Потом приехал Дубкевич и повез их на хутор. Ехали они довольно долго, по шоссе, по ровным песчаным проселкам, снова по шоссе — мимо чистеньких рощиц без подлеска, холмов, поросших лещиной, живописных деревень и не столь живописных городков. Перекусить остановились в придорожном кафе, на которое жестом Ильича указывал стоящий у дороги деревянный леший.
— Правильной дорогой идете, товарищи! — прокомментировал Дубкевич.
Вторая сучковатая рука лешего была полусогнута, ладошка кокетливо растопырена, большой и указательный пальцы, вытянутые параллельно, показывали, очевидно, ту дозу, которую рекомендовалось в данном кафе принять в свое удовольствие. Доза получалась умеренная.
— Русский леший показал бы иначе, — заметила Таня и изобразила, выставив большой палец вверх и оттопырив мизинец.
— Каждому свое, — философски сказал Дубкевич. — Впрочем, у нас тоже своих пьяниц хватает.
После великолепных горячих булочек и кофе со сливками стало совсем весело.
— Листья желтые над городом кружатся, — запел вдруг, сидя за рулем, Дубкевич. Голос у него оказался чистый, приятный. — Подхватывайте, мадам.
Хутор Дубкевича представлял собой настоящую барскую усадьбу, с подъездной аллеей, широченной лужайкой перед домом, портиком с двумя деревянными колоннами, внешней галереей во весь второй этаж и желтым резным фронтоном, на котором был изображен стоящий на задних лапах медведь на фоне солнца с лучами. По обе стороны тянулись боковые пристройки — потом Таня с Павлом узнали, что в левой, примыкавшей к дому, располагалось жилище «экономок», некое подобие музейной горницы, заставленной разного рода традиционной утварью, от прялок до колыбелек, и вполне современные жилые комнаты со всеми удобствами. В пристройках справа, расположенных чуть в отдалении, находились действующие маслобойня, пивоварня и коптильня. Позади них виднелись деревенские домики. Покупая в свое время «хутор», Дубкевич купил и эти давно заброшенные постройки, отремонтировал их и теперь сдавал крестьянам в аренду, которую они платили произведенными продуктами. За домиком «экономок» раскинулся фруктовый сад.
Сами «экономки» — две льноволосые белозубые красавицы в длинных белых платьях с цветными поясами — поджидали гостей на широком крыльце. Они поклонились в пояс сначала Дубкевичу, а потом Тане с Павлом и поднесли каравай на расшитом рушнике. Каждый отломил по кусочку.
— Какая прелесть! — сказала Таня.
— Мы здесь чтим традиции, — ответил гордо Дубкевич — К сожалению, завтра рано утром я уеду, но через три дня буду обязательно.
— Почему именно через три?
— Праздник, — лаконично сказал Дубкевич. По случаю приезда дорогих гостей Мирдза и Валда — так звали «экономок» — быстренько затопили баню и от души напарили их, сначала Таню, а потом и Дубкевича с Павлом.
Тому было страшно неловко, что его хлещут веником, разминают, мылят и поливают водой почти незнакомые и совершенно обнаженные красавицы. Дубкевич же, привычный к таким процедурам, только покрякивал довольно и размягченным голосом давал короткие указания по-латышски.
— Сейчас квасом парку поддадут, — сказал он лежавшему на соседнем полке Павлу. — Хорошо, да?
— Да, — сказал Павел и прикрыл глаза: в этот момент над ним склонилась Мирдза, почти касаясь его своей пышной розовой грудью. Дубкевич хохотнул и шлепнул Мирдзу пониже спины.
— Нравится? — спросил он Павла. — Выбирай любую. Мне не жалко.
— Спасибо, у меня уже есть, — легко ответил Павел, но при этом ощутил внутри, несмотря на весь банный жар, какой-то холодок.
— Смотри. Жизнь — она одна. Всего попробовать надо.
Наутро Дубкевич уехал в Ригу, и молодые супруги оказались предоставлены сами себе. Утром Таня договаривалась с кем-нибудь из «экономок», к какому времени подавать обед, а потом они шли купаться, кататься на лодочке, гуляли по лесам, собирая щавель и первую землянику. Побывали они и в деревне, жители которой приветливо им улыбались, с радостью показывали свое хозяйство, норовили угостить чем-нибудь вкусненьким. По-русски все они, включая и молодежь, почти не говорили. Даже Мирдза и Валда понимали сказанное Таней и Павлом с трудом. Поначалу он даже принял их странную русскую речь за латышскую. Исключение составлял только Гирт, сын пасечника, с которым они побывали на ночной рыбалке.
Покой и отрада этих мест бальзамом вливались в душу Павла. «Наверное, именно здесь и именно так надо жить, как живут эти люди, — бесхитростно, благостно, в чистых трудах, среди чистой природы... Эх, бросить бы все к чертовой матери, купить домик в этой деревеньке, поселиться здесь с Таней, завести корову, лодку, несколько ульев. Язык выучить».
Несколько раз на дню он ловил себя на подобных мыслях, но с Таней ими не делился — она не любила пустых мечтаний, а он прекрасно отдавал себе отчет, что в реальность претворять эти мечты не станет. И не хочет. Через три дня, как и обещал, вернулся Дубкевич.
— Что у нас по программе? — спросил его за обедом Павел.
— Лиго, — ответил Дубкевич. — Янов день сегодня.
— Ой ли? — хитро прищурилась Таня. — День Купалы завтра, а сегодня — ночь купальская.
— Правильно, — удивился Дубкевич.
