Поймав его взгляд, он весь оживился, залучился доброжелательностью и даже стал руками показывать, что всё обстоит очень просто: надо одеться и войти. Стоит понять, чего нельзя, как тут же поймешь, что можно.
- Мы выиграли войну, а они кайфуют на нашей территории, - громко проворчал проситель.
- Что ты, - охотно подхватил второй купальщик, до этого с некоторой завистью следивший за ним, - справедливости не было и нет!
Немец благодушно пошушукался с женой и переводчицей, отпил шампанского, зажег труб-ку, пыхнул ею несколько раз и вдруг, глядя вперед, сурово сосредоточился, как бы ища второе слово, которое надо сказать этой стране, чтобы навести в ней окончательный порядок. Но второе слово как-то долго не находилось, и немец явно загрустил.
...Чего нельзя сказать о стариках, пировавших направо от меня. Они вовсю расшумелись. Их было восемь человек. Они пришли сюда часа два назад. Те, что были помоложе, несли в руках кошелки с провизией и вином. Служители ресторана принесли стол и придвинули его к столику под тентом.
Старики расселись. Кажется, кроме посуды и боржома они всё принесли с собой: жареные куры, ореховое сациви, зелень, сыр. Они даже муку для мамалыги принесли с собой. Всего этого сейчас нет в ресторане, а там, где есть, достигает астрономических цен. Старикам, видимо из уважения к их почетному возрасту, разрешили явиться сюда с продуктами. Чем был вызван пир, мне так и не удалось узнать, потому что первоначальные тосты я прозевал, а когда обратил на них внимание, они, вероятно, и сами забыли о причине, собравшей их здесь.
Под тентом, лицом в мою сторону, сидели два самых колоритных старика: Тимур Асланович и Михаил Аркадьевич.
Тимур Асланович в прошлом знаменитый романтический актер местного театра. Сейчас это коренастый старик с желтеющей от старости, а точнее, львеющей гривой. Как он играл когда-то Отелло!
Когда, пламенный сам, объятый струящимся пламенем плаща, он вылетал на сцену, зал неистово рукоплескал! Чему? Страсти. Он играл страсть.
В те годы, приобщая народ к искусству, в театр нередко привозили деревенских зрителей. Один пастух, говорят, не менее горячий, чем наш Отелло, увидев сцену удушения Дездемоны, возможно даже приняв ее за попытку насилия, вырвал нож и прыгнул на сцену. Несчастье едва удалось отвратить.
Обком партии после такого случая из самых гуманных соображений запретил эту сцену, но труппа в летний сезон, играя в деревнях и диссидентствуя, своей волей восстанавливала ее. Правда, председатели колхозов, обычно сидевшие в первом ряду, с приближением трагической концовки вставали с места и зорко оглядывали зал, с тем чтобы вовремя осадить слишком впечатлительного зрителя, путающего искусство с жизнью.
При этом некоторые из них, в полном согласии с собственным мирным темпераментом, делали успокаивающие дирижерские движения рукой, как бы говоря: пиано, пиано.
На чаще, в согласии с более распространенным председательским темпераментом, они показывали залу кулак, и зал понимал, что надо успокоиться. Благодаря такой бдительности вспышки безумного сочувствия бедной Дездемоне гасились загодя и труппа продолжала диссидентствовать в деревнях.
После смерти Сталина и ареста Берия временно обессилевший обком вынужден был согласиться на эту сцену и во время игры в городе, правда приказав усилить бдительность пожарников в театре.
Вот таким актером он был когда-то Тимур Асланович. А теперь старость. Долгие прогулки по берегу. Кофе. Редкие кутежи. Мирно гудит за столом потухший вулкан. Но в кратер загляды-вать не советую - может дымнуть.
Михаил Аркадьевич высокий, прямой старик. Небольшая, нахохленная голова на длинной шее. Закатанные рукава светлой рубашки обнажают сильные руки рабочего, хотя он-то как раз и потомственный аристократ.
Лет десять тому назад мы с ним рыбачили в море. Он оглашал просторы залива могучей, разбойничьей песней "Атаман Кудеяр". Не скажу, что дельфины окружали нашу лодку, чтобы послушать его, но на берегу кое-кто останавливался и смотрел в море.
В тот день он меня перерыбачил в море и перепил на берегу. Правда, я его переел (свежая барабулька, где ты?), но это слабое утешение. Когда разговор коснулся литературы, он вдруг сказал, что, сидя на Лубянке, прочел роман Арагона "Коммунисты" и он ему понравился. Мы не будем здесь разбирать роман Арагона, но согласитесь, что это поразительно: сидя в коммунисти-ческой тюрьме, наслаждаться романом "Коммунисты".
- Я знал их во время французского Сопротивления, - сказал он, отвечая на мое недоуме-ние, - они были именно такими.
Ему сейчас под сто, но пока еще - тьфу! тьфу! не сглазить! - он человек сказочного здоровья. В судьбе оставшихся в живых российских аристократов есть что-то общее с судьбой американских негров. И те и другие прошли невероятный отбор на выживание, и в результате уцелели самые сильные.
Но трюмы кораблей, перевозивших заключенных в Магадан, были пострашнее трюмов шхун, доставлявших негров в Америку. А трескучий пламень морозов сибирских приисков сжигал вернее, чем солнце плантаций американского юга. И хотя у нас выжили действительно самые сильные, но их слишком мало осталось. И горько знать, что российское дворянство, за полстолетия вынесшее свой народ на гребень мировой культуры, уже никогда не будет в силах создать ни Пушкина, ни Льва Толстого.
У Михаила Аркадьевича прозвище Белобандит. Так следователь назвал его когда-то. Отец его состоял в свите принца Александра Петровича Ольденбургского. Жили они под Гагрой в своем имении.
Во время гражданской войны недоучившийся студент Московской консерватории ушел с Колчаком и испытал долгую одиссею эмиграции. После войны, опьяненный славой отечествен-ного оружия, запросился на родину, был выпущен, но потом, как и другие подобные ему энтузиасты, был арестован и попал в Магадан.
После Двадцатого съезда, уже из ссылки, вернулся в Абхазию. Сейчас живет в маленьком городке недалеко от Мухуса. До последнего времени, во всяком случае, работал автомехаником и хорошо зарабатывал. Настолько хорошо, что купил лошадь и чудом уцелевший фаэтон. Катает детей и сам наслаждается детскими воспоминаниями.
В начале века, мчась на первом автомобиле черноморского побережья, он привлекал всеобщее внимание. И теперь в конце века, на всеобщее удивление, катаясь на последнем, всеми забытом фаэтоне, он опять оказался первым!
Здесь еще знаменитый местный футболист конца тридцатых и начала сороковых годов. Что можно сказать о жизни, когда вдруг видишь любимого форварда своего детства усохшим старичком, попивающим кофе или перебирающим четки? Ничего не надо говорить. Тем более сейчас он пьет отнюдь не кофе. Еще об одном старике пару слов. Он всю жизнь был директором - типографии, музыкальной школы, табачной фабрики, сельхозвыставки, книжного магазина. Вечный директор. Нас много раз знакомили, но я никогда не мог запомнить его имени, я даже как бы забывал его имя, прежде чем он его произносил. Поэтому назовем его Мерцающий Партработник.
Но самое забавное, что я его знал с детства, и тогда он мне казался другим человеком. На моих глазах прошел роман его жизни. Такое внимание возможно только в детстве и только в маленьких городах, где ты всё видишь, а тебя не видят, потому что ты маленький, тебя не принимают всерьез.
Он проходил по нашей улице со своей юной женой. Видимо, они жили где-то поблизости. И я часто наблюдал такую сцену. Вот они уже идут по нашему кварталу. Видимо, о чем-то спорят.
И вдруг она вырывается вперед! Стук-стук-стук каблучками и проносится мимо меня, и я вижу лицо ее в красных пятнах ненависти и злобы. А он в это время, не ускоряя шаги, продолжа-ет идти, сохраняя мужественную сдержанность. Но я вижу, вижу сухонькое лицо, искаженное болью, и мне его безумно жалко. Куда они идут? Если в гости, не может ведь она прийти отдельно, а он отдельно? А если в кино? У кого билеты? Или они, начав спорить и зная, чем это кончится, сразу же разделяют свои билеты? Или они еще дома это делают, зная, что обязательно начнут спорить в дороге?
Я дивлюсь неутомимости ее злобы и как-то чувствую, что этот мотор внутри нее, а он - только повод. Я уже знаю, что она стерва, но еще не знаю, что это так называется.
А потом вдруг она куда-то исчезает и он проходит по улице один. А потом вдруг с ним появляется другая женщина и они дружно идут по улице и она никогда, никуда не выбегает. Самое смешное, что она внешне была похожа на предыдущую. И я тогда думал, что он их сначала спутал, а потом добрался до этой.
И до того мирно они всегда рядом проходили по нашей улице, что вскоре вместе с ними затопал малыш. А потом еще один ребенок, а потом третий.
Но после третьего ребенка он стал хозяйски вышагивать чуть впереди, а она с детьми чуть сзади. Иногда он самого меньшего держал на руках, но всё равно победно вышагивал чуть впереди. Иногда он самого старшего вел за руку, но всё равно чуть впереди, но при этом, конечно, никак не пытаясь оторваться от них, выбежать.
Потом они куда-то исчезли, видимо получили более удобную квартиру. А потом уже через многие годы я его встречал в качестве многообразных директоров, но, как бы давно познав его подлинную жизнь, о чем он, конечно, не подозревал, никак не мог вызвать в себе интерес к его мнимой жизни в качестве шахматной фигуры, которую таинственная рука время от времени переставляла на доске, никогда не спрашивая ее согласия, но и никогда не жертвуя ею, создавала всё новые и новые никому не ведомые комбинации. И, видимо в память о той подлинной жизни этого человека, я никак не мог запомнить его директорское имя в этой жизни.
...Когда я обратил внимание на стариков, все они были на хорошем взводе.
- Света из Одессы, говоришь? - вскрикнул глуховатый старик, сидевший спиной ко мне и помогавший ладонью правому уху.
- Свежая газета, говорю, Глухарь! - загудел Асланыч. - Твоя Света из Одессы уже пятьдесят лет назад туту в Одессу! А ты всё про нее!
- Мне послышалось, - с трогательной кротостью признался старик.
- Лучше я вам вот что расскажу, - снова загудел Асланыч, - у меня в Ачандарах родстве-нник был. Всю жизнь - винодел. Слава по всей Абхазии. И вот после войны, тогда Сталин у нас отдыхал, к моему родственнику приезжает генерал Власик, начальник охраны Сталина. Видно, Сталину рассказали про знаменитого винодела. И вот Власик заказывает ему вино для Хозяина. Крепость - шесть градусов, а сахаристость сейчас не помню. Помню, что большая.
"Можешь сделать?"
"Могу".
"Приготовь бочонок вина. Через две недели приеду".
И уезжает. Бедный мой родственник с ума сходит. За две недели естественным путем нельзя добиться такого. Но слово дал. Сознаваться поздно: Власик уехал. И он пошел на риск. Что будет, то и будет!
Он набухал в вино сахар и искусственным путем сделал, что они хотели. Власик приезжает, берет вино, уезжает. Мой родственник не знает, что будет: арестуют, не арестуют?
И вдруг опять приезжает Власик. Мой родственник ни жив ни мертв. Но Власик говорит: "Товарищу Сталину вино понравилось. К следующему году приготовь нам такое же вино".
Ну, теперь время есть, и мой родственник приготовил такое вино, какое они хотели, но естественным путем, без сахара.
Приехал Власик, взял бочонок вина и уехал. А Сталин в это время в Абхазии отдыхал. Через неделю Власик опять приезжает, чтобы забрать еще один бочонок вина. Настроение у него хорошее.
Согласился пообедать. Сидят закусывают, пьют.
"Как товарищу Сталину мое вино?" - спрашивает мой родственник.
"Хорошее вино, - отвечает Власик, - но то, которое ты сделал в первый раз, товарищу Сталину больше понравилось".
"Что делать, - вздыхает мой родственник, - не всё от нас зависит. От погоды тоже зависит".
Итак, Власик уехал довольный. То, что он приезжал за вином, мы все знали. А о том, что мой родственник проделал с вином для Сталина, мы узнали от него после Двадцатого съезда.
- Как ты не испугался Большеусого обмануть? - спрашиваю у него.
А он смеется.
- А что мне оставалось делать, - говорит, - я решил рискнуть. Раз, думаю, они в сельском хозяйстве ничего не понимают, значит, и в винах ничего не понимают. Так и получилось!
- Хо! Хо! Хо! Хо! - захохокали старики, восхищаясь опасным молодечеством ачандарско-го винодела.
- Слушай, Михаил Аркадьевич, - гуднул в его сторону старый актер, - ты же встречался с принцем Ольденбургским, который в Гагре правил. Ты, можно сказать, вырос у ног принца. Как он в винах разбирался?
- Великолепно, великолепно, - пробасил Михаил Аркадьевич, - он во всем разбирался.
- Расскажи о нем побольше. Тем более здесь тебя не все знают.
- Я Александра Петровича видел близко, как вас, - начал он, отодвигая от себя тарелку с ореховой подливой и куриной ножкой, как не слишком подходящих свидетелей его будущего рассказа. - У отца под Гагрой было имение. Сначала лошади, а потом автомобиль "ляурин-клемант". Тогда такая марка была. В семнадцать лет я скакал на нем по всем черноморским дорогам. Где ты, юность моя золотая?
