Море затопит такие центры цивилизации, как Ленинград, Бостон, Венеция, сотни других портов и густонаселённых прибрежных областей разных стран. Произойдёт это или нет — ответ может быть найден на шельфовом леднике Росса.
Вот почему и в Институте географии АН СССР, где я работаю, и в Арктическом и Антарктическом научно-исследовательском институте, которому подчинены советские антарктические экспедиции, высказались за то, чтобы принять предложение. Я был назначен руководителем наших исследований.
Сложнее было с подготовкой оборудования для экспедиции. И вот тут настала пора ввести ещё одно действующее лицо — Виктора Загороднова. Он пришёл к нам в институт лет восемь назад. Молодой человек с окладистой «геологической» бородой, в штормовке спросил, не нужны ли лаборанты…
Витя оказался незаменимым работником. Он готовился писать диплом по электронике в Московском энергетическом институте и имел умные руки рабочего человека. Умел сваривать, работать на всех станках, мог собрать любую электронную схему и, что тоже немаловажно, любил экспедиционную жизнь.
— Понимаешь, Витя, — говорил я ему, — на нашу долю в Проекте приходится выяснение вопроса, тает или намерзает лёд у нижней поверхности ледника. Чтобы ответить на него, имеются разные пути. Один из них — взять образцы по всей толще ледника, и если у нижней поверхности идёт намерзание, то образцы нижних горизонтов окажутся состоящими из морского льда. Толщина его позволит сказать, какова скорость намерзания. Этот путь, — продолжал я, — уже наметился. В Ленинграде, в Институте Арктики и Антарктики, работает инженер и изобретатель Валентин Морев. Он создал лёгкое и надёжное буровое оборудование для проникновения в толщу ледников.
Мы с Моревым начинали эту работу ещё на дрейфующей станции «Северный Полюс 19» много лет назад. Специальное нагревательное устройство, питаемое электричеством с поверхности, позволяет протаивать лёд так, что не только образуется скважина, но можно и поднять на поверхность её сердцевину, то есть керн. Каждый раз, когда труба бура заполняется керном, бур вынимают, а пространство, где он находился, заполняют свежей порцией спирта. Это предохраняет скважину от замерзания…
Был и второй путь — придумать и сделать приборы, чтобы поместить их под ледник и по ним судить о характере происходящих процессов: например, разместить в море под ледником Росса специальные датчики, которые бы точно регистрировали положение нижней поверхности ледника. Тогда сравнение наблюдений, произведённых через достаточно длительное время, позволило бы получить величину таяния — или же намерзания — за этот период.
А что, если, проткнув ледник насквозь, опустить через лёд длинную штангу, тал, чтобы верхний конец её оставался в скважине и со временем навечно вмёрз в ледник, а нижняя часть штанги ушла бы в море, под ледник? Тогда можно было бы укрепить на ней открывающийся под водой зонтик, без материи конечно, и на каждую его спицу поместить датчики, смотрящие вверх…
От таких датчиков можно посылать какие-то сигналы вверх через воду, они достигнут ледяного дна ледника, отразятся от него, пойдут обратно вниз. Через некоторое время они достигнут тех же датчиков. Если измерить время, прошедшее с момента посылки сигналов вверх до их прихода обратно, и знать скорость распространения этих сигналов в воде, то легко определяется и расстояние от датчиков до нижней поверхности ледника. При таянии у дна ледника это расстояние будет расти, при намерзании — уменьшаться во времени. Витя посоветовал попробовать использовать в качестве таких сигналов ультразвук. С его помощью расстояние можно мерить с большой точностью.
Идея эта показалась заманчивой, и я предложил Виктору, которому предстояло работать над дипломным проектом в МЭИ, сконцентрировать своё внимание на вопросах распространения ультразвуковых волн в воде.
Шло время. Бурами Морева мы пробурили уже не один ледник: на Кавказе, Памире, Полярном Урале, а Виктор защитил диплом, в котором были и ультразвук, и вода, и лёд в нужном сочетании. Правда, когда я как один из руководителей дипломного проекта предложил включить в него описание будущего эксперимента на леднике Росса, сотрудники кафедры скептически улыбнулись: «Вы лучше уберите все это, диплом и так хороший, а с вашей экзотикой он будет выглядеть несерьёзно». Мы не возражали, ведь главный вывод дипломной работы всё равно оставался — предложенный «зонтик» должен работать.
Я сообщил в штаб Проекта, в город Линкольн, об ультразвуковом устройстве и о том, что хотел бы взять с собой инженера Виктора Загороднова. Сообщил также и о том, что мы можем пробурить ледник своими силами. Предложения были приняты, правда, не целиком: бурение с отбором образцов по всей толще ледника руководство Проекта оставляло за собой.
— Считай, что ты уже член Проекта, — сказал я Виктору.
Но он встретил мои слова недоверчиво:
— Что?… Вы думаете, мы полетим со своими самодельными штучками в Америку и Антарктиду?
— Да, да, Витя! Всё будет хорошо…
Сначала мы должны будем лететь в Вашингтон, потом в Линкольн, потом в Лос-Анджелес — отправной пункт антарктической экспедиции, потом на Гавайские острова — там мы заправимся, а уж оттуда — прыжок в Новую Зеландию, где в городе Крайстчерч получим тёплую одежду, и дальше, через океан, тоже самолётом, на станцию Мак-Мёрдо — главную американскую базу в Антарктиде.
— Эта дорога мне хорошо известна, — говорил я Виктору, — так что не заблудимся. С Мак-Мёрдо перелетим в центр ледника Росса. Американцы пробурят для нас дыру, мь опустим под лёд наш «зонтик» и…
Говоря это, я чувствовал, что Витя не верит Ни одному моему слову. По-видимому, никто до сих пор не рисовал ему воздушных замков так откровенно и беззастенчиво. Однако это не помешало ему с энтузиазмом взяться за изготовление «зонтиков»…
К этому времени белая равнина ледника Росса была разделена на карте сериями линий, обозначенных цифрами и буквами, на квадраты со стороной около пятидесяти километров, и в каждом углу каждого квадрата на местности были установлены вехи, положение которых очень точно определялось с помощью спутника. Наблюдая за изменением координат с течением времени, можно было судить о скорости движения льда и его направления.
Тяжёлые американские самолёты начали летать над ледником, и радиолокационная аппаратура, установленная на них, позволила определить толщину ледника и глубину моря под ледником. На основе полученной информации было выбрано место для бурения, оно пришлось на пересечение линий «J» (по-английски произносится «джей») и 9 (по-английски — «найн»). В связи с этим будущую станцию решили назвать просто: лагерь J9, что по-английски звучит «Джей-Найн».
Бурение на станции стало главной частью Проекта. Однако первая же попытка пробурить ледник в районе лагеря, где толщина льда превышала четыреста метров, закончилась неудачей. Так же закончилась и вторая попытка, в следующем сезоне.
Между тем началось изучение и других шельфовых ледников Антарктиды. Известный полярник академик Алексей Фёдорович Трёшников, в то время директор Арктического и Антарктического научно-исследовательского института в Ленинграде, возглавил комплекс работ по изучению шельфовых ледников в составе Советских антарктических экспедиций. В 1975 году участники одной из этих экспедиций во главе с океанологом Львом Саватюгиным прошли термобуром Морева насквозь более четырехсот метров толщи шельфового ледника в районе станции Новолазаревская. Они успели даже опустить через скважину планктонную сеть в надежде получить ответ на вопрос, есть ли там жизнь. Но скважина замёрзла слишком быстро. Сеть и аппаратура так и остались где-то у дна… Наконец нам пришло письмо из-за океана. Лихорадочное оформление выездных документов, сбор и упаковка тысяч килограммов различного оборудования. В последнюю минуту решили всё-таки взять с собой бур Морева и лёгкую буровую лебёдку, которую сделал Виктор. Ведь бурение у наших коллег шло плохо, год за годом Проект откладывался. Конечно, неудобно было без особой надобности предлагать американцам своё оборудование, но всё же мы решили подстраховаться и, как потом выяснилось, правильно сделали.
Пришли в себя после сборов только тогда, когда самолёт взлетел и взял курс на Вашингтон. Впереди нас ждали бесконечные аэродромы и пересадки, ровно столько, сколько я обещал Виктору…
На шельфовом леднике Росса
Когда распахиваются двери самолёта в Антарктиде, первое, что чувствуешь, — это холодный и очень сухой воздух. Масса света, невероятно яркого солнца. Когда мы прилетели из Мак-Мёрдо в лагерь «Джей-Найн», нас встретил Джон Клаух. Весь чёрный от загара, грязи и копоти, со смертельно усталыми глазами. Ведь днём надо было бурить, а ночью принимать самолёты (они почти всегда почему-то приходили ночью). И колоссальная ответственность.
Вместе с нами на «Джей-Найн» прилетела группа учёных из разных стран. И все они ждали одного — скважину. Биологи намеревались опустить под лёд сети и узнать, есть ли там что-нибудь живое. Но для этого нужна была скважина. Геологи хотели взять грунт со дна подледникового моря. Но для этого нужна была скважина. Океанологи привезли с собой вертушки для определения скоростей течений и бутылки для отбора проб воды — им тоже нужна была скважина.
Лагерь «Джей-Найн» представлял собой абсолютно плоскую, сверкающую, на солнце ледяную Пустыню, в середине которой стояли несколько зелёных стандартных палаток, похожих на длинные, поваленные на бок и наполовину зарытые в снег бочки. Их здесь называли «джеймсвей» Снаружи палатки были обтянуты ветронепроницаемой материей, а изнутри — слоями теплоизоляции. Поэтому одна — две соляровые печки, поставленные в «джеймсвей», делали его вполне сносным для жилья и работы.
Три палатки имели служебное назначение, и в них размещались штаб, лаборатория и кают-компания с кухней, туалетом и душем. Рядом со штабной палаткой колыхался ярко-оранжевый «сачок» матерчатого конуса, напоминающий, что сюда прилетают, самолёты, и торчали покосившиеся удочки радиомачт. «Спальных» палаток, или «слипинг квортерс», было две. Как это обычно бывает на полярных станциях, окна в них, вне зависимости от того, ночь это или полдень, были занавешены, и входить туда надо было на цыпочках, чтобы не разбудить спящих грохотом сапог по фанерному полу.
Когда наши глаза привыкли к полумраку после ослепительного солнца «улицы», мы увидели, что справа и слева от центрального прохода стоят массивные железные кровати. Расстояние между ними было достаточное, чтобы уместилась высокая тумбочка, в которую каждый обитатель мог убрать свои личные вещи. Несколько кроватей выглядели образцово. Но большинство представляли собой беспорядочные горы одеял, курток, книг, сушащихся носков, ботинок и сапог. Тихо, успокоительно гудел огонь в ближайшей печурке. С двух-трех кроватей в каждом ряду доносилось тяжёлое мерное сопение. В таких палатках всегда, в любое время суток, несколько человек спят после работы.
На высоте головы стоящего человека в палатке всегда тепло, хотя, судя по многочисленным солнечным лучикам, проникающим в щели, вентиляция — на высоте.
Сопровождающий показывает на образцовые койки. Его жест понятен — эти койки ваши!
Пора работать. Пошли в палатку науки. Это было полупустое помещение в центре посёлка. У одной из стен рядом со входом — грубо сколоченный из неструганых досок стол, на котором, поблёскивая экраном, стоит серый ящик телевизионной установки, предназначенной для наблюдений под ледником. Рядом — микрофон походной радиостанции. Передняя стенка палатки перед столом Джона была смело вспорота острым ножом, так что образовалось естественное окно с видом на лебёдку с телевизионным кабелем. Если радио откажет, то можно подавать команды прямо в окно. Но для всего этого сначала нужна была всё та же скважина через ледник.
Вводная инструкция Джона была краткой. Он представил нас тем, кто был в палатке, потом вывел на улицу, подвёл к сугробу, из которого торчали доски и бревна, показал на ящик гвоздей.
— Инструмент лежит в помещении электростанции. Поработаете — отнесёте на место. Делайте стол, ставьте рядом с моим и начинайте работать. Вопросы есть? — и Джон ушёл, шатаясь от усталости.
Мы яростно пилили доски. Ребята молча наблюдали за нами. Довольно быстро мы сколотили прекрасный на наш взгляд, огромный и очень прочный стол. Снова пришёл Джон Клаух.
— Так, сделали стол? Хорошо, но он слишком большой… Игор, сделай его наполовину короче, а то другим места не останется.
Витя, как и я, ощущавший на себе напряжённое внимание присутствующих, зашептал:
— Игорь Алексеевич, не надо резать, это они нарочно, издеваются.