— Обряды везде одинаковы, — пожала плечами Таня. Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними — прохладная вода: нырни, умойся — и вернешь себе потерянное. Что потерянное — неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. «Рви и беги», — что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая — на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась...
С вечера чувствовалась суета и радостное возбуждение в лицах. Дубкевич устроил Таню и Павла в моторке, и они покатили через озеро на какой-то островок далеко за устьем впадающей в озеро реки. Островок порос обильными травами, тростником и перелесками. Там их ожидала компания в меру шумная, сдержанная балтийским немногословием. Мужчины по-деловому направились за хворостом для купальского костра. Женщины с бесцветными холодными глазами вовлекли Таню в собирание цветов.
— Потом сумрак будет, — пояснила Инга Сабляустене, родственница Валды, специально приехавшая сегодня из Резекне.
Полевые цветы собирались на венки, и Таня быстро вошла в раж.
— А это что? — спрашивала она у Инги.
— Это не надо. У нас его зовут ведьмин глазок. Но Тане стало жаль бросать этот желтенький пятилистник, и она решила вплести его в свой венок, никому не показывая.
Мужчины разжигали костер. Крупный, с рыжими волосами на загорелых руках Гирт рассказывал про цвет папоротника, который, по легенде, надо найти в грядущую ночь. Если найдется счастливчик и выпадет удача, это еще полдела.
— Надо донести до дома, — говорил он с сильным акцентом, — но так, чтобы не оглянуться. В дороге все черти и злые духи будут звать да останавливать. Нельзя. Даже если голосом ребенка родного позовут или бабушки. Не обернись.
— А то что будет? — зачарованно спросил Павел. Ему ответил Дубкевич:
— Превратят в пень трухлявый.
Все рассмеялись. Только Таня серьезно спросила:
— А зачем?
— Что зачем?
— Цвет папоротника. Что будет, если донести до дома?
— Будешь язык птиц и зверей земных понимать. Может, и другие тайны, — задумчиво и пристально глядя в глаза собеседнице, сказал Дубкевич.
«Сорву», — решила Таня и знала, что сорвет.
Потом водили хоровод вокруг костра. Пели заунывные песни. А к полуночи заметно поднялось возбуждение. Прыгали через костер. Павел, перепрыгнув, тут же вспоминал, что не успел загадать желание, а Таня умудрилась на лету подпалить край юбки, даже не обжегшись. Казалось, что она могла бы и на углях танцевать голыми ногами. В золотистых глазах светились искры костра, вспыхивая и зажигаясь снова и снова. Она хохотала как безумная, и когда изрядно подвыпившие мужчины начали обливать женщин и друг друга водой из котелка, фляг, ладоней, она первой скинула начисто одежку и под одобрительные вопли, будто всю жизнь знала обряд, кинулась нагая в воду.
Когда собрались у костра, Дубкевич достал новые пивные литры, и по кругу двинулась кружка. Руки тянулись за вяленой рыбехой.
— Я в лесок, — произнесла Таня.
— За папоротником? — уже осоловело спросил Павел. — Чушь это. Ботаникам давно известно, что папоротник не цветет.
— А это посмотрим, — сказала Таня и двинулась к темному перелеску.
В свете луны она слабо разбирала тропу. Шла больше по наитию, чутьем выделяя лохматый хвощ и ушастый папоротник. Вдруг она задохнулась от открывшейся ей залитой лунным светом мерцающей и бьющей горькими пряными запахами поляны. Она вошла в тот лунный круг, медленно легла и вдохнула полной грудью. Ее томило. Слабый ветерок закрыл ее травами и запахами. Томительная боль, сладкая как эти ароматы, сдавила где-то в животе.
— Ветры вы ветрующие, — шепотом произнесла она и медленно поднялась.
Ветер пробежал по травам. По краю поляны заколосилась белая, серебристо-белая волна. Таня пошла туда. И тут, на стыке травного цветения и лесочка, она увидела папоротниковые заросли. Вдруг колыхнулась лапа, и Таня заметила в ней цветок. Она тихо, на цыпочках, подошла, осторожно ухватила всей пятерней папоротник с цветком и резким движением рванула на себя.
Из леса она шла, ничего не слыша, кроме коростеля.
Только лунный свет и ветерок ласкали ее. В руке был крепко зажат цветок бессмертника, застрявший между папоротниковыми лепестками, и она знала, что это — тот самый цвет.
— Таня, я... я давно ждал этой минуты... я видел тебя сегодня и окончательно понял, что... что не могу без тебя.
Таня опалила его блеском золотистых глаз. Грудь ее медленно вздымалась.
— Прочь с моей дороги, Дубкевич! Прочь, а то пожалеешь.
Он опустился на колени, ловя подол ее сарафана.
— Я не могу без тебя, — повторил он. — Я отдам тебе все, все, что захочешь. Только будь моей.
— Глупец, ты сам не понимаешь, чего просишь! Он поднял глаза и увидел, что по подбородку у Тани течет струйка крови — она закусила губу.
— Я разведусь с Кристиной. Мой дом в Риге, дом в Юрмале, этот хутор — все будет твое!
— То, что дашь мне ты, будет мне не нужно. То, что дам тебе я, погубит тебя! — крикнула Таня. — Пойми, идиот! Изменить что-то потом будет мне не под силу.
— Умоляю тебя! Ты так прекрасна.
Она улыбнулась. В глазах ее зажегся безумный огонек.
— Хорошо. Ты сам это выбрал. Запомни, не я хотела твоей погибели, а сила, которая идет через меня и над которой я не властна! Ну, беги со всех ног! Даю тебе последний шанс.
— Я хочу тебя! — прохрипел Дубкевