— Это вы что, хотите меня уговорить, что кто-либо управляется с лопатой лучше узбека-крестьянина, да еще в три раза?
— Да нет, в самом деле очень здоровый народ. Поглядите сами.
— Ну и погляжу. А вы, Эспер Константинович, своим чередом подыщите еще десятка полтора узбеков.
— Владимир Николаевич, — ворвался в разговор я, — а кто этот Лишкин и почему он приезжал?
— Ах, Лишкин! — улыбнулся Толмачев. — Вы не глядите, что он такой невзрачный, он блестящий знаток своего дела. Мы вместе кончали археологический институт в 1883 году.
— Какое же это его дело? — спросил Листер.
— Древняя письменность и «реалиа», — ответил Толмачев, — вернее сказать, «материалиа». Он знаток бумаги, пергаментов, списков, столбцов, принадлежностей для письма, тушей, чернил и массы вещей, о которых редко кто думает. Там он орел.
Тем временем Рустам уже запряг лошадей, и мы совершили маленькую поездку в макбару, напились там чаю, обследовали окрестности и к четырем часам дня возвратились в лагерь.

4
По возвращении из макбары только Толмачев и Листер сели за план территории раскопок, как Борис ввел двух человек и представил их Толмачеву. Я перехватил взгляд Бориса — он сделал еле заметный знак Листеру.
— Вот, Владимир Николаевич, два новых землекопа, Петров и Осоргин.
— Здравствуйте, — обратился к ним Толмачев. — Откуда будете?
Те, сняв фуражки, прогудели осиплыми голосами:
— Тверские, батюшка.
— Далеко от Твери самой?
— Да нет, — ответил тот, кто был повыше ростом, — так, верст пятьдесят будет.
— Это в какую же сторону, к Клину?
— Да, к Клину.
— Далеко от железной дороги?
— Никак нет, близко.
— Уезд-то какой?
Крестьянин затруднился, потом торопливо подхватил:
— Да Клинский, батюшка, Клинский, какой же еще?
— У сестры моей в Тверской губернии имение, вернее, было. Думал, вы из тех краев. Ну ладно, копать умеете?
— Ну как же не уметь? Ишшо бы, сызмальства по крестьянству.
— Не пьете?
— Ни-ни.
— Пожалуй, подойдут, — вставил Листер.
— Ну, как знаете, — заключил разговор Толмачев и повернулся к карте.
Борис и новые рабочие вышли. Они производили неубедительное впечатление. Были все основания думать, что это друзья Бориса и Листера из тугаев — офицеры, загримировавшиеся и подыгрывавшие под крестьян. Правда, они мычали что-то неясное о том, откуда они, и если бы Толмачев продолжал расспросы, они, несомненно, сбились бы. Я вышел поглядеть на них еще раз. У высокого было неприятное лицо с крупными чертами, большим ртом и щупающими, бегающими серыми глазами навыкате. Другой, ростом поменьше, был очень широк в плечах, вероятно, отличался большой физической силой. Оба были неопрятные и небритые.
— Глеб, — обратился ко мне Листер, — займитесь-ка с новыми рабочими. Пусть один пойдет точить те новые лопаты к завтрашнему дню, а вы с другим разбейте еще четыре квадрата с западной стороны.
Я наморщил лоб. Терпеть не могу эти запад и восток и совершенно не ориентируюсь в странах света. Листер, по-видимому, понял мое замешательство и показал мне план.
— Хорошо, — сказал я.
Я взял высокого неприятного с собой, фамилия его была Петров, коренастого же, Осоргина, отправил точить запасные лопаты.
Найдя опорный колышек, я велел своему помощнику закрепить тесьму, а сам пошел с рулеткой и связкой колышков дальше. Он должен был глядеть, в створе ли я ставлю следующий колышек, и подавать мне знаки. Когда колышек был установлен, я подозвал его жестом и передал ему связку колышков, чтобы он в дальнейшем носил ее. Чтобы связка не рассыпалась, я придерживал ее двумя руками, и он принял ее от меня тоже обеими руками.
На его левой руке не хватало двух пальцев.
У меня екнуло сердце. Хассан говорил, что у того негодяя, который мучил и грабил их, Погребняка, не хватало на одной руке, — но на какой: правой или левой? — двух пальцев. Неужели этот «Петров» и есть Погребняк? Как быть уверенным?
Мы кончили разметку квадратов. Я не мог говорить с ним, так как боялся, что взглядом, дрожью в руках или в голосе выдам себя.
