, почти детские следы с дырками от каблуков, и, присмотревшись, Павел понял, что тропка вся состоит только из таких следов.
Чем ближе они подходили, тем выше и величественнее становилась стена пара, и вот стал слышен мощный «шум многих вод», как выражался Иезекииль.
Они нырнули в прозрачную пелену пара — и открылся необъятный квадратный бассейн, озеро с прямолинейными бетонными берегами. Выстроясь ровными рядами от берега к берегу, производя шум водопада, били фонтаны, великое множество фонтанов, каждый порождая клубы пара, словно дымя. Противоположный берег терялся в белой мгле, зрелище было фантастическое. Но земную реальность ему придавали торчавшие по берегу прозаические ржавые трубы с приваренными железными табличками, на которых белилами было коряво выведено «Купаться строго воспрещается!».
Тропка кончилась у утонувшей в снегу дырявой железной бочки, и снег был дальше девственно нетронутый, в застывших завитках после метели, нависший над тёмной водой ослепительно белыми языками.
— Купаться нельзя, потому что в воде яд, — сказала Женя.
— Яд? -
— Да. Цианистый калий. Из доменных газов, так мне объяснили.
— А ты что, пробовала? -
— Нет.
— Наверно, летом тут стоит сильная радуга? -
— Да. Над каждой брызгалкой. Если написать рассказ, то примерно такими словами: из доменных холодильных устройств вода поступала по подземной трассе в продольные трубопроводы, расходясь в поперечные отводы, кончавшиеся соплами.
— Название можно дать: «Сцена у фонтанов с цианистым калием».
Женя села на бочку, съежившись, подперев подбородок кулаком, глядя на фонтаны загипнотизированно, отрешённо.
— А холодно тебе живётся, — сказал он. — До меня дошло.
— В мире нет ласки, — сказала она. — В мире исчезает ласка, исчезает жалость, исчезает сочувствие. Трубопроводы растут.
— Нужно ли противопоставление… То само по себе…
— Одно дело — сцены просто у фонтанов, под берёзами и под луной, и совсем другое дело — у охлаждающих систем с соплами. Техника, правда, переворачивает мир и человека, но куда? -… Наверно, я слабачка, тургеневская барышня, анахронизм.
— Нет, не так.
— Как же не так, если уже стиль целого века. Мы строим, мы созидаем, а потому какие-такие ещё сантименты? — Оптимизм, бодрость, увлечённость делом, ну, в крайнем разе умный, иронический скепсис. А ласка — это что-то слюнявое, жалость предосудительна вообще. «Сочувствие» — слово, которое скоро станет непонятным детям. Они будут лазить в словари, чтобы узнать, что это значит…
— Ты преувеличиваешь.
— Да не очень, — возразила она. — Знаешь, что мне кажется самым страшным в сегодняшнем мире? — Равнодушие.
— Объясни.
— Равнодушие — такая самоуверенная деловитая невнимательность ко всем и всему, исполняющая, впрочем, все внешние формы внимательности… Так что если её обвинить в невнимательности, она даже обидится: как? — Я вчера проявила шесть признаков внимательности, сегодня шесть! Написано, что самое сильное одиночество человека — на шумной улице города.
— В Нью-Йорке. Я даже испытывал это сам. Начинаешь задыхаться: когда же наконец домой? — Потому что по сравнению с ними у нас самые внимательные, самые добрые люди, это и иностранцы говорят.
— Мы заражаемся.
— Возможно.
— Вот был мой муж. Блестящий инженер, современный человек, горизонты, сверхпрочные сплавы — металлургия космического века. Обожествление науки и только науки. Мы познакомились студентами. Он — в политехническом, я — в педагогическом. У них там, в политехническом, были такие, что прямо говорили: «Мы всяких педиков-филологов за людей не принимаем».
— Ну, это глупость.
