В городе сохраняется автомобильный тип культуры, и оживленными вечерами чувствуешь себя, цитируя удачную формулировку Дега, «как в забегаловке „Дейтона“ — пышные сиськи, ассортимент: бургер и шей к, ребята в суперботинках и асбестовых куртках, хрустящие жареной картошкой „Крематорий“, кабинки из оранжевого винила, имеющие форму классической черно-белой автопокрышки „Джи-Ти“.
Завернув за угол, мы идем дальше.
— Вообрази, Эндрю: сорок восемь часов назад малютка Дег был еще в Неваде, — продолжает он, усаживаясь на капот зеленого, убийственно дорогого гоночного «астонмартина» со съемным верхом и закуривая сигарету с фильтром. — Можешь вообразить?
Теперь мы в стороне от главней магистрали, на неосвещенной боковой улочке, где так глупо припарковано дорогостоящее «кресло» Дега. Задняя часть «астон-мартина» завалена картонными коробками с бумагами, одеждой, всяким хламом — просто мусорное ведро бухгалтера. Такое впечатление, что хозяин планирует скоропалительный побег из города. Для нашей дыры очень даже вероятная версия.
— Ночевал я в маленьком мотеле «семейное предприятие», в какой-то глухомани. Стены обшиты сосновыми сучковатыми панелями, лампы из пятидесятых, на стенах эстампы с оленями…
— Дег, слезь с машины. Что-то мне тут неуютно.
— …и пахло розовым гостиничным мылом — знаешь, малюсенькие такие брусочки. Боже, как я обожаю этот запах. Такой мимолетный.
Я в ужасе: Дег прожигает огненным цветком своей сигареты дырки в крыше машины.
— Дег! Что ты делаешь, прекрати! Опять за старое?!
— Эндрю, говори по-ти-ше. Будь так добр. Куда девалась твоя крутизна?
— Дег, с меня хватит. Я ухожу.
Я отступаю на несколько шагов. Дег, как я уже говорил, вандал. Я безуспешно пытаюсь понять его поведение; то, что на прошлой неделе он поцарапал «катласс-сюприм»,, было лишь одним-единственным звеном в длинной цепи сходных событий. Похоже, он нападает исключительно на те автомобили, у которых на бамперах отвратительные (с его точки зрения) наклейки. Естественно, осмотрев заднюю часть машины, я обнаруживаю наклейку: «СПРОСИТЕ, КАК ДЕЛИШКИ У МОИХ ВНУЧАТ».
— Вернись, Палмер. Я заканчиваю. Через секунду. Кроме того, я хотел открыть тебе одну тайну.
Я останавливаюсь.
— Тайна касается моего будущего, — произносит он. Плюнув на здравый смысл, я возвращаюсь.
— Дег, прожигать дырки… ну просто идиотизм какой-то.
— Успокойся, парень. Это считается мелким хулиганством. Статья 594 уголовного кодекса штата Калифорния. Просто дадут по рукам. Да никто и не видит.
Он стряхивает небольшую щепотку пепла с краев отверстия, оставленного сигаретой.
— Я хочу открыть гостиницу на полуострове Баха-Калифорниа. И если не ошибаюсь — я ближе к этому, чем ты думаешь.
— Что?
— Вот чем я хочу заниматься в будущем. Открыть гостиницу.
— Отлично. Теперь пошли.
_ Нет, — он закуривает еще одну сигарету. — Сначала я тебе ее опишу.
— Только быстро.
— Я хочу открыть гостиницу в Сан-Фелипе. Баха имеет форму иголки, а Сан-Фелипе — на ее восточной стороне. Малюсенькая деревушка, вокруг одни пески, заброшенные урановые рудники да пеликаны. Открою маленькое такое заведение, только для друзей и чудаков, а в обслугу наберу исключительно старух-мексиканок, офигительных красавцев-серфингистов и прихиппованных ребят и девушек, у которых от наркоты мозги стали как швейцарский сыр. В баре будет принято пришпиливать к стенам и потолку деньги и визитки, а единственным источником света будут десятиваттовые лампочки, скрытые за подвешенными к потолку скелетами кактусов. Вечерами мы будем стирать друг другу с носов цинковую мазь, пить коктейли с ромом и рассказывать истории. Кто расскажет хорошо, может за постой не платить. В туалет тебя не пустят, пока не напишешь фломастером на стене что-нибудь смешное. И все комнаты будут обшиты сучковатыми сосновыми панелями, а в качестве сувенира каждому достанется маленький кусочек мыла.
Должен признаться, на словах гостиница Дега была хоть куда, но мне все же хотелось уйти.
— Прекрасно, Дег. В смысле, идея у тебя прекрасная, это без дураков, только давай смотаемся отсюда, ладно?
— Да, наверно. Я… — Он смотрит на то место, где прожигал дырку, пока я отвернулся. — Уя…
— Что случилось?
— О черт!
Алый уголек сигареты упал внутрь, в коробку с бумагами и прочим хламом. Дег соскакивает с машины, и мы оба завороженно смотрим, как маленький жаркий язычок проедает себе дорогу через пачку газет; вроде бы исчезает, но вдруг — у-уф — коробка мгновенно — так взлаивает разбуженная собака — воспламеняется, озарив наши искаженные ужасом лица злорадной желтой усмешкой.
— О черт!
— Бежим!
Меня уже нет. Мы оба несемся вниз по улице, сердца наши застряли где-то в глотках, оборачиваемся мы лишь однажды, и то на секунду, через два квартала, чтобы увидеть худшее из возможных последствий — «астон-мартин», объятый малиновой лавой шипучего пламени, радостной гренкой растекается по мостовой.
— Черт, Беллингхаузен, это самый кретинский, самый долбаный из фортелей, на какие ты способен.
Мы снова бежим, я впереди (сказываются занятия аэробикой). Дег сворачивает за угол позади меня, и вдруг я слышу тихий возглас и глухой удар. Обернувшись, я вижу, что Дег — везет как утопленнику! — налетел на Шкипера Всех Народов, бродягу из «Долины уродцев», который иногда захаживает в бар «У Ларри» (а Шкипером его прозвали, потому что фуражка у него — как у капитана из телесериала).
— Здорово, Дег. Бар закрыт?
— Привет, Шкип. А то. Опаздываю на свиданьице. Надо бежать, — уже на ходу говорит он, салютуя Шкиперу рукой, словно яппи, лицемерно обещающий как-нибудь вместе отобедать.
Пробежав еще десяток кварталов, мы в изнеможении, еле переводя дух, останавливаемся и начинаем класть земные поклоны.
— Никто не должен знать об этом проколе, Эндрю. Понял? Никто. Даже Клэр.
— Я что, похож на анэнцефала? Блин. Уф, уф, уф.
— А как же Шкипер? — спрашиваю я. — Думаешь, у него хватит ума сделать очевидный вывод?
— Он? Не-а. У него мозги давно превратились в тосол.
— Ты уверен?
— Да. — Мы опять можем свободно дышать. — Быстро. Назови десять рыжеволосых покойников, — командует Дег.
— Что?
— У тебя пять секунд. Раз, два, три… Я задумываюсь.
— Джордж Вашингтон, Дэнни Кей…
— Он еще жив.
— Нет, мертв.
— И то правда. Призовое очко.
Остаток нашего путешествия от бара до дома был не столь занимателен.
Я НЕ РЕВНУЮ
Говорят, Элвисса, покинув наш бассейн, тем же вечером оседлала дворняжку («оседлать дворняжку» — стильный синоним словосочетания «поехать автобусом компании „Грейхаунд“). Ее путешествие в северо-западном направлении длилось четыре часа: в Санта-Барбаре она вылезла и устроилась на новую работу — и зацените на какую! Садовником в монастырь. Мы сражены, на все сто процентов сражены этой краткой вестью.
— Вообще-то, — льет бальзам на рану Клэр, — это не настоящий монастырь. Женщины там ходят в мешковатых черных сутанах — японщина этакая — и коротко стригутся. Я видела в проспекте. Кроме того, она всего лишь ухаживает за садом.
— В проспекте?
— Ужас ужасом погоняет.
— Да, такой сложенный вдвое, как меню пиццерии, буклетик, его Элвиссе прислали вместе с письмом о ее зачислении. (Боже милосердный…) Она нашла работу по бумажке на доске объявлений «Новости нашего прихода»; говорит, ей нужно проветрить сознание. Но я другое подозреваю: ей кажется, что туда может занести Кертиса, и она хочет оказаться в нужном месте в нужное время. Эта женщина отлично умеет держать язык за зубами, когда хочет.
Мы сидим у меня на кухне, развалившись на табуретках из опаленной сосны, какие ставят у стойки бара; верх у них пурпурный, стеганный ромбиками, а ножки обгрызены собаками. Эти стулья месяц назад я бесплатно уволок с одной мрачноватой распродажи -ликвидировалось имущество должников из кооперативного дома на Пало-Фиеро-роуд. Для вящей «атмосферы» Дег вкрутил в патрон над столом модняцкую красную лампочку, а в данный момент смешивает кошмарные коктейли с кошмарными названиями, которым научился у подростков, заполонивших город на весенних каникулах. («Физра с минетом», «Химиотерапия», «Безголовая королева выпускного бала» — кто только выдумывает эти названия?)
Все одеты в «наряды для рассказов на сон грядущий»: Клэр во фланелевом домашнем халатике, отороченном кружевом из прожженных сигаретами дырок, Дег в пижаме искусственного шелка цвета бургундского вина, с «королевскими», под золото, аксельбантами (дом моделей «Лорд Тайрон»); я в обвислой ковбойке с длинными рукавами. Вид у нас разношерстный, малахольный и унылый.
— Надо нам все-таки ввести униформу в нашем балагане, — говорит Клэр.
— После революции, Клэр. После революции, — отвечает Дег.
Клэр ставит в микроволновую печь научно усовершенствованный попкорн.
— Мне всегда казалось, что я не еду ставлю в эту штуку, — говорит она, набирая на писклявом пульте время готовки, — а вставляю топливные стержни в реактор. — Она с силой захлопывает дверцу.
ТРУЩОБНАЯ РОМАНТИКА ПИТАНИЯ: феномен, когда пища доставляет удовольствие не своими вкусовыми качествами, а за счет сложного комплекса социальных коннотаций, ностальгических импульсов и упаковочной семиотики: «Мы с Карен купили тюбик „Мультивипа“ вместо настоящих сливок, так как подумали, что синтезированные из нефти искусственные сливки — именно то, чем жены летчиков из Пенсаколы потчевали своих мужей в начале 60-х, отмечая их повышение по службе».
ТЕЛЕПРИТЧИ: повседневное морализаторство на базе телесериалов: «Ну это прям как в той серии, когда Йен потерял очки!»
КЬЮ-ЭМ-ПЭ (QUELLE МЕРЗОПАКОСТЬ). Полный облом: «Джейми тридцать шесть часов припухал в римском аэропорту — ну просто Кью-Эм-Пэ, да и только».
КЬЮ-ЭС-БЭ (QUELLE СТИЛЕВАЯ БЕЗГРАМОТНОСТЬ). Жуткая безвкусица: «Ну, это была полная Кью-Эс-Бэ. Малярские шаровары, прикинь! Это же 1979-й, всякий дурак знает!»
— Поосторожней, — кричу я.
— Извини, Энди. Я расстроена. Ты не представляешь, как мне сложно находить друзей моего пола. Если с кем я и дружила, это всегда были парни. Девицы только и знают, что юбками шуршать. Они видят во мне конкурентку. Наконец я в кои-то веки нашла стоящую подругу — и она уезжает в тот же день, когда меня бросает самое сильное наваждение моей жизни. Так что уж потерпи мои закидоны.
— Поэтому ты сегодня была такая кислая возле бассейна?
— Да. Она попросила меня помалкивать насчет ее отъезда. Прощания ей ненавистны.
Идея с монастырем, похоже, задела Дега за живое.
— Ничего не выйдет, — говорит он. — Тоже мне мадонна-блудница. Чтоб я на это купился?
— Дег, а никто тебя этим и не покупает. Что-то ты начал по-тобиасовски выражаться. И уж вряд ли она считает монашество своим жизненным призванием — так что оставь свой скепсис. Дай ей шанс. — Клэр вновь усаживается на табуретку. — И вообще, тебе бы больше понравилось, если бы она осталась в Палм-Спрингс и продолжала заниматься все тем же самым? Тебе бы понравилось через год-другой бегать с ней в супермаркет «Вонс» за одноразовыми шприцами? Или ты подыскал бы ей хорошую партию — какого-нибудь типа со съезда дантистов, чтобы она заделалась домохозяйкой в Пало-Альто?
В микроволновке громко лопается первое зернышко кукурузы; и до меня доходит, что Дег дуется не только потому, что отвергнут Элвиссой, но и из зависти — он восхищается ее решимостью изменить и упростить свою жизнь.
— Она отреклась от мирских благ, я так понимаю, — говорит он.
— Ее вещи достанутся соседкам по квартире, бедняжкам. У этой девушки СГДВ: синдром гипертофированно дурного вкуса. Абажуры в виде собачек да всякий «decoupage».
— Даю ей три месяца.
Клэр старается перекричать шквальные разрывы кукурузных зерен:
— Я не собираюсь до посинения обсуждать эту тему, Дег. Пусть ее порывы банальны, пусть они обречены на провал — нечего над ними издеваться. Чья бы корова мычала, атвоя бы… Господи, уж ты-то должен понимать, чего стоит попытка выкинуть из жизни все свое дерьмо? Элвисса вырвалась вперед, обогнала тебя, согласись! Она уже на следующем уровне. А ты, хоть и бросил мегаполис и свой бизнес-шмизнес, все еще цепляешься — за свою машину, свои сигареты, звонки по междугородке, коктейли, за свою точку зрения. Ты по-прежнему хочешь все контролировать. Ее поступок не глупее твоего ухода в монастырь, а уж бог-то свидетель, сколько раз ты нам насчет этих своих планов толковал.
Кукуруза — очень к месту — перестает взрываться; Дег пялится на свои ноги. Смотрит на них, словно это два ключа на колечке, а он не может вспомнить, от каких они замков.
— Господи. Ты права. Сам себе не верю. Знаешь, как я себя чувствую? Как будто мне двенадцать лет, и я снова в Онтарио, и снова окатил бензином машину и себя; мне кажется — я в абсолютной глубокой заднице.
— Вылазь из задницы, Беллингхаузен. Просто закрой глаза, — говорит Клэр. — Закрой глаза и взгляни внимательно на то, что ты пролил. Вдохни запах будущего.
* * *
Красная лампочка — штука забавная, но глаза утомляет. Перебираемся в мою комнату — настал час «рассказов на сон грядущий». Горит огонь в камине, на своей овальной циновке блаженно посапывают собаки. Разместившись на моей застеленной покрывалом «Гудзонов залив» кровати, мы едим кукурузу; невероятно сильное ощущение тепла и уюта среди желтых восковых теней, которые дрожат на деревянных стенах, увешанных моими пожитками: блеснами, панамками, пальмовыми листьями, пожелтевшими газетами, тут же вышитые бисером ремни, веревки, ботинки и карты. Простые предметы для ничем не осложненной жизни.
Первой заговорила Клэр.
РАССТАНЬСЯ С ТЕЛОМ
Жила—была бедная маленькая богатая девочка по имени Линда. Она была наследницей огромного фамильного капитала, семена которого впервые проросли на ниве работорговли в Джорджии, размножились текстильными фабриками в Массачусетсе и Коннектикуте, рассеялись на запад сталелитейными заводами на Мононгахила-ривер в Пенсильвании и в конце концов принесли здоровые плоды в виде газет, кино-и авиаиндустрии в Калифорнии. Однако ж, пока деньги семьи умудрялись постоянно множиться и подстраиваться под эпоху, у самой семьи это не получалось. Она съеживалась, тощала и вырождалась, пока от нее не остались только два человека: Линда и ее мать Дорис. Линда жила в каменном особняке в сельском имении в Делавэре, но ее мать вспоминала делавэрский адрес, только когда заполняла налоговую декларацию. Она даже не приезжала туда по многу лет — ибо была она светской львицей, и обитала она в Париже, и жизнь ее была одним непрерывным полетом в первом классе. А вот если бы она туда приезжала, то, возможно, смогла бы помешать тому, что случилось с Линдой.
Понимаете, детство у Линды было безоблачное, как и у всех маленьких богатых девочек, — единственное дитя в детской на верхнем этаже каменного замка, где каждый вечер отец читал ей сказки, усадив к себе на колени. Под потолком порхали и пели десятки маленьких ручных канареек, иногда спускавшихся им на плечи и всегда запускавших клювы в прекрасные яства, приносимые горничными. Но однажды отец не пришел — и больше не приходил никогда. Какое-то время, от случая к случаю, сказки пыталась читать мать, но это уже было не то — от нее пахло спиртным; мать ударялась в слезы и отмахивалась от птиц, когда те подлетали. И птицы перестали подлетать.
Шло время, и в свои восемнадцать-двадцать лет Линда превратилась в прекрасную, но очень несчастную женщину, постоянно ищущую человека, идею, место, которые могли бы спасти ее от… ну, в общем, от ее жизни. Линда ощущала привилегированность и бессмысленность своего существования — абсолютное одиночество. К своему солидному наследству она питала смешанное чувство — чувство вины (ей не пришлось бороться за место под солнцем), но одновременно и чувство своей высокородности и избранничества, которые, как она сама знала, до добра не доводят. Ее бросало из стороны в сторону.
Как все по-настоящему богатые и/или красивые и/или известные люди, она никогда не могла быть полностью уверена, реагируют ли люди на нее самое — лучик света, заключенный в капсуле плоти, — или они видят лишь лотерейный выигрыш, доставшийся ей при рождении. Она всегда была готова дать отпор вымогателям и вралям, рифмоплетам и шарлатанам.
Еще одна вещь, которую вы должны знать о Линде: она была умна. Могла поддержать разговор о квантовой физике — кварках и лептонах, бозонах и мезонах — и могла при этом отличить подлинного специалиста от человека, который просто прочел на эту тему статью в журнале. Она знала названия большинства цветов на свете и могла купить все цветы на свете. Она бывала в аудиториях Вильямс-колледжа и вкушала коктейли с кинозвездами в заоблачных бархатных высях Манхэттена, освещенных эпилептически мигающими лампами. Часто она в одиночку путешествовала по Европе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Завернув за угол, мы идем дальше.
— Вообрази, Эндрю: сорок восемь часов назад малютка Дег был еще в Неваде, — продолжает он, усаживаясь на капот зеленого, убийственно дорогого гоночного «астонмартина» со съемным верхом и закуривая сигарету с фильтром. — Можешь вообразить?
Теперь мы в стороне от главней магистрали, на неосвещенной боковой улочке, где так глупо припарковано дорогостоящее «кресло» Дега. Задняя часть «астон-мартина» завалена картонными коробками с бумагами, одеждой, всяким хламом — просто мусорное ведро бухгалтера. Такое впечатление, что хозяин планирует скоропалительный побег из города. Для нашей дыры очень даже вероятная версия.
— Ночевал я в маленьком мотеле «семейное предприятие», в какой-то глухомани. Стены обшиты сосновыми сучковатыми панелями, лампы из пятидесятых, на стенах эстампы с оленями…
— Дег, слезь с машины. Что-то мне тут неуютно.
— …и пахло розовым гостиничным мылом — знаешь, малюсенькие такие брусочки. Боже, как я обожаю этот запах. Такой мимолетный.
Я в ужасе: Дег прожигает огненным цветком своей сигареты дырки в крыше машины.
— Дег! Что ты делаешь, прекрати! Опять за старое?!
— Эндрю, говори по-ти-ше. Будь так добр. Куда девалась твоя крутизна?
— Дег, с меня хватит. Я ухожу.
Я отступаю на несколько шагов. Дег, как я уже говорил, вандал. Я безуспешно пытаюсь понять его поведение; то, что на прошлой неделе он поцарапал «катласс-сюприм»,, было лишь одним-единственным звеном в длинной цепи сходных событий. Похоже, он нападает исключительно на те автомобили, у которых на бамперах отвратительные (с его точки зрения) наклейки. Естественно, осмотрев заднюю часть машины, я обнаруживаю наклейку: «СПРОСИТЕ, КАК ДЕЛИШКИ У МОИХ ВНУЧАТ».
— Вернись, Палмер. Я заканчиваю. Через секунду. Кроме того, я хотел открыть тебе одну тайну.
Я останавливаюсь.
— Тайна касается моего будущего, — произносит он. Плюнув на здравый смысл, я возвращаюсь.
— Дег, прожигать дырки… ну просто идиотизм какой-то.
— Успокойся, парень. Это считается мелким хулиганством. Статья 594 уголовного кодекса штата Калифорния. Просто дадут по рукам. Да никто и не видит.
Он стряхивает небольшую щепотку пепла с краев отверстия, оставленного сигаретой.
— Я хочу открыть гостиницу на полуострове Баха-Калифорниа. И если не ошибаюсь — я ближе к этому, чем ты думаешь.
— Что?
— Вот чем я хочу заниматься в будущем. Открыть гостиницу.
— Отлично. Теперь пошли.
_ Нет, — он закуривает еще одну сигарету. — Сначала я тебе ее опишу.
— Только быстро.
— Я хочу открыть гостиницу в Сан-Фелипе. Баха имеет форму иголки, а Сан-Фелипе — на ее восточной стороне. Малюсенькая деревушка, вокруг одни пески, заброшенные урановые рудники да пеликаны. Открою маленькое такое заведение, только для друзей и чудаков, а в обслугу наберу исключительно старух-мексиканок, офигительных красавцев-серфингистов и прихиппованных ребят и девушек, у которых от наркоты мозги стали как швейцарский сыр. В баре будет принято пришпиливать к стенам и потолку деньги и визитки, а единственным источником света будут десятиваттовые лампочки, скрытые за подвешенными к потолку скелетами кактусов. Вечерами мы будем стирать друг другу с носов цинковую мазь, пить коктейли с ромом и рассказывать истории. Кто расскажет хорошо, может за постой не платить. В туалет тебя не пустят, пока не напишешь фломастером на стене что-нибудь смешное. И все комнаты будут обшиты сучковатыми сосновыми панелями, а в качестве сувенира каждому достанется маленький кусочек мыла.
Должен признаться, на словах гостиница Дега была хоть куда, но мне все же хотелось уйти.
— Прекрасно, Дег. В смысле, идея у тебя прекрасная, это без дураков, только давай смотаемся отсюда, ладно?
— Да, наверно. Я… — Он смотрит на то место, где прожигал дырку, пока я отвернулся. — Уя…
— Что случилось?
— О черт!
Алый уголек сигареты упал внутрь, в коробку с бумагами и прочим хламом. Дег соскакивает с машины, и мы оба завороженно смотрим, как маленький жаркий язычок проедает себе дорогу через пачку газет; вроде бы исчезает, но вдруг — у-уф — коробка мгновенно — так взлаивает разбуженная собака — воспламеняется, озарив наши искаженные ужасом лица злорадной желтой усмешкой.
— О черт!
— Бежим!
Меня уже нет. Мы оба несемся вниз по улице, сердца наши застряли где-то в глотках, оборачиваемся мы лишь однажды, и то на секунду, через два квартала, чтобы увидеть худшее из возможных последствий — «астон-мартин», объятый малиновой лавой шипучего пламени, радостной гренкой растекается по мостовой.
— Черт, Беллингхаузен, это самый кретинский, самый долбаный из фортелей, на какие ты способен.
Мы снова бежим, я впереди (сказываются занятия аэробикой). Дег сворачивает за угол позади меня, и вдруг я слышу тихий возглас и глухой удар. Обернувшись, я вижу, что Дег — везет как утопленнику! — налетел на Шкипера Всех Народов, бродягу из «Долины уродцев», который иногда захаживает в бар «У Ларри» (а Шкипером его прозвали, потому что фуражка у него — как у капитана из телесериала).
— Здорово, Дег. Бар закрыт?
— Привет, Шкип. А то. Опаздываю на свиданьице. Надо бежать, — уже на ходу говорит он, салютуя Шкиперу рукой, словно яппи, лицемерно обещающий как-нибудь вместе отобедать.
Пробежав еще десяток кварталов, мы в изнеможении, еле переводя дух, останавливаемся и начинаем класть земные поклоны.
— Никто не должен знать об этом проколе, Эндрю. Понял? Никто. Даже Клэр.
— Я что, похож на анэнцефала? Блин. Уф, уф, уф.
— А как же Шкипер? — спрашиваю я. — Думаешь, у него хватит ума сделать очевидный вывод?
— Он? Не-а. У него мозги давно превратились в тосол.
— Ты уверен?
— Да. — Мы опять можем свободно дышать. — Быстро. Назови десять рыжеволосых покойников, — командует Дег.
— Что?
— У тебя пять секунд. Раз, два, три… Я задумываюсь.
— Джордж Вашингтон, Дэнни Кей…
— Он еще жив.
— Нет, мертв.
— И то правда. Призовое очко.
Остаток нашего путешествия от бара до дома был не столь занимателен.
Я НЕ РЕВНУЮ
Говорят, Элвисса, покинув наш бассейн, тем же вечером оседлала дворняжку («оседлать дворняжку» — стильный синоним словосочетания «поехать автобусом компании „Грейхаунд“). Ее путешествие в северо-западном направлении длилось четыре часа: в Санта-Барбаре она вылезла и устроилась на новую работу — и зацените на какую! Садовником в монастырь. Мы сражены, на все сто процентов сражены этой краткой вестью.
— Вообще-то, — льет бальзам на рану Клэр, — это не настоящий монастырь. Женщины там ходят в мешковатых черных сутанах — японщина этакая — и коротко стригутся. Я видела в проспекте. Кроме того, она всего лишь ухаживает за садом.
— В проспекте?
— Ужас ужасом погоняет.
— Да, такой сложенный вдвое, как меню пиццерии, буклетик, его Элвиссе прислали вместе с письмом о ее зачислении. (Боже милосердный…) Она нашла работу по бумажке на доске объявлений «Новости нашего прихода»; говорит, ей нужно проветрить сознание. Но я другое подозреваю: ей кажется, что туда может занести Кертиса, и она хочет оказаться в нужном месте в нужное время. Эта женщина отлично умеет держать язык за зубами, когда хочет.
Мы сидим у меня на кухне, развалившись на табуретках из опаленной сосны, какие ставят у стойки бара; верх у них пурпурный, стеганный ромбиками, а ножки обгрызены собаками. Эти стулья месяц назад я бесплатно уволок с одной мрачноватой распродажи -ликвидировалось имущество должников из кооперативного дома на Пало-Фиеро-роуд. Для вящей «атмосферы» Дег вкрутил в патрон над столом модняцкую красную лампочку, а в данный момент смешивает кошмарные коктейли с кошмарными названиями, которым научился у подростков, заполонивших город на весенних каникулах. («Физра с минетом», «Химиотерапия», «Безголовая королева выпускного бала» — кто только выдумывает эти названия?)
Все одеты в «наряды для рассказов на сон грядущий»: Клэр во фланелевом домашнем халатике, отороченном кружевом из прожженных сигаретами дырок, Дег в пижаме искусственного шелка цвета бургундского вина, с «королевскими», под золото, аксельбантами (дом моделей «Лорд Тайрон»); я в обвислой ковбойке с длинными рукавами. Вид у нас разношерстный, малахольный и унылый.
— Надо нам все-таки ввести униформу в нашем балагане, — говорит Клэр.
— После революции, Клэр. После революции, — отвечает Дег.
Клэр ставит в микроволновую печь научно усовершенствованный попкорн.
— Мне всегда казалось, что я не еду ставлю в эту штуку, — говорит она, набирая на писклявом пульте время готовки, — а вставляю топливные стержни в реактор. — Она с силой захлопывает дверцу.
ТРУЩОБНАЯ РОМАНТИКА ПИТАНИЯ: феномен, когда пища доставляет удовольствие не своими вкусовыми качествами, а за счет сложного комплекса социальных коннотаций, ностальгических импульсов и упаковочной семиотики: «Мы с Карен купили тюбик „Мультивипа“ вместо настоящих сливок, так как подумали, что синтезированные из нефти искусственные сливки — именно то, чем жены летчиков из Пенсаколы потчевали своих мужей в начале 60-х, отмечая их повышение по службе».
ТЕЛЕПРИТЧИ: повседневное морализаторство на базе телесериалов: «Ну это прям как в той серии, когда Йен потерял очки!»
КЬЮ-ЭМ-ПЭ (QUELLE МЕРЗОПАКОСТЬ). Полный облом: «Джейми тридцать шесть часов припухал в римском аэропорту — ну просто Кью-Эм-Пэ, да и только».
КЬЮ-ЭС-БЭ (QUELLE СТИЛЕВАЯ БЕЗГРАМОТНОСТЬ). Жуткая безвкусица: «Ну, это была полная Кью-Эс-Бэ. Малярские шаровары, прикинь! Это же 1979-й, всякий дурак знает!»
— Поосторожней, — кричу я.
— Извини, Энди. Я расстроена. Ты не представляешь, как мне сложно находить друзей моего пола. Если с кем я и дружила, это всегда были парни. Девицы только и знают, что юбками шуршать. Они видят во мне конкурентку. Наконец я в кои-то веки нашла стоящую подругу — и она уезжает в тот же день, когда меня бросает самое сильное наваждение моей жизни. Так что уж потерпи мои закидоны.
— Поэтому ты сегодня была такая кислая возле бассейна?
— Да. Она попросила меня помалкивать насчет ее отъезда. Прощания ей ненавистны.
Идея с монастырем, похоже, задела Дега за живое.
— Ничего не выйдет, — говорит он. — Тоже мне мадонна-блудница. Чтоб я на это купился?
— Дег, а никто тебя этим и не покупает. Что-то ты начал по-тобиасовски выражаться. И уж вряд ли она считает монашество своим жизненным призванием — так что оставь свой скепсис. Дай ей шанс. — Клэр вновь усаживается на табуретку. — И вообще, тебе бы больше понравилось, если бы она осталась в Палм-Спрингс и продолжала заниматься все тем же самым? Тебе бы понравилось через год-другой бегать с ней в супермаркет «Вонс» за одноразовыми шприцами? Или ты подыскал бы ей хорошую партию — какого-нибудь типа со съезда дантистов, чтобы она заделалась домохозяйкой в Пало-Альто?
В микроволновке громко лопается первое зернышко кукурузы; и до меня доходит, что Дег дуется не только потому, что отвергнут Элвиссой, но и из зависти — он восхищается ее решимостью изменить и упростить свою жизнь.
— Она отреклась от мирских благ, я так понимаю, — говорит он.
— Ее вещи достанутся соседкам по квартире, бедняжкам. У этой девушки СГДВ: синдром гипертофированно дурного вкуса. Абажуры в виде собачек да всякий «decoupage».
— Даю ей три месяца.
Клэр старается перекричать шквальные разрывы кукурузных зерен:
— Я не собираюсь до посинения обсуждать эту тему, Дег. Пусть ее порывы банальны, пусть они обречены на провал — нечего над ними издеваться. Чья бы корова мычала, атвоя бы… Господи, уж ты-то должен понимать, чего стоит попытка выкинуть из жизни все свое дерьмо? Элвисса вырвалась вперед, обогнала тебя, согласись! Она уже на следующем уровне. А ты, хоть и бросил мегаполис и свой бизнес-шмизнес, все еще цепляешься — за свою машину, свои сигареты, звонки по междугородке, коктейли, за свою точку зрения. Ты по-прежнему хочешь все контролировать. Ее поступок не глупее твоего ухода в монастырь, а уж бог-то свидетель, сколько раз ты нам насчет этих своих планов толковал.
Кукуруза — очень к месту — перестает взрываться; Дег пялится на свои ноги. Смотрит на них, словно это два ключа на колечке, а он не может вспомнить, от каких они замков.
— Господи. Ты права. Сам себе не верю. Знаешь, как я себя чувствую? Как будто мне двенадцать лет, и я снова в Онтарио, и снова окатил бензином машину и себя; мне кажется — я в абсолютной глубокой заднице.
— Вылазь из задницы, Беллингхаузен. Просто закрой глаза, — говорит Клэр. — Закрой глаза и взгляни внимательно на то, что ты пролил. Вдохни запах будущего.
* * *
Красная лампочка — штука забавная, но глаза утомляет. Перебираемся в мою комнату — настал час «рассказов на сон грядущий». Горит огонь в камине, на своей овальной циновке блаженно посапывают собаки. Разместившись на моей застеленной покрывалом «Гудзонов залив» кровати, мы едим кукурузу; невероятно сильное ощущение тепла и уюта среди желтых восковых теней, которые дрожат на деревянных стенах, увешанных моими пожитками: блеснами, панамками, пальмовыми листьями, пожелтевшими газетами, тут же вышитые бисером ремни, веревки, ботинки и карты. Простые предметы для ничем не осложненной жизни.
Первой заговорила Клэр.
РАССТАНЬСЯ С ТЕЛОМ
Жила—была бедная маленькая богатая девочка по имени Линда. Она была наследницей огромного фамильного капитала, семена которого впервые проросли на ниве работорговли в Джорджии, размножились текстильными фабриками в Массачусетсе и Коннектикуте, рассеялись на запад сталелитейными заводами на Мононгахила-ривер в Пенсильвании и в конце концов принесли здоровые плоды в виде газет, кино-и авиаиндустрии в Калифорнии. Однако ж, пока деньги семьи умудрялись постоянно множиться и подстраиваться под эпоху, у самой семьи это не получалось. Она съеживалась, тощала и вырождалась, пока от нее не остались только два человека: Линда и ее мать Дорис. Линда жила в каменном особняке в сельском имении в Делавэре, но ее мать вспоминала делавэрский адрес, только когда заполняла налоговую декларацию. Она даже не приезжала туда по многу лет — ибо была она светской львицей, и обитала она в Париже, и жизнь ее была одним непрерывным полетом в первом классе. А вот если бы она туда приезжала, то, возможно, смогла бы помешать тому, что случилось с Линдой.
Понимаете, детство у Линды было безоблачное, как и у всех маленьких богатых девочек, — единственное дитя в детской на верхнем этаже каменного замка, где каждый вечер отец читал ей сказки, усадив к себе на колени. Под потолком порхали и пели десятки маленьких ручных канареек, иногда спускавшихся им на плечи и всегда запускавших клювы в прекрасные яства, приносимые горничными. Но однажды отец не пришел — и больше не приходил никогда. Какое-то время, от случая к случаю, сказки пыталась читать мать, но это уже было не то — от нее пахло спиртным; мать ударялась в слезы и отмахивалась от птиц, когда те подлетали. И птицы перестали подлетать.
Шло время, и в свои восемнадцать-двадцать лет Линда превратилась в прекрасную, но очень несчастную женщину, постоянно ищущую человека, идею, место, которые могли бы спасти ее от… ну, в общем, от ее жизни. Линда ощущала привилегированность и бессмысленность своего существования — абсолютное одиночество. К своему солидному наследству она питала смешанное чувство — чувство вины (ей не пришлось бороться за место под солнцем), но одновременно и чувство своей высокородности и избранничества, которые, как она сама знала, до добра не доводят. Ее бросало из стороны в сторону.
Как все по-настоящему богатые и/или красивые и/или известные люди, она никогда не могла быть полностью уверена, реагируют ли люди на нее самое — лучик света, заключенный в капсуле плоти, — или они видят лишь лотерейный выигрыш, доставшийся ей при рождении. Она всегда была готова дать отпор вымогателям и вралям, рифмоплетам и шарлатанам.
Еще одна вещь, которую вы должны знать о Линде: она была умна. Могла поддержать разговор о квантовой физике — кварках и лептонах, бозонах и мезонах — и могла при этом отличить подлинного специалиста от человека, который просто прочел на эту тему статью в журнале. Она знала названия большинства цветов на свете и могла купить все цветы на свете. Она бывала в аудиториях Вильямс-колледжа и вкушала коктейли с кинозвездами в заоблачных бархатных высях Манхэттена, освещенных эпилептически мигающими лампами. Часто она в одиночку путешествовала по Европе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21