Близилось время ужина, мы вновь сошлись у палатки. Мне пришла в голову мысль.
— Эспер Константинович, а почему бы не сфотографировать нас всех?
Он с любопытством посмотрел на меня. Что это за новое дело?
— Останется память. Давайте!
Что-то блеснуло в глазах Листера, что я не мог объяснить. Вероятно, преследуя свою цель, он пошел мне навстречу.
— Ну что ж, давайте!.. Владимир Николаевич! — окликнул он Толмачева, — разрешите вас увековечить, очень просим.
— Не возражаю, — отозвался из палатки голос Толмачева.
Мы все вышли, сбежались на зов рабочие, засуетились, зашумели.
— Ну, а вы чего же? — позвал я новичков.
Те явно неохотно подошли. Толмачева усадили в центре, мы вытянулись по бокам и сзади двумя рядами. Я стоял крайним в переднем ряду и чувствовал чье-то дыхание на своей шее. Я чуть-чуть повернулся и краем глаза увидел за своей спиной заросшее щетиной лицо нового рабочего, беспалого Петрова.
— Ну, не шевелитесь, — уже командовал Листер. — Сейчас вылетит птичка. Раз, два...
При звуке «три» я быстро мотнул голову в сторону, чтобы прятавшийся за мной Петров целиком вышел на снимке, без сожаления пожертвовав шансом запечатлеть себя.
Ночью я проявил негатив и убедился в том, что своим резким движением я действительно частично испортил снимок. На месте меня было мутное пятно, зато Петров вышел очень отчетливо.
Утром с восходом солнца и еще до общего подъема я отпечатал несколько снимков и обрезал тот край, где находились я и Петров. Затем я вывесил снимок у штаба.
После завтрака все столпились около палатки, рассматривая и комментируя общий снимок. Если Листер заметил, что я обрезал отпечатки, и ничего не сказал, это было мне на руку. Но какая игра была у него?
Пройдя по толпе, я задел рукой Рустама и поманил его движением глаз за собой. Когда мы оказались одни, я передал Рустаму один из полных отпечатков и сказал ему, чтоб тотчас же ехал в кишлак и показал его Хассану. Рустам бережно завернул снимок в платок, спрятал под халатом на груди, запряг лошадь, разбудил еще спавшую Лейлу и, попрощавшись со мной, уехал.

5
На следующий день мы снова все вышли к раскопу.
Первое время я в глубине души ждал, что лопаты ударят о что-либо твердое и на свет появится колонна здания, или невиданная статуя, или по крайней мере монета, но к обеденному перерыву наивный пыл прошел и на смену ему пришло некоторое разочарование, усталость и раздражение.
За столом Толмачев и Листер обменялись какой-то шуткой по моему адресу. Затем Толмачев сказал, обращаясь ко мне:
— Не торопитесь, Глеб. Настройте себя так, что хотя у нас и есть то, что называется точным предположением, где искать, мы можем ничего не найти ни в этом году, ни в следующем и, может быть, совсем ничего не найдем.
— Как — совсем? — ужаснулся я.
— Очень просто. Семя так глубоко посеяно, что срок его всхода две тысячи сто пятьдесят лет, а вы бросите копать, когда пройдет всего лишь две тысячи сто сорок девять.
Я молчал.
— Ну ладно, шутки в сторону, тут на верный месяц работы лопатами без малейшей надежды найти что-либо, пока мы не углубимся по крайней мере на четыре сажени.
— Почему четыре? — спросил я.
— Это высчитано по средней глубине отложений, но может быть и несколько меньше и гораздо больше. Может случиться и так, что все сокровища, по которым томятся Эрмитаж и другие музеи мира, залегли на вершок левее, чем то место, где мы, окончательно отчаявшись, бросили раскопки. Ну ладно, ладно, — закончил Толмачев, видя мое вытянутое лицо, — не думайте об этом, надейтесь на лучшее. А пока что давайте-ка поедем сегодня на перевал. Возьмем с собой двух узбеков. Захватите с собой бинокли, буссоль, геологический молоток и сумки. Сделаем маленькую глазомерную съемку.
Мы сели в лодку, узбеки перевезли нас через Голубое озеро и остались при лодке; мы же, Толмачев, Листер и я, начали подъем сначала по осыпи, а потом по каменной крутизне наверх, на перевал, где в незапамятное время произошел обвал, запрудивший реку и превративший ее в озеро. Несмотря на возраст, Толмачев оказался проворным и неутомимым ходоком. Ступал он мягко и уверенно, как медведь, и лишь по настоянию Листера несколько раз соглашался на отдых.