Но я уже не раз работал с этими людьми и знал, что, как правило, никто из них ничего не делает и не говорит попусту, поэтому обижаться не надо,
— Витя, — сказал я, — режь!
Через час был сделан второй стол, поменьше, но не менее прочный.
В общем молчании кто-то вдруг произнёс: — Ого-го! По такому столу запросто могут пройти русские танки!
Но по тону сказанного, по общему доброжелательному хохоту было ясно, что стол понравился и нас приняли.
«Звёздный час» Джима Браунинга
А дела со скважиной по-прежнему шли плохо. Первоклассное оборудование, годами создававшееся в США для бурения этого ледника, выходило из строя — узел за узлом. Все, что могло ломаться, сломалось. Все, что могло вмёрзнуть в лёд, вмёрзло так, что ничего уже нельзя было ни выколоть, ни вытаять. Не помогли ни горячая сода, которую лили в скважину, ни электронагревательные спирали, ни бесконечные авралы…
Положение спас инженер и изобретатель из маленького американского городка Лебанон Джим Браунинг. Джим никогда раньше не был в Антарктиде и о предполагаемом бурении узнал случайно из газет. Уже перед самым отъездом американской экспедиции в Антарктиду Джим предложил ей свои услуги и был принят. И вот наступил «звёздный час» Джима. Он решил протаять ледник пламенем похожей на огромный примус горелки, работающей на обычном керосине. Так среди ровной, сверкающей на солнце ледяной пустыни появились гигантский компрессор, сжимающий воздух для этого примуса, и толстые шланги для подачи сжатого воздуха и керосина на расстояние, равное по крайней мере толщине ледника, то есть почти на полкилометра.
Но подавать вниз, в скважину, такую плеть шлангов оказалось совсем непросто. Она была совершенно неподъёмной. На снег под плеть положили всё, что могло хоть как-то скользить, — нарты, саночки вертолётных спасательных комплектов, просто листы фанеры. Все люди со станции выстроились вдоль уходящей вдаль змеи шлангов и изо всех сил по команде дёргали пульсирующие, казалось, готовые лопнуть, оборваться шланги. А ведь, кроме нас, эту плеть тянула ещё и механическая лебёдка. Медленно, метр за метром подвигался в глубь ледника ревущий, окутанный паром и дымом «примус», а за ним и шланги. Постепенно тянуть их стало легче: большая часть уже висела в скважине. Мы поняли это, когда оставшаяся на снегу плеть вдруг сама прыгнула в скважину и нам пришлось броситься на снег, чтобы своими телами удержать её.
Вот так за восемь часов была насквозь про бурена вся толща. Вода подлёдного моря, устремившаяся в скважину, вырвалась из устья фонтаном окатив многих. Но это был радостный фонтан. Вытащить плеть обратно было уже проще, хот; и здесь ожидал сюрприз: наш «примус», как оказалось, страшно коптил. Вытаскивая шланги из скважины, мы чувствовали себя трубочистами.
…Наконец, в чёрное, напоминающее вход в угольную шахту устье скважины ушла телевизионная камера, увешанная лампами подсветки. Была глубокая, залитая светом незаходящего полярного солнца ночь, Джон Клаух по радио давал осторожные команды оператору лебёдки, приближал телекамеру к горизонту, где должно было быть дно: «Ещё вниз на два фута!»… — «Ещё на фут!» «Ещё…» Все молчали и только чёткие: «Есть на фут, сэр!…» — ответы оператора нарушали тишину. И вдруг на пустом экране появились пятнышки, тени — дно моря. «Стоп машина!» — рявкнул Джон. «Есть стоп, сэр!» — как эхо ответил усиленный динамиком взволнованный голос оператора. Все заворожено смотрели на покачивающуюся картинку на экране. И вдруг раздался общий вздох: медленно пересекая экран, помахивая хвостиком, плыло глазастое существо… Так на дне этого, казалось бы, мёртвого моря была открыта жизнь.
