А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— О! Означает ли это, что ты вновь переселяешься в свой домик?
— Да.
ПЛАСТИК НЕ РАЗЛАГАЕТСЯ
Сегодняшний день — редкостный метеорологический феномен. Пыльные торнадо обрушились на холмы Тандерберд-Коув в долине, где живут Форды; все города пустыни — на чрезвычайном положении, ибо возможно внезапное наводнение. В Ранчо-Мирадж олеандровая живая изгородь оказалась дырявым ситом — теперь колючая взвесь из перекати-поля, пальмовых листьев и высохших стаканчиков от мороженого «Ням-ням» бомбардирует стену детской клиники имени Барбары Синатра. И все же воздух теплый и вопреки здравому смыслу светит солнце.
МОГИЛЬНИК С ЧАСАМИ: феномен, когда, видя какой-то предмет, человек автоматически начинает вычислять примерный период его «полураспада»: «Хуже всего с горнолыжными ботинками. Они из бронебойной пластмассы. Проваляются до тех пор, пока наше солнце не вспыхнет сверхновой звездой».
— С возвращением, Энди, — кричит Дег. — Вот такая погода была здесь в шестидесятых. — Он зашел в бассейн по пояс и что-то собирает сетью с поверхности воды. — Ты только посмотри на это небо — большое-пребольшое, а? И знаешь еще что — пока тебя не было, наш хозяин польстился на дешевизну и купил с рук покрытие для бассейна. Смотри, что из этого вышло…
А вышло следующее: пузырчатая пластиковая пленка, пролежавшая много лет на солнце в испарениях гранулированной хлорки, не выдержала; органическая смола покрытия начала разлагаться, выпуская в воду тысячи изящных, трепещущих пластиковых лепестков, прежде заключавших в себе пузырьки воздуха. Любопытные собаки, постукивая золотистыми лапами по цементному бортику бассейна, смотрят на воду, нюхают, но не пьют, потом косятся на ноги Дега, вокруг которых шныряют мелкие чешуйки гниющего пластика, — при виде этого мне вспоминается один апрельский вторник в Токио и лепестки, падающие на землю с отцветающих вишен. Дег рекомендует собакам отвалить — ничего здесь съедобного нет.
— Спасибо, не хочу смотреть. Наслаждайся сам. Слышал, что произошло с Клэр?
— Что она избавилась от мистера Слизняка-ЛТД? Да, она утром звонила. Должен заметить — я восхищен романтическим духом этой девушки.
— Да, она просто прелесть, это точно.
— Она вернется сегодня часов в одиннадцать вечера. К завтрашнему дню мы тебе сюрпризик заготовили. По нашему разумению, тебе понравится. Ты ведь никуда завтра не собираешься?
— Нет.
— Отлично.
Мы говорим о праздниках и том, что они по определению не способны доставить человеку радость; все это время Дег трудолюбиво гоняет воду через сеть. О Шкипере и «астон-мартине» я пока не спрашиваю.
— Знаешь, я всегда думал, что пластик неистребим, а он, оказывается, гниет. Да ты смотри, смотри — это же замечательно. И знаешь, я тут еще придумал, как избавить мир от плутония — без всякого риска и навсегда. Пока вы себе шлялись, я работал головой.
— Рад слышать, что ты разрешил крупнейшую проблему современности, Дег. Почему-то мне кажется, что ты сейчас об этом расскажешь.
ДЕСЯТОЧКА: первое десятилетие нового века.
— Какая проницательность. Итак, надо сделать вот что… — Ветер гонит комок лепестков прямо в сеть Дега. — Собираем весь плутоний, который валяется под ногами, — все эти глыбы, которыми на атомных электростанциях двери подпирают. Глыбы обливаем сталью, как драже «Эм энд Эм» — шоколадом, а потом загружаем ими ракету и запускаем ее в небо. Если запуск не удается, собираем конфетки и — вторая попытка. Но с ракетой-то ничего не случится, и плутоний улетит прямо к солнцу.
— Красиво. А что, если ракета упадет в воду и плутоний затонет?
— А ты запускай ее в сторону Северного полюса, и она приземлится на лед. А затонет — пошлем подводную лодку и поднимем его. И все дела. Бог мой, какой я умный.
— Ты уверен, что это еще никому не приходило в голову?
— Кто его знает. Но на данный момент это все равно самая блестящая идея. Кстати, ты сегодня мне помогаешь на большом приеме у Банки Холландера. Я внес тебя в список. Будет прикольно. Разумеется, если ветер до вечера не разнесет все наши дома в щепки. Боже, ты только послушай, как они скрипят.
— Дег, а что Шкипер?
— А что Шкипер?
— Как ты думаешь, он тебя заложит?
— Даже если заложит, я скажу, что этого не было. И ты так скажешь. Двое против одного. Мне что-то неохота обзаводиться собственным уголовным делом.
Мысль о суде и тюрьме приводит меня в ступор. Дег замечает это по моему лицу.
— Не боись, друг. До этого не дойдет. Обещаю. И знаешь что? Ты не поверишь, чья это была машина…
— Чья?
— Банни Холландера. Чувака, чей прием мы сегодня обслуживаем.
— О господи!
* * *
Взбалмошные сизые лучи дуговых прожекторов мечутся как шальные в затянутом облаками небе — кажется, то вырывается на свободу содержимое ящика Пандоры.
МЕТАФАЗИЯ: неспособность воспринимать метафоры.
ДОРИАНГРЕЙСТВО: нежелание отпустить свое тело на волю и милостиво разрешить ему стареть.
Я в Лас-Пальмасе, за стойкой алкогольного бара на новогоднем балу Банни Холландера (стразы, стразы и еще раз стразы). Нувориши тычутся своими лбами мне в лицо, требуя одновременно коктейлей (парвеню-богатеи обслугу ни в грош не ставят) и моего одобрения, а возможно, заодно и интимных услуг. Общество не самой высокой зрелищной категории: теледеньги состязаются с киноденьгами; полно тел, в запоздалую реставрацию которых вбухано слишком много денег. Смотрится красиво, но блеск это фальшивый; обманчивое псевдоздоровье загорелых жирных людей; стандартные лица, какие бывают у младенцев, стариков и тех, кому часто делали подтяжки. Казалось бы, должны присутствовать знаменитости, но их-то как раз и нет; губительный это симбиоз: сумасшедшие деньги плюс отсутствие известных людей. Хотя вечеринка определенно проходит на ура, хозяин, Банни Холландер, явно недоволен нехваткой великих мира сего.
Банни — знаменитость местного значения. В 1956-м он поставил на Бродвее шоу «Целуй меня, зеркало» или еще какую-то там хренотень, которая имела грандиозный успех, и с тех пор тридцать пять лет почивает на лаврах. Волосы у него седые, лоснящиеся, как мокрая газета, на лице неизменно злобное выражение, придающее ему сходство с растлителем малолетних, — результат регулярных подтяжек кожи, которые он начал делать еще в шестидесятых. Но Банни знает кучу похабных анекдотов и хорошо обращается с обслугой — лучшего сочетания и не придумаешь. Оно-то и компенсирует его недостатки.
Дег открывает бутылку белого:
— У Банни такой вид, словно под верандой его дома закопан расчлененный бойскаут.
— Милый, у нас у всех под верандами расчлененные бойскауты, — произносит Банни, незаметно (несмотря на свою тучность) вынырнувший откуда-то сзади, и протягивает Дегу свой бокал.
— Пожалуйста, льду для коктейльчика-перчика. — Он подмигивает и, вильнув задом, уходит.
Дег, как ни удивительно, смущенно краснеет.
— Впервые встречаю человека, окруженного таким количеством тайн. Жаль его машину. Лучше бы ее хозяином оказался кто-нибудь, мне ненавистный.
Позже, пытаясь найти ответ на вопрос, который не решаюсь задать прямо, я исподволь завожу с Банни разговор о сгоревшей машине:
— Банни, я тут читал в газете насчет твоей машины. Это у нее была наклейка на бампере: «Спросите, как делишки у моих внучат»?
— А, это. Проделка моих друганов из Вегаса. Огонь-парни. О них мы не говорим. — Разговор окончен.
Особняк Холландера был построен во времена первых полетов на Луну и напоминает воплощенную грезу невероятно тщеславного и ужасно испорченного международного фармазона той эпохи. Повсюду подиумы и зеркала. Скульптуры Ногучи и мобили Кальдера; все кованые решетки изображают строение атома. Стойка, обшитая тиковым деревом, вполне сошла бы за бар в преуспевающем лондонском рекламном агентстве эпохи Твигги. Освещение и обстановка подчинены единой цели — все должны выглядеть об-во-ро-жи-тель-но.
Несмотря на отсутствие знаменитостей, вечер об-во-ро-жи-тель-ный, о чем не забывают напоминать друг другу гости. Светский человек — а Банни вполне заслуживает этого наименования — знает, что требуется для общего улета.
— Без байкеров, трансвеститов и фотомоделей вечеринка не вечеринка, — мурлычет он у сервировочных столиков, заваленных утятиной без кожи в чилийском черничном соусе.