— Нет! Нет! Знала таких, серьёзно считали, что они соль, скелет и суть земли! Как же, ведь наука и техника, оказывается, — это самое, самое главное, ничего важнее нет; ведь смысл жизни, оказывается, о том, чтоб стрельнуть ракетой или там сконструировать искусственный мозг. Есть такие, что серьёзно в это верят.
— Глупость.
— Нет! Нет! Толстого и Достоевского они не читали, конечно, культурный «багаж» — записанные на магнитофоне песенки. Меня, «педика», они принимали всерьёз лишь как «кадр», а мне, дурочке, это казалось забавным и лестным и нравилась его нерассусоленная, без сентиментальных слов и «охов-ахов» под луной любовь. Потом он вырос.
— А ты поняла, что без «охов-ахов» жизнь теряет прелесть.
— Нет. Без внимательности. Не в словах дело, а с самой сути, душевной системе таких людей. Он вырос — очень положительный, деятельный, оптимистичный, способный. О нет, он был очень внимательный, такой предупредительный! Всегда открывал передо мной дверь, при выходе из автобуса подавал руку. Заботился, чтобы у меня было зимнее пальто и платья. А когда я забеременела, с каким вниманием он отнёсся к этому, отбросил на целый час свои космические сплавы, так проникновенно, логично, даже с сильной дозой печали рассматривал со мной вопрос со всех сторон: почему нам никак нельзя ещё заводить детей, это бы в самом разгаре подкосило и его движение (как раз испытания близятся к решающей фазе!), и моё движение (год или больше быть прикованной к люльке!), в общем, разрушится всё счастье. С какой заботой он сам провожал меня до 6ольницы, приходил с передачами в отведённые для посещения часы, заботливо забрал меня на такси, хотя в это время шло решающее обсуждение, на котором ему следовало быть. И так во всём. О, он был прекрасен, я преклонялась перед ним. Он даже — ты не поверишь! — он даже не изменял мне, как другие пошляки. По крайней мере я ничего не знаю, а ведь это главное, правда? -
— Нет.
— Но он так удивился! Он очень удивился… Ну, просто обалдел, когда я сказала, что больше жить с ним не хочу. Он ничего не понял. Он кричал, и перечислял, и подсчитывал, что он ради меня сделал и что он мне дал. Кричал: «Неужели мало? — Что тебе ещё надо? -» Я сказала: «Например, ласки…» Он возмущённо закричал: «Я тебя ласкал каждый вечер!» Мне показалось, что он чуть не добавил: «С десяти до одиннадцати». Бог ты мой!… Почему меня угораздило быть такой неправильной? — Все такие правильные, правильные, положительные, герои, а неправильные путаются у них под ногами, пищат и вносят сумятицу в жизнь. Логично мысля, нужно всех неправильных исправить, извлечь, чтоб были только одни правильные, похвальные люди. Возможно, скоро так и будет.
— Не будет. Не должно, во всяком случае.
— А что? — Сделать всех правильными. Наука всесильна. А чисто технические трудности — на то они и герои, такие, как мой муж, они всё победят!
— Нельзя смотреть так односторонне пессимистично. Односторонность — ошибка. Все многогранно — люди, события, прогресс…
— Попробовал бы ты объяснить это ему. Когда мозги начисто забиты «делом», а вся философия, вся мораль, этика сводятся к «установкам», голым до идиотизма. К математическим аксиомам, запоминать их так легко… Например, знаешь, какое изречение из Горького он часто употреблял? — Ещё со школы выучил, принял на вооружение: «Не жалеть человека — уважать его надо». Ведь правильные же слова? — Ведь так? -
— Конечно.