Геологи взяли пробы грунта со дна. И опять удивление: дно подлёдного моря сложено очень мягкими, похожими на серую глину, но очень старыми отложениями. Уже на глубине нескольких сантиметров от поверхности их возраст оказался около 5 — 10 миллионов лет. Почему? Может быть, ещё недавно ледник был так толст, что касался дна и поэтому соскрёб всё, что было моложе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Вот почему и в Институте географии АН СССР, где я работаю, и в Арктическом и Антарктическом научно-исследовательском институте, которому подчинены советские антарктические экспедиции, высказались за то, чтобы принять предложение. Я был назначен руководителем наших исследований.
Сложнее было с подготовкой оборудования для экспедиции. И вот тут настала пора ввести ещё одно действующее лицо — Виктора Загороднова. Он пришёл к нам в институт лет восемь назад. Молодой человек с окладистой «геологической» бородой, в штормовке спросил, не нужны ли лаборанты…
Витя оказался незаменимым работником. Он готовился писать диплом по электронике в Московском энергетическом институте и имел умные руки рабочего человека. Умел сваривать, работать на всех станках, мог собрать любую электронную схему и, что тоже немаловажно, любил экспедиционную жизнь.
— Понимаешь, Витя, — говорил я ему, — на нашу долю в Проекте приходится выяснение вопроса, тает или намерзает лёд у нижней поверхности ледника. Чтобы ответить на него, имеются разные пути. Один из них — взять образцы по всей толще ледника, и если у нижней поверхности идёт намерзание, то образцы нижних горизонтов окажутся состоящими из морского льда. Толщина его позволит сказать, какова скорость намерзания. Этот путь, — продолжал я, — уже наметился. В Ленинграде, в Институте Арктики и Антарктики, работает инженер и изобретатель Валентин Морев. Он создал лёгкое и надёжное буровое оборудование для проникновения в толщу ледников.
Мы с Моревым начинали эту работу ещё на дрейфующей станции «Северный Полюс 19» много лет назад. Специальное нагревательное устройство, питаемое электричеством с поверхности, позволяет протаивать лёд так, что не только образуется скважина, но можно и поднять на поверхность её сердцевину, то есть керн. Каждый раз, когда труба бура заполняется керном, бур вынимают, а пространство, где он находился, заполняют свежей порцией спирта. Это предохраняет скважину от замерзания…
Был и второй путь — придумать и сделать приборы, чтобы поместить их под ледник и по ним судить о характере происходящих процессов: например, разместить в море под ледником Росса специальные датчики, которые бы точно регистрировали положение нижней поверхности ледника. Тогда сравнение наблюдений, произведённых через достаточно длительное время, позволило бы получить величину таяния — или же намерзания — за этот период.
А что, если, проткнув ледник насквозь, опустить через лёд длинную штангу, тал, чтобы верхний конец её оставался в скважине и со временем навечно вмёрз в ледник, а нижняя часть штанги ушла бы в море, под ледник? Тогда можно было бы укрепить на ней открывающийся под водой зонтик, без материи конечно, и на каждую его спицу поместить датчики, смотрящие вверх…
От таких датчиков можно посылать какие-то сигналы вверх через воду, они достигнут ледяного дна ледника, отразятся от него, пойдут обратно вниз. Через некоторое время они достигнут тех же датчиков. Если измерить время, прошедшее с момента посылки сигналов вверх до их прихода обратно, и знать скорость распространения этих сигналов в воде, то легко определяется и расстояние от датчиков до нижней поверхности ледника. При таянии у дна ледника это расстояние будет расти, при намерзании — уменьшаться во времени. Витя посоветовал попробовать использовать в качестве таких сигналов ультразвук. С его помощью расстояние можно мерить с большой точностью.
Идея эта показалась заманчивой, и я предложил Виктору, которому предстояло работать над дипломным проектом в МЭИ, сконцентрировать своё внимание на вопросах распространения ультразвуковых волн в воде.
Шло время. Бурами Морева мы пробурили уже не один ледник: на Кавказе, Памире, Полярном Урале, а Виктор защитил диплом, в котором были и ультразвук, и вода, и лёд в нужном сочетании. Правда, когда я как один из руководителей дипломного проекта предложил включить в него описание будущего эксперимента на леднике Росса, сотрудники кафедры скептически улыбнулись: «Вы лучше уберите все это, диплом и так хороший, а с вашей экзотикой он будет выглядеть несерьёзно». Мы не возражали, ведь главный вывод дипломной работы всё равно оставался — предложенный «зонтик» должен работать.