Временами Толмачев останавливался, протягивая руку за геологическим молотком, который ему подавал Листер, откалывал кусочек породы и клал его в сумку, которую нес я. В результате этого мы добрались до вершины перевала не раньше чем часа через полтора. Солнце еще не зашло и обливало сильным, но уже не слепящим светом и гладь озера, и наш лагерь, и ленточку реки, и узкую дорогу на противоположном берегу. Все было ясно видно, как на ладони, или, вернее, как на топографической карте.
— Ну-с, вот, милостивые государи, — проговорил Толмачев, — арабские источники утверждают, что именно в этом месте было найдено древнее, городище эллинистической эпохи, оставшееся от греков или их наемников. По данным Гидрографического управления и Главной физической обсерватории, которые я захватил из Петербурга (он все еще, по привычке, звал его Петербургом), уровень озера остается почти стабильным. Один из учеников славного Мушкетова нашел подземные выходы озера по ту сторону перевала, Географическое же общество разработало мне три возможных варианта уровня озера: один с учетом усыхания Центральной Азии, другой, исходящий из теории циклических изменений климата, и третий, который кажется мне наиболее приемлемым, предполагающий, что климат Туркестана при небольших вековых колебаниях в историческое время остается почти стабильным. В конце концов, две тысячи лет — слишком незначительная величина в истории земли, чтобы можно было говорить о фундаментальных сдвигах. Поэтому мы и копаем именно здесь и не уйдем, пока не найдем городища и не истратим на это все силы, все упорство, всю изобретательность и смекалку.
Мы с Листером с интересом слушали эту маленькую импровизированную лекцию на вершине того самого перевала, где когда-то могли стоять вооруженные копьями воины Александра Македонского, а позже в дамасской броне посланцы Саладина и в более новое время монгольские воины с луками и стрелами, в кожаных доспехах, на своих маленьких степных конях.
— А ну, давайте поглядим кругом в бинокли и возьмем опознавательные точки, — сказал Толмачев, — мне нужен маленький обзорный план.
Листер подал Толмачеву буссоль, сам же вынул планшет и приготовился наносить точки по указанию Толмачева, внимательно оглядывавшего окрестности в бинокль.
Вынул свой бинокль и я и для начала навел его на наш лагерь. Бинокль был превосходный, военный, восьмикратный, как позже мне сказал Листер, один из тех, что мы привезли в поезде из Петрограда.
«Вот узбеки еще копают, — говорил я себе по мере того, как различал детали. — Вон дымятся круглые котлы, наверно, скоро будет ужин. Вон Соснов и три мушкетера. Где же Борис? А вот он, недалеко от котлов. А где же новые рабочие, Петров и Осоргин? Их нигде нет». Я опять навел бинокль на Бориса, ожидая найти их вблизи него, но нет, никого не было.
Я еще раз обвел биноклем лагерь, а затем навел его на тугаи. Я различил пронизывавшие их белые ниточки проточной воды, соединявшиеся с озером. Потом я оглядел покрытое травой пространство, отделявшее лагерь от тугаев, и, пристально всмотревшись, уловил в ней какое-то змееобразное движение, не такое, при котором волнуется или склоняется от ветра вся трава, а словно по ней прокладывают дорожку. Постой, что это? Это так же, как в тот раз, когда Борис оставил под желтым полотенцем письмо и за ним приползли. И сейчас, видно, кто-то полз, но не в лагерь, а от него. Я обвел биноклем пространство вокруг и заметил, что змейки ползли в разных направлениях. Я хотел было схватить за руку Толмачева и обратить его внимание, но потом подумал о Листере и воздержался.
— Азимут пятнадцать градусов, кусты можжевельника, — раздался голос Толмачева.
— Есть, — отозвался Листер, что-то быстро отмечая на плане.
Я продолжал приглядываться к змейкам. Одна ползла от нас к тугаям, три же змейки тянулись с разных гонцов и почему-то навстречу первой.
— Азимут девяносто градусов, седловина, — диктовал Толмачев.
Теперь змейки встретились.
— Азимут сто тридцать пять градусов, выходы гипса...
Внезапно я увидел, как на том месте, где встретились змейки, что-то стало подыматься, будто змея становилась на хвост. Я лихорадочно подкрутил бинокль и узнал нашего бородатого рабочего. Поднялись и другие фигуры в серых узбекских халатах.
— Азимут двести пятнадцать градусов, ущелье, — говорил Толмачев.