Разумеется, за этим заявлением стоит знание того факта, что все эти (а также многие другие) социальные типы на вечеринке представлены. На непринужденное веселье способны одни только дети, по-настоящему богатые старики, чертовски красивые люди, извращенцы, люди, которые не в ладах с законом… К тому же, к большому моему удовольствию, на вечеринке нет яппи; этим наблюдением я делюсь с Банни, когда он подходит за своим девятнадцатым джин-тоником.
— Приглашать яппи — все равно что звать в гости столбы, — отвечает он. — О, смотри — монгольфьер! — Он исчезает.
Дег чувствует себя как рыба в воде, потихоньку практикует самообслуживание — у него своя программа потребления коктейлей (и никакой профессионально-бармекской этики), — болтает и возбужденно спорит с гостями. Большую часть времени его вообще нет за стойкой — он носится по дому или по ярко освещенному кактусовому саду, время от времени возвращаясь для краткого отчета.
КИТАЙСКАЯ ГРАМОТНОСТЬ: уснащение повседневных разговоров названиями исчезнувших с карты мира стран, забытых фильмов и малоизвестных книг, имен покойных телеведущих и т.д. За этой склонностью стоит подсознательная тяга показать свою образованность, а также желание обособиться от мира массовой культуры.
— Энди, сейчас был такой прикол. Я помогал чуваку с Филиппин кормить ротвейлеров бескостными тушками цыплят. Собак на сегодня заточили в клетку. А шведка с чудом бионики на ноге — у нее там нейлоновая такая шина — это дело снимала 16-миллиметровой камерой. Говорит, она упала в карьер в Лесото, отчего ее ноги едва не превратились в osso buco.
— Отлично, Дег. Передай мне две бутылки красного, будь добр.
— Прошу, — Передав вино, закуривает сигарету, ни малейшего намека нато, что он собирается поработать в баре. — Еще я разговаривая с дамой по фамилии Ван-Клийк — такой старой-престарой, в гавайской рубашке и с лисой на шее. Она владеет половиной газет на Западном побережье. И она рассказала, что в начале второй мировой войны ее совратил а Монтеррее родной брат Клифф, который потом умудрился утонуть в подводной лодке у Гельголанда, С тех пор она может жить только в жарком, сухом климате, являющем собой прямую противоположность миру изувеченных, обреченных на гибель подлодок. Но судя по тому, как она это излагала, она рассказывает это каждому встречному. Как Дег вытягивает такие откровения из незнакомых людей?
У главного входа, где семнадцатилетние девочки из Долины с убитыми перекисью русалочьими волосами «охмуряют» продюсера студии звукозаписи, я замечаю Нескольких полицейских. Стиль вечеринки таков, что я думаю: не очередные ли это «социальные типы», которых шутки ради зазвал Банни? Банки болтает с ними и смеется. Дег полицейских не видит. Банни ковыляет к нам.
— Герр Беяяингхаузен, если бы я знал, что вы закоренелый преступник, то пригласил бы вас не барменом, а в качестве гостя. Стражи закона спрашивают вас у входа. Не знаю, чего они хотят, но если затеешь скандал, сделай одолжение — не стесняйся в жестах.
Банни вновь упорхнул; у Дега белеет лицо. Он строит мне гримасу, затем выходит в открытую стеклянную дверь и идет не к полиции, а в самый дальний угол сада.
— Пьетро, — прощу я, — подмени меня на время. Надо по делам отлучиться. Десять минут.
— Зацепи и мне, — говорит Пьетро, решив, что я иду на автостоянку — взглянуть, как обстоят дела с наркотиками. Но, разумеется, я иду за Дегом.
* * *
— Я давно гадал, что буду чувствовать в тот момент, — говорит Дег, — когда наконец попадусь. А чувствую я облегчение. Как будто ушел с работы. Я тебе рассказывал историю о парне, жутко боявшемся подцепить какую-нибудь венерическую болезнь? — Дег достаточно пьян, чтобы быть откровенным, но не настолько, чтобы нести чушь. Я нашел его неподалеку от дома Банни. Его ноги свешиваются из раструба огромного цементного стока, устроенного на случай внезапного наводнения.
— Он десять лет изводил своего врача анализами крови и пробами Вассермана, пока в конце концов (уж не знаю как) не подцепил что-то. Тут он говорит доктору: «М-да, ну ладно, тогда пропишите мне пенициллин». Прошел курс лечения и навсегда забыл о болезнях. Ему просто хотелось, чтобы его наказали. Вот и все.