Я сообщил в штаб Проекта, в город Линкольн, об ультразвуковом устройстве и о том, что хотел бы взять с собой инженера Виктора Загороднова. Сообщил также и о том, что мы можем пробурить ледник своими силами. Предложения были приняты, правда, не целиком: бурение с отбором образцов по всей толще ледника руководство Проекта оставляло за собой.
— Считай, что ты уже член Проекта, — сказал я Виктору.
Но он встретил мои слова недоверчиво:
— Что?… Вы думаете, мы полетим со своими самодельными штучками в Америку и Антарктиду?
— Да, да, Витя! Всё будет хорошо…
Сначала мы должны будем лететь в Вашингтон, потом в Линкольн, потом в Лос-Анджелес — отправной пункт антарктической экспедиции, потом на Гавайские острова — там мы заправимся, а уж оттуда — прыжок в Новую Зеландию, где в городе Крайстчерч получим тёплую одежду, и дальше, через океан, тоже самолётом, на станцию Мак-Мёрдо — главную американскую базу в Антарктиде.
— Эта дорога мне хорошо известна, — говорил я Виктору, — так что не заблудимся. С Мак-Мёрдо перелетим в центр ледника Росса. Американцы пробурят для нас дыру, мь опустим под лёд наш «зонтик» и…
Говоря это, я чувствовал, что Витя не верит Ни одному моему слову. По-видимому, никто до сих пор не рисовал ему воздушных замков так откровенно и беззастенчиво. Однако это не помешало ему с энтузиазмом взяться за изготовление «зонтиков»…
К этому времени белая равнина ледника Росса была разделена на карте сериями линий, обозначенных цифрами и буквами, на квадраты со стороной около пятидесяти километров, и в каждом углу каждого квадрата на местности были установлены вехи, положение которых очень точно определялось с помощью спутника. Наблюдая за изменением координат с течением времени, можно было судить о скорости движения льда и его направления.
Тяжёлые американские самолёты начали летать над ледником, и радиолокационная аппаратура, установленная на них, позволила определить толщину ледника и глубину моря под ледником. На основе полученной информации было выбрано место для бурения, оно пришлось на пересечение линий «J» (по-английски произносится «джей») и 9 (по-английски — «найн»). В связи с этим будущую станцию решили назвать просто: лагерь J9, что по-английски звучит «Джей-Найн».
Бурение на станции стало главной частью Проекта. Однако первая же попытка пробурить ледник в районе лагеря, где толщина льда превышала четыреста метров, закончилась неудачей. Так же закончилась и вторая попытка, в следующем сезоне.
Между тем началось изучение и других шельфовых ледников Антарктиды. Известный полярник академик Алексей Фёдорович Трёшников, в то время директор Арктического и Антарктического научно-исследовательского института в Ленинграде, возглавил комплекс работ по изучению шельфовых ледников в составе Советских антарктических экспедиций. В 1975 году участники одной из этих экспедиций во главе с океанологом Львом Саватюгиным прошли термобуром Морева насквозь более четырехсот метров толщи шельфового ледника в районе станции Новолазаревская. Они успели даже опустить через скважину планктонную сеть в надежде получить ответ на вопрос, есть ли там жизнь. Но скважина замёрзла слишком быстро. Сеть и аппаратура так и остались где-то у дна… Наконец нам пришло письмо из-за океана. Лихорадочное оформление выездных документов, сбор и упаковка тысяч килограммов различного оборудования. В последнюю минуту решили всё-таки взять с собой бур Морева и лёгкую буровую лебёдку, которую сделал Виктор. Ведь бурение у наших коллег шло плохо, год за годом Проект откладывался. Конечно, неудобно было без особой надобности предлагать американцам своё оборудование, но всё же мы решили подстраховаться и, как потом выяснилось, правильно сделали.
Пришли в себя после сборов только тогда, когда самолёт взлетел и взял курс на Вашингтон. Впереди нас ждали бесконечные аэродромы и пересадки, ровно столько, сколько я обещал Виктору…
На шельфовом леднике Росса
Когда распахиваются двери самолёта в Антарктиде, первое, что чувствуешь, — это холодный и очень сухой воздух. Масса света, невероятно яркого солнца. Когда мы прилетели из Мак-Мёрдо в лагерь «Джей-Найн», нас встретил Джон Клаух. Весь чёрный от загара, грязи и копоти, со смертельно усталыми глазами. Ведь днём надо было бурить, а ночью принимать самолёты (они почти всегда почему-то приходили ночью). И колоссальная ответственность.
Вместе с нами на «Джей-Найн» прилетела группа учёных из разных стран. И все они ждали одного — скважину. Биологи намеревались опустить под лёд сети и узнать, есть ли там что-нибудь живое. Но для этого нужна была скважина. Геологи хотели взять грунт со дна подледникового моря. Но для этого нужна была скважина. Океанологи привезли с собой вертушки для определения скоростей течений и бутылки для отбора проб воды — им тоже нужна была скважина.
Лагерь «Джей-Найн» представлял собой абсолютно плоскую, сверкающую, на солнце ледяную Пустыню, в середине которой стояли несколько зелёных стандартных палаток, похожих на длинные, поваленные на бок и наполовину зарытые в снег бочки. Их здесь называли «джеймсвей» Снаружи палатки были обтянуты ветронепроницаемой материей, а изнутри — слоями теплоизоляции. Поэтому одна — две соляровые печки, поставленные в «джеймсвей», делали его вполне сносным для жилья и работы.
Три палатки имели служебное назначение, и в них размещались штаб, лаборатория и кают-компания с кухней, туалетом и душем. Рядом со штабной палаткой колыхался ярко-оранжевый «сачок» матерчатого конуса, напоминающий, что сюда прилетают, самолёты, и торчали покосившиеся удочки радиомачт. «Спальных» палаток, или «слипинг квортерс», было две. Как это обычно бывает на полярных станциях, окна в них, вне зависимости от того, ночь это или полдень, были занавешены, и входить туда надо было на цыпочках, чтобы не разбудить спящих грохотом сапог по фанерному полу.
Когда наши глаза привыкли к полумраку после ослепительного солнца «улицы», мы увидели, что справа и слева от центрального прохода стоят массивные железные кровати. Расстояние между ними было достаточное, чтобы уместилась высокая тумбочка, в которую каждый обитатель мог убрать свои личные вещи. Несколько кроватей выглядели образцово. Но большинство представляли собой беспорядочные горы одеял, курток, книг, сушащихся носков, ботинок и сапог. Тихо, успокоительно гудел огонь в ближайшей печурке. С двух-трех кроватей в каждом ряду доносилось тяжёлое мерное сопение. В таких палатках всегда, в любое время суток, несколько человек спят после работы.
На высоте головы стоящего человека в палатке всегда тепло, хотя, судя по многочисленным солнечным лучикам, проникающим в щели, вентиляция — на высоте.
Сопровождающий показывает на образцовые койки. Его жест понятен — эти койки ваши!
Пора работать. Пошли в палатку науки. Это было полупустое помещение в центре посёлка. У одной из стен рядом со входом — грубо сколоченный из неструганых досок стол, на котором, поблёскивая экраном, стоит серый ящик телевизионной установки, предназначенной для наблюдений под ледником. Рядом — микрофон походной радиостанции. Передняя стенка палатки перед столом Джона была смело вспорота острым ножом, так что образовалось естественное окно с видом на лебёдку с телевизионным кабелем. Если радио откажет, то можно подавать команды прямо в окно. Но для всего этого сначала нужна была всё та же скважина через ледник.
Вводная инструкция Джона была краткой. Он представил нас тем, кто был в палатке, потом вывел на улицу, подвёл к сугробу, из которого торчали доски и бревна, показал на ящик гвоздей.
— Инструмент лежит в помещении электростанции. Поработаете — отнесёте на место. Делайте стол, ставьте рядом с моим и начинайте работать. Вопросы есть? — и Джон ушёл, шатаясь от усталости.
Мы яростно пилили доски. Ребята молча наблюдали за нами. Довольно быстро мы сколотили прекрасный на наш взгляд, огромный и очень прочный стол. Снова пришёл Джон Клаух.
— Так, сделали стол? Хорошо, но он слишком большой… Игор, сделай его наполовину короче, а то другим места не останется.
Витя, как и я, ощущавший на себе напряжённое внимание присутствующих, зашептал:
— Игорь Алексеевич, не надо резать, это они нарочно, издеваются.