— Вот и ты говоришь: конечно. А знаешь, как он это понимал: не надо жалеть никогда, вообще, ни при каких условиях, вообще не жалеть, жалость оскорбительна! Нужно только уважение, уважение! Заставь дураков богу молиться… Человека надо уважать и жалеть, иногда просто примитивно, обыкновенно, по-доброму пожалеть, как мама жалеет ребёнка: упал, ушибся, мама пожалеет — пройдёт. Или и детей не надо жалеть — только уважать? -… Однажды он пришёл: провалились исследования, полетели год работы, надежды, мечты. Он был такой несчастный, такой горюющий мальчик… Я стала гладить его по голове: ничего, пройдёт, ты сделаешь ещё лучше, в общем, говорила ласковые слова… Он вскочил, оттолкнул меня, чуть не ударил: «Вон! Не нуждаюсь в жалости!…» Извини меня, я, кажется, порчу сцену у фонтанов.
— Поговорим ещё. Посиди.
— Нет, не могу. Сама себя взвинтила. Теперь ты дорогу знаешь, можешь пройти сюда сам, даже можешь сейчас остаться. Тут приходят мысли.
Она встала, пошла, проваливаясь, по тропинке, спешила. Павел двинулся за ней.
— Может, встретимся вечером сегодня? -
— Нет, сегодня у меня конференция, потом гора стирки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Это что, всегда такое удовольствие? — спросил Павел, ворочаясь и жалея, что не поехал в гостиницу.
— Шум? Конечно. Мне нравится — лучше музыки!
— Теперь мир выдает столько этой «музыки», что все стали психами.
— Да… Ты яркий пример, — с удовольствием уязвил Славка. — А вот я, прогрессивный человек, слушаю и мыслю: отлично, что шумит, значит, металл идёт, завод растёт… Ты отойди на расстояние, охвати взором: это же какая красота!
— Красота-то красота, но и сажа, грохот, грязь, четыреста тонн пыли на головы и в лёгкие. Цифры беру твои. Какая уж тут красота!…
— Ну, знаешь ли, брат… Это мне даже слышать обидно, — сказал Славка дрогнувшим голосом. — И любому металлургу обидно. Тоже нашёлся чистоплюй… Как будто мы виноваты.
— Я никого не виню, мы говорим о красоте чисто теоретически.
— Заткнись со своим теоретизированием!
— Сам заткнись!
— Сам ты дурак!
— Это один профессор вывел заключение, — сказал Павел, — что если один говорит другому «ты дурак», то у нас ещё недостаточно информации определить, кто из них дурак, но если второй отвечает «сам ты дурак», ясно, оба дураки… Тихо, тихо, это профессор говорил!…
Пошвыряв друг в друга ботинки, они всё-таки заснули, несмотря на периодический грохот и дрожание пола, а потом и малиновое зарево от плавки, залившее всю комнату, но Павлу снилось, что это — полярное сияние, что он на Севере, мчится на собаках выручать Димку Образцова, но почему-то он в одних трусиках-плавках и замерзает так, что останавливается дыхание…
Причина выяснилась утром. От раскрытой форточки оба так закоченели, что, не сговариваясь, бросились на кухню, зажгли на плите все горелки и полчаса сидели там, оттаивая. Есть было нечего, от вчерашнего остались одни апельсиновые корки.
— Здорово живёшь! — злорадно сказал Павел. — И врагу не пожелаю.
— Неужели жениться? — с ужасом сказал Славка.
— Я пошёл в столовую.
— Я тоже!
С улицы нёсся шорох тысяч ног. Павел и Славка вышли и словно влились в демонстрацию. От голода Павел спешил, и Славка семенил за ним, едва поспевая.
— Нет, старик! — умилённо сказал он. — Какое величественное, какое прекрасное это зрелище: сознательность, воля, организованность тысяч людей! Ты хочешь возразить: не заплати, так никто не пойдёт. Что ж, у нас социализм — каждый получает по своему труду. А вот когда наступит коммунизм… Вот тогда я посмотрю, как ты будешь спорить со мной!
— Да я не спорю с тобой!
— Мне показалось, что оспоришь…
Славка замолчал, но деятельная его натура не могла оставаться в покое! Он заметил торговок.