Что это? Бородатый рабочий Петров отчаянно вертелся, молотя руками. Один из полуподнявшихся людей вновь упал в траву. Вот получилась какая-то общая куча. Бородатый вырвался из рук остальных.
— Двести сорок пять градусов, двойной пик...
В лучах заходящего солнца сверкнули длинные блестящие полоски. Так мог отражать свет только металл. Ножи сверкнули в нескольких направлениях, опустились, упала и фигура бородатого.
— Двести семьдесят пять градусов, летовка...
Теперь три змейки поползли прочь от места, где произошла свалка. Я опустил бинокль. Так вот конец драмы в предтугайской траве, случайным и безмолвным свидетелем которой я стал. Во всем этом было какое-то особое зрительное своеобразие. Было так странно смотреть издали с большой высоты и наблюдать всю сцену, как игру кукол. Не видно отчетливо лиц, не слышно ни одного звука — какая-то молчаливая, страшная пантомима...
— Глеб, вы что, не слышите, мы окликаем вас в третий раз.
Я оглянулся. Толмачев и Листер уже уходили.
— Давайте спускаться.
Я положил бинокль в футляр и замкнул шествие. Я не переставал думать о виденном. Я понял все, что случилось. Это могли быть только Хассан и его люди. Ведь я послал им наш снимок, они опознали Погребнякова — человека без двух пальцев, — Хассан с охотниками выследили его, поймали на ничьей земле между лагерем и тугаями и убили. И я им дал этого человека. На минуту у меня сжалось сердце. Я был причиной смерти человека. Но тут же перед глазами встали ограбленные дехкане, повешенные узбеки, умирающие дети.
Я сжал челюсти. Что ж, кровь за кровь. Во всяком случае, кровь злодея за кровь невинных жертв. Я помог им отомстить. Нет, это не был акт мести — это был акт правосудия, только в этих тугаях и в этих условиях была своя форма его: быстрая, немедленная, беспощадная и не менее справедливая.
Глава IX
«ЗАДИГ» ВОЛЬТЕРА

1
На следующее утро Толмачев очень рано уехал в город; рабочие с утра вышли под наблюдением трех мушкетеров копать траншеи. Листер и Борис нигде не появлялись и, следовательно, оставались дома. Утро было полно нервного ожидания: должна была распутаться вчерашняя история. Я лег на койку у себя в палатке и стал наблюдать сквозь отогнутый полог.
Часов около восьми появился Борис, огляделся как бы невзначай кругом, прошел на край лагеря — я ясно видел его — и вновь повесил на дерево желтое полотенце — сигнал. Через некоторое время в траве началось змееобразное движение, и не в одном месте, а по крайней мере в четырех. Люди ползли медленно, часто останавливаясь и оглядываясь. Неподалеку от лагеря змейки сошлись, и одна из них поползла по направлению к желтому полотенцу. Борис сидел на корточках, и там в течение десяти минут происходил какой-то разговор. После этого змейки поползли обратно. Борис вернулся, зашел ко мне в палатку, удостоверился, что я сплю, и направился в палатку к Листеру. Я прошел за ним и остановился с внешней стороны палатки.
— Сегодня утром, — услышал я голос Бориса, — приполз мой друг, передал мне обещанный кусочек бумаги для вас — помните, мы говорили, — велел хранить его дороже жизни. Это ваш паспорт.
— Давайте, — сказал Листер, вероятно протягивая руку.
Наступило молчание. Рассматривал ли Листер свой новый паспорт?
Борис быстро и, видимо, волнуясь продолжал:
— Я уже вчера думал, что что-то неладно. Сейчас были пластуны, сказали — ночью Погребнякова нашли зарезанным в траве. Кругом вытоптано, как будто шла отчаянная борьба.
Наступило молчание. В тишине раздался медленный и грозный голос Листера:
— Почему он оказался там?
— Не знаю, — ответил Борис. — Разве только у него было какое-то условие сноситься со своими по ночам. Я ему строго-настрого запретил отлучаться из лагеря. Не могу ума приложить.
— Не можете ума приложить? Стоило мне уйти на несколько часов, как убивают нужнейшего человека. Но вы-то были здесь?
— Но как я мог знать? — растерянно оправдывался Борис.
— Как мог знать? А не знали ли вы все это наперед?
— Я? — ахнул Борис.
Из палатки послышался шум отодвигаемого стула, медленные, тяжелые шаги. Другие — быстрые, суетливые — могли принадлежать только Борису.
— Ты знал, мерзавец, знал! — страшно гремел гневный голос Листера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22