Трудно представить себе менее подходящее место для посиделок в такое время. Внезапное наводнение — оно и есть внезапное наводнение. Только что было все путем, а еще секунда — и накатывается пенистое белое варево из шалфея, выброшенных на улицу диванов и захлебнувшихся водой койотов.
Стоя под трубой, я вижу только ноги. Акустика классная — голос Дега превратился в зычный, раскатывающийся эхом баритон. Я карабкаюсь наверх и сажусь рядом. Все залито лунным светом, но луны не видно, светится только кончик сигареты Дега. Дег кидает в темноту камешек.
— Шел бы ты в дом, Дег. Пока копы не стали стращать гостей пистолетами, требуя сообщить, где ты скрываешься.
— Скоро пойду, дай мне одну минуту — похоже, Энди, похождениям Вандала Дега пришел конец. Сигарету дать?
— Не сейчас.
— Знаешь что? Я немного обалдел. Может, расскажешь коротенькую историю — любую, и я пойду.
— Дег, сейчас не время.
— Всего одну, Энди, как раз сейчас — время.
Я хватаюсь за голову, но, как ни странно, одна короткая история мне вспоминается.
— Ну ладно, слушай. Когда много лет назад я был в Японии (по программе студенческого обмена), я жил в семье, в которой была девочка лет четырех. Славная такая крошка.
Так вот, когда я въехал (прожил я там с полгода), она не желала замечать мое присутствие в доме. Игнорировала меня, когда я за обедом к ней обращался. При встречах в коридоре просто проходила мимо. В ее мире я не существовал. Естественно, это было обидно; каждому нравится считать себя обаятельным человеком, которого инстинктивно обожают животные и дети.
Ситуация раздражала еще и тем, что поделать-то ничего было нельзя; все попытки заставить ее произнести мое имя или отреагировать на мое присутствие заканчивались неудачей.
Однажды я пришел домой и обнаружил, что бумаги в моей комнате, письма и рисунки, над которыми я немало потрудился, порезаны на кусочки, искромсаны и размалеваны явно злой детской рукой. Я пришел в бешенство. А когда она вскоре прошествовала мимо моей комнаты, я не сдержался и начал довольно громко по-японски и по-английски бранить ее за проказу.
Разумеется, я тут же почувствовал себя свиньей. Она ушла, а я подумал, не перегнул ли палку. Но через несколько минут она принесла мне своего ручного жучка в маленькой клетке (распространенная забава азиатских детей), схватила меня за руку и потащила в сад. Там она стала рассказывать о тайных похождениях этого насекомого. Суть в том, что она не могла вступить в общение до того, как ее за что-нибудь не накажут. Сейчас ей, должно быть, лет двенадцать. Месяц назад я получил от нее открытку.
Мне кажется, Дег не слушал. А следовало бы. Но ему просто хотелось слышать человеческий голос. Мы еще немного пошвырялись камешками. Потом, ни с того ни с сего, Дег спросил, знаю ли я, как умру.
— Беллингхаузен, перестань меня грузить. Иди и разберись с полицией. Они, вероятно, хотят просто задать несколько вопросов.
— Fermez la bouche, Энди. Вопрос был риторический. Я сам расскажу, как, мне кажется, я умру. Это произойдет примерно так. Мне будет семьдесят лет, я останусь здесь в пустыне, никаких вставных челюстей — все зубы свои, — и буду одет в серый твидовый костюм. Я буду сажать цветы — тоненькие, хрупкие цветочки, которым в пустыне день житья, вроде бумажных цветов, какими клоуны украшают свои головы, — в маленьких горшочках типа клоунских шапок. Не будет слышно ни единого звука, только жужжание жары; мое тело, согнувшееся над лопатой, звякающей о каменистую почву, не будет отбрасывать тени. Солнце будет в самом зените, и вдруг позади послышится ужасающее хлопанье крыльев — громкое, громче, чем у всех птиц на свете. Медленно обернувшись, я едва не ослепну, увидев спустившегося ангела, золотистого и нагого, выше меня на целую голову. Я поставлю на землю маленький цветочный горшок — почему-то мне будет стыдно держать его в руках. И сделаю вдох, последний.
Ангел обхватит мои хрупкие кости, поднимет меня на руки, и не пройдет и нескольких секунд, как он бесшумно и с безграничной нежностью понесет меня к солнцу и швырнет прямо в его недра.
Дег бросает сигарету и прислушивается к звукам празднества, плохо различимым в овраге.
— Ну, Энди, пожелай мне удачи, — говорит он, выпрыгивает из цементной трубы на землю, отходит на несколько шагов, останавливается, разворачивается и просит меня:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21