Стоя на углу, как раз на слиянии самых людных потоков, несколько старух продавали молоко на стаканы, варёные яйца и прочую снедь, образовав маленький импровизированный базарчик.
— А кто вам разрешил? — спросил Славка, подбегая. — Спекуляция?
— Свои, сынок, продаём, свои, свежее яичко, бери.
— А кто это вам разрешил базар разводить? — завопил Славка. — А ну рас-хо-дись!
— Иди, иди! А ты кто таков? — заволновались бабки.
— Я начальник поста содействия стройке, вот узнаете, кто я таков. Рас-хо-дись!
— Ишь ты, куды ж ты, начальник, разумный какой выискался! — затараторили бабки, отбиваясь от него. — А где нам продавать? -
— В городе, на колхозном рынке!
— Ух ты ка-кой!
— А вот такой! Рас-хо-дись!
— Иди, иди, босяк! Психованный, гляди, из больницы сбежал!
— Чтоб тебе добра не видать! Чтоб тебя скорёжило!…
Павел едва спас Славку от разъярённых старух, просто схватил за рукав и потащил прочь, поле битвы осталось за старухами, и они ещё долго вопили вдогонку, потешая идущих рабочих.
— Ну их к чёрту, пусть себе продают, что тебе, жалко? — — сказал Павел, выпуская рукав.
— Не положено! — возмущённо сказал Славка.
— Это ты везде так порядок наводишь? -
— Везде. Всё же я их разгоню, сейчас в милицию позвоню, сообщу!
В милицию, впрочем, он не позвонил. Наведались на домну, где выяснилось, что шихтоподача всё не готова и до ночи никакой загрузки не будет. Пообедали в столовой, на этот раз в задней комнатке, причём Рябинин очень неплохо накормил и снова звал Павла в гости.
— Ну, а теперь, — сказал Славка, после еды сразу подобрев и успокоясь, — пошли в кабинет мой, партийку в шахматы, а? -
— Нет, довольно с меня. И от тебя у меня голова распухла, и в кабинете твоём краской воняет.
— Можем поискать другой кабинет!
— Играй со своим художником, — сказал Павел.
Глава 11
— Я о тебе думаю, — сказал он.
— Я тоже, — ответила Женя. — Как движутся твои дела? -
— Никак. И весь мой приезд сюда хаотичен и очень странен.
— Тебе что-нибудь из книг подобрать? -
— Пока не надо, нет. Я просто так.
Молчаливый дяденька принёс и водрузил на стойку книги, много книг, целых две связки. Не говоря ни слова, он их сдал, подождал, пока были разложены формуляры, вычеркнуты все названия в карточке, убедился, что сдал всё, и больше ничего брать не хотел.
У него были кустистые брови, под ними водянистые отрешённые глаза, и весь вид у него был такой, словно он закончил всякое чтение в жизни, — вот прочёл ещё две эти стопки, захлопнул последнюю страницу и решил, что достаточно, надо готовиться умирать.
Сданные им книги были специальные, с трудно произносимыми, мудрёными названиями, вроде «Коагуляционная индикация ферромагнитности сплавов». Он ещё чуть задержался у стойки, словно хотел что-то сказать, но только покусал губы, быстрым взглядом окинул зал, фотомонтажи на стенах и с вопиюще грустным, почти трагическим видом, шаркая и сутулясь, ушёл.
В библиотеке было жарко, может, слишком жарко, но не душно, потому что воздух был сухой. Крепко пахло книгами. Сушь такая, вероятно, вредна для книг, подумал Павел, недаром в академических библиотеках на стенах висят приборы, показывающие влажность и что-то там ещё; в музеях тоже.
На заваленном журналами и книгами столе перед Женей стояла продолговатая керамическая вазочка, из которой торчала сухая и голая, с коленчатыми изломами тростинка, а с неё свисали четыре шарика в виде редек яркого пурпурного цвета. Они были пустые, сухие, как бы филигранно склеенные из цветной папиросной бумаги, и сверху они запылились.
— Как это называется? — — спросил Павел.
— Не знаю, у нас говорят: китайские фонарики.
— Они живые? -
— Нет, высохли. Но сохраняют форму. Как люди иногда.
Она с трудом подняла гору книг, понесла их, пошатываясь, как ребёнок, поднявший слишком много, ходила среди стеллажей, втискивала тома на полки, они не лезли, она тянулась на цыпочках, и из-под платья выглядывали острые колени.
Павел словно впервые увидел, что Женя, собственно, очень худая. Странно, что до сих пор не обратил на это внимания. Он подумал: какая она худая, какая истощённая, ноги, как у мальчика, руки тонкие, слабые, и рёбра, наверное, обтягивает кожа. Теоретически таким людям должно быть страшно в жизни. Хорошо в жизни быть сильным, с тренированными мускулами, крепкими ногами, чтоб крепко стоять, не валясь от ветра, во время битвы уверенно отражать удары и спереди и сзади.
И вдруг его охватила мучительная волна жалости, такая волна, что хоть сейчас же обними её, как ребёнка, погладь по голове, приговаривая: «Ничего не бойся, тебя никто не посмеет обидеть, никогда не бойся…» Это пронеслось в одну секунду, короткую секунду, но было так сильно, что Павел встряхнул головой, чтоб наваждение прошло.
— Неужели они будут стоять всю зиму? — — спросил он.
— Да, и две зимы, — сказала Женя, исподлобья, с каким-то непонятным вопросом посмотрев ему в глаза. — Да, я хотела тебя спросить… Ты был у фонтанов? -
— Каких? -
— Ну, эти, система охлаждения воды для домен…
— А, да. Нет, не был, где это? -
Она взяла связку ключей, надела пальто,
— Пойдём. Это важно.
— Важно? -
— Да, это я так думаю: единственное, на что люблю смотреть, но странно, они совсем не смотрят, будто их и нет. Может, потому, что в стороне, так, значит, далеко…
— А ничего, что ты в рабочее время? -
— Нет. Я старательная, делаю больше, чем надо, сижу дольше, чем надо, оказываю неоценимую помощь.
— То есть? -
— Если делать торжественный доклад, где взять слова? — Где цифры? — Выходи, я закрою. Сейчас мы с тобой пойдём и сделаем сцену у фонтанов.
Она улыбнулась на слове «сделаем», а Павел подумал: «Вот чёрт!»
Довольно долго пришлось пробираться, пока миновали грохочущий, свистящий двор, плутали между складами, наконец, вышли на пустырь, вернее, даже не пустырь, а целое поле. Горизонт на нем закрывала мощная завеса клубящегося пара, как если бы там пульсировал горячий гейзер.
Через поле тянулась неровная ниточка следов: кто-то проходил раз-другой. Женя храбро пошла в снег, ковыляя на каблуках, проваливаясь, оставляя маленькие, почти детские следы с дырками от каблуков, и, присмотревшись, Павел понял, что тропка вся состоит только из таких следов.
Чем ближе они подходили, тем выше и величественнее становилась стена пара, и вот стал слышен мощный «шум многих вод», как выражался Иезекииль.
Они нырнули в прозрачную пелену пара — и открылся необъятный квадратный бассейн, озеро с прямолинейными бетонными берегами. Выстроясь ровными рядами от берега к берегу, производя шум водопада, били фонтаны, великое множество фонтанов, каждый порождая клубы пара, словно дымя. Противоположный берег терялся в белой мгле, зрелище было фантастическое. Но земную реальность ему придавали торчавшие по берегу прозаические ржавые трубы с приваренными железными табличками, на которых белилами было коряво выведено «Купаться строго воспрещается!».
Тропка кончилась у утонувшей в снегу дырявой железной бочки, и снег был дальше девственно нетронутый, в застывших завитках после метели, нависший над тёмной водой ослепительно белыми языками.