Но я уже не раз работал с этими людьми и знал, что, как правило, никто из них ничего не делает и не говорит попусту, поэтому обижаться не надо,
— Витя, — сказал я, — режь!
Через час был сделан второй стол, поменьше, но не менее прочный.
В общем молчании кто-то вдруг произнёс: — Ого-го! По такому столу запросто могут пройти русские танки!
Но по тону сказанного, по общему доброжелательному хохоту было ясно, что стол понравился и нас приняли.
«Звёздный час» Джима Браунинга
А дела со скважиной по-прежнему шли плохо. Первоклассное оборудование, годами создававшееся в США для бурения этого ледника, выходило из строя — узел за узлом. Все, что могло ломаться, сломалось. Все, что могло вмёрзнуть в лёд, вмёрзло так, что ничего уже нельзя было ни выколоть, ни вытаять. Не помогли ни горячая сода, которую лили в скважину, ни электронагревательные спирали, ни бесконечные авралы…
Положение спас инженер и изобретатель из маленького американского городка Лебанон Джим Браунинг. Джим никогда раньше не был в Антарктиде и о предполагаемом бурении узнал случайно из газет. Уже перед самым отъездом американской экспедиции в Антарктиду Джим предложил ей свои услуги и был принят. И вот наступил «звёздный час» Джима. Он решил протаять ледник пламенем похожей на огромный примус горелки, работающей на обычном керосине. Так среди ровной, сверкающей на солнце ледяной пустыни появились гигантский компрессор, сжимающий воздух для этого примуса, и толстые шланги для подачи сжатого воздуха и керосина на расстояние, равное по крайней мере толщине ледника, то есть почти на полкилометра.
Но подавать вниз, в скважину, такую плеть шлангов оказалось совсем непросто. Она была совершенно неподъёмной. На снег под плеть положили всё, что могло хоть как-то скользить, — нарты, саночки вертолётных спасательных комплектов, просто листы фанеры. Все люди со станции выстроились вдоль уходящей вдаль змеи шлангов и изо всех сил по команде дёргали пульсирующие, казалось, готовые лопнуть, оборваться шланги. А ведь, кроме нас, эту плеть тянула ещё и механическая лебёдка. Медленно, метр за метром подвигался в глубь ледника ревущий, окутанный паром и дымом «примус», а за ним и шланги. Постепенно тянуть их стало легче: большая часть уже висела в скважине. Мы поняли это, когда оставшаяся на снегу плеть вдруг сама прыгнула в скважину и нам пришлось броситься на снег, чтобы своими телами удержать её.
Вот так за восемь часов была насквозь про бурена вся толща. Вода подлёдного моря, устремившаяся в скважину, вырвалась из устья фонтаном окатив многих. Но это был радостный фонтан. Вытащить плеть обратно было уже проще, хот; и здесь ожидал сюрприз: наш «примус», как оказалось, страшно коптил. Вытаскивая шланги из скважины, мы чувствовали себя трубочистами.
…Наконец, в чёрное, напоминающее вход в угольную шахту устье скважины ушла телевизионная камера, увешанная лампами подсветки. Была глубокая, залитая светом незаходящего полярного солнца ночь, Джон Клаух по радио давал осторожные команды оператору лебёдки, приближал телекамеру к горизонту, где должно было быть дно: «Ещё вниз на два фута!»… — «Ещё на фут!» «Ещё…» Все молчали и только чёткие: «Есть на фут, сэр!…» — ответы оператора нарушали тишину. И вдруг на пустом экране появились пятнышки, тени — дно моря. «Стоп машина!» — рявкнул Джон. «Есть стоп, сэр!» — как эхо ответил усиленный динамиком взволнованный голос оператора. Все заворожено смотрели на покачивающуюся картинку на экране. И вдруг раздался общий вздох: медленно пересекая экран, помахивая хвостиком, плыло глазастое существо… Так на дне этого, казалось бы, мёртвого моря была открыта жизнь.
Геологи взяли пробы грунта со дна. И опять удивление: дно подлёдного моря сложено очень мягкими, похожими на серую глину, но очень старыми отложениями. Уже на глубине нескольких сантиметров от поверхности их возраст оказался около 5 — 10 миллионов лет. Почему? Может быть, ещё недавно ледник был так толст, что касался дна и поэтому соскрёб всё, что было моложе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16