Принц Ольденбургский устроил первое на Кавказе состязание автомобилей. Пробег Новороссийск - Гагра. Как сейчас помню, 21 сентября 1911 года двадцать девять машин выехало из Новороссийска. Какие люди за рулем, какие люди! Машина "мерседес" - ездок князь Шаховской! Машина "опель" - ездок барон Остен-Сакен! Машина "бенц" - ездок Меллер!
- Ты смотри - все дворяне! - воскликнул Глухарь.
- Как будто знали, что будут парижскими таксистами, - ехидно вставил Мерцающий Партработник.
- Да! Да! Господа! - уже воодушевленно клокотал Михаил Аркадьевич. Это трагедия! Но тогда в Гагре - военная музыка. Ля-ля-ля-ля! Нас встречает его высочество принц Ольден-бургский со свитой, в которой мой отец... Папочка, ты ли это улыбаешься мне?! Простите, друзья, простите...
Он вытащил платок, промокнул лицо и глаза и положил его перед собой, как бы на случай новой лирической надобности. Успокоился и продолжил теперь уже на более бравурной ноте:
- Вы никогда не догадаетесь, кто пришел первым! Вы думаете, ваш покорный слуга? Первой пришла машина, управляемая госпожой Старосельской! Были, были женщины в русских селеньях! Я пришел пятым, но не в этом дело.
Принц Ольденбургский устроил в городском скетинг-ринге ужин в честь участников пробега. Стол на двести персон. Вот он, российский размах!
На ужине черноморский губернатор, вице-президент императорского всероссийского автомобильного общества Свечин... забыл имя-отчество, прости Господи! Представители прессы, "Новое время".
А ужин? Осетрина холодная - соус провансаль! Кюлот де беф - соус мадера! Ветчина холодная - соус кумберленд!.. Где соус кумберленд?! Кому мешал соус кумберленд?.. Фрукты, вина, музыка!
- Вот это жизнь! - загудел старый актер. - А ты говоришь: Света из Одессы!
- Сколько же тебе лет?! - яростно вскричал Глухарь, как бы предчувствуя, что никогда не догонит его.
- Девяносто восемь, - с достоинством ответил Михаил Аркадьевич, словно гордясь своим длительным и верным браком с жизнью, - но порох еще есть. Я поставил своей задачей пережить советскую власть и почти выполнил ее. Но вот что удивительней всего, господа, вы не поверите, но это так! Когда мне стукнуло девяносто лет, я вдруг почувствовал, что начинаю привыкать к большевикам. Вы знаете, в них намечается порода, да и происхождение мое они начали уважать...
- Жрут лучше нас! Вот и вся порода! - пыхнул старый актер.
- Не без этого, - чуть подумав, согласился Михаил Аркадьевич. - Но теперь вроде демократы вылезают. К большевикам я уже почти привык, а демократов забыл. Трудно. Они мне сокращают жизнь.
- Если вы, дворяне, такие крепкие были, - крикнул Глухарь, - зачем власть отдали большевикам?!
- Война, Распутин, рок, - заклокотал Михаил Аркадьевич, - я оказался у Колчака. Но я даже ни разу не выстрелил... Я был музыкант. После разгрома мы ушли в Харбин. Оттуда я попал в Японию. Денег нет. Работы нет. Но у меня голос! Устроился в ресторане. Однажды пел даже перед микадо. Впоследствии ваше ЧК, нет, НКВД не могло мне этого простить. Уму непостижимо, как они это узнали! Но узнали!
- Хо! Хо! Хо! Хо! - с восторженным ужасом заудивлялись старики всевидящему оку.
- Неужели перед самим микадо пел? - спросил Мерцающий Партработник, поражаясь тому, что человек после такого падения еще остался жив.
- Было, было, пришлось, - сказал Михаил Аркадьевич, но тут его голос заглушил рокот пролетающего над ними пограничного вертолета. Подняв голову, он посмотрел на него, и теперь по его длинной морщинистой шее стало видно, как долго она несет эту нетяжелую голову. - Интересно, - сказал он, дождавшись тишины, - кто из вас знает, когда над Мухусом взлетел первый аэроплан?
Снова подняв голову, он показал пальцем в небо, старики, проследив за его пальцем, тоже посмотрели в небо, но ничего там не увидели и отрицательно замотали головами.
- Опять одна тысяча девятьсот одиннадцатый год!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39