— Купаться нельзя, потому что в воде яд, — сказала Женя.
— Яд? -
— Да. Цианистый калий. Из доменных газов, так мне объяснили.
— А ты что, пробовала? -
— Нет.
— Наверно, летом тут стоит сильная радуга? -
— Да. Над каждой брызгалкой. Если написать рассказ, то примерно такими словами: из доменных холодильных устройств вода поступала по подземной трассе в продольные трубопроводы, расходясь в поперечные отводы, кончавшиеся соплами.
— Название можно дать: «Сцена у фонтанов с цианистым калием».
Женя села на бочку, съежившись, подперев подбородок кулаком, глядя на фонтаны загипнотизированно, отрешённо.
— А холодно тебе живётся, — сказал он. — До меня дошло.
— В мире нет ласки, — сказала она. — В мире исчезает ласка, исчезает жалость, исчезает сочувствие. Трубопроводы растут.
— Нужно ли противопоставление… То само по себе…
— Одно дело — сцены просто у фонтанов, под берёзами и под луной, и совсем другое дело — у охлаждающих систем с соплами. Техника, правда, переворачивает мир и человека, но куда? -… Наверно, я слабачка, тургеневская барышня, анахронизм.
— Нет, не так.
— Как же не так, если уже стиль целого века. Мы строим, мы созидаем, а потому какие-такие ещё сантименты? — Оптимизм, бодрость, увлечённость делом, ну, в крайнем разе умный, иронический скепсис. А ласка — это что-то слюнявое, жалость предосудительна вообще. «Сочувствие» — слово, которое скоро станет непонятным детям. Они будут лазить в словари, чтобы узнать, что это значит…
— Ты преувеличиваешь.
— Да не очень, — возразила она. — Знаешь, что мне кажется самым страшным в сегодняшнем мире? — Равнодушие.
— Объясни.
— Равнодушие — такая самоуверенная деловитая невнимательность ко всем и всему, исполняющая, впрочем, все внешние формы внимательности… Так что если её обвинить в невнимательности, она даже обидится: как? — Я вчера проявила шесть признаков внимательности, сегодня шесть! Написано, что самое сильное одиночество человека — на шумной улице города.
— В Нью-Йорке. Я даже испытывал это сам. Начинаешь задыхаться: когда же наконец домой? — Потому что по сравнению с ними у нас самые внимательные, самые добрые люди, это и иностранцы говорят.
— Мы заражаемся.
— Возможно.
— Вот был мой муж. Блестящий инженер, современный человек, горизонты, сверхпрочные сплавы — металлургия космического века. Обожествление науки и только науки. Мы познакомились студентами. Он — в политехническом, я — в педагогическом. У них там, в политехническом, были такие, что прямо говорили: «Мы всяких педиков-филологов за людей не принимаем».
— Ну, это глупость.
— Нет! Нет! Знала таких, серьёзно считали, что они соль, скелет и суть земли! Как же, ведь наука и техника, оказывается, — это самое, самое главное, ничего важнее нет; ведь смысл жизни, оказывается, о том, чтоб стрельнуть ракетой или там сконструировать искусственный мозг. Есть такие, что серьёзно в это верят.
— Глупость.
— Нет! Нет! Толстого и Достоевского они не читали, конечно, культурный «багаж» — записанные на магнитофоне песенки. Меня, «педика», они принимали всерьёз лишь как «кадр», а мне, дурочке, это казалось забавным и лестным и нравилась его нерассусоленная, без сентиментальных слов и «охов-ахов» под луной любовь. Потом он вырос.
— А ты поняла, что без «охов-ахов» жизнь теряет прелесть.
— Нет. Без внимательности. Не в словах дело, а с самой сути, душевной системе таких людей. Он вырос — очень положительный, деятельный, оптимистичный, способный. О нет, он был очень внимательный, такой предупредительный! Всегда открывал передо мной дверь, при выходе из автобуса подавал руку. Заботился, чтобы у меня было зимнее пальто и платья. А когда я забеременела, с каким вниманием он отнёсся к этому, отбросил на целый час свои космические сплавы, так проникновенно, логично, даже с сильной дозой печали рассматривал со мной вопрос со всех сторон: почему нам никак нельзя ещё заводить детей, это бы в самом разгаре подкосило и его движение (как раз испытания близятся к решающей фазе!), и моё движение (год или больше быть прикованной к люльке!), в общем, разрушится всё счастье. С какой заботой он сам провожал меня до 6ольницы, приходил с передачами в отведённые для посещения часы, заботливо забрал меня на такси, хотя в это время шло решающее обсуждение, на котором ему следовало быть. И так во всём. О, он был прекрасен, я преклонялась перед ним. Он даже — ты не поверишь! — он даже не изменял мне, как другие пошляки. По крайней мере я ничего не знаю, а ведь это главное, правда? -
— Нет.
— Но он так удивился! Он очень удивился… Ну, просто обалдел, когда я сказала, что больше жить с ним не хочу. Он ничего не понял. Он кричал, и перечислял, и подсчитывал, что он ради меня сделал и что он мне дал. Кричал: «Неужели мало? — Что тебе ещё надо? -» Я сказала: «Например, ласки…» Он возмущённо закричал: «Я тебя ласкал каждый вечер!» Мне показалось, что он чуть не добавил: «С десяти до одиннадцати». Бог ты мой!… Почему меня угораздило быть такой неправильной? — Все такие правильные, правильные, положительные, герои, а неправильные путаются у них под ногами, пищат и вносят сумятицу в жизнь. Логично мысля, нужно всех неправильных исправить, извлечь, чтоб были только одни правильные, похвальные люди. Возможно, скоро так и будет.
— Не будет. Не должно, во всяком случае.
— А что? — Сделать всех правильными. Наука всесильна. А чисто технические трудности — на то они и герои, такие, как мой муж, они всё победят!
— Нельзя смотреть так односторонне пессимистично. Односторонность — ошибка. Все многогранно — люди, события, прогресс…
— Попробовал бы ты объяснить это ему. Когда мозги начисто забиты «делом», а вся философия, вся мораль, этика сводятся к «установкам», голым до идиотизма. К математическим аксиомам, запоминать их так легко… Например, знаешь, какое изречение из Горького он часто употреблял? — Ещё со школы выучил, принял на вооружение: «Не жалеть человека — уважать его надо». Ведь правильные же слова? — Ведь так? -
— Конечно.
— Вот и ты говоришь: конечно. А знаешь, как он это понимал: не надо жалеть никогда, вообще, ни при каких условиях, вообще не жалеть, жалость оскорбительна! Нужно только уважение, уважение! Заставь дураков богу молиться… Человека надо уважать и жалеть, иногда просто примитивно, обыкновенно, по-доброму пожалеть, как мама жалеет ребёнка: упал, ушибся, мама пожалеет — пройдёт. Или и детей не надо жалеть — только уважать? -… Однажды он пришёл: провалились исследования, полетели год работы, надежды, мечты. Он был такой несчастный, такой горюющий мальчик… Я стала гладить его по голове: ничего, пройдёт, ты сделаешь ещё лучше, в общем, говорила ласковые слова… Он вскочил, оттолкнул меня, чуть не ударил: «Вон! Не нуждаюсь в жалости!…» Извини меня, я, кажется, порчу сцену у фонтанов.
— Поговорим ещё. Посиди.
— Нет, не могу. Сама себя взвинтила. Теперь ты дорогу знаешь, можешь пройти сюда сам, даже можешь сейчас остаться. Тут приходят мысли.
Она встала, пошла, проваливаясь, по тропинке, спешила. Павел двинулся за ней.
— Может, встретимся вечером сегодня? -
— Нет, сегодня у меня конференция, потом гора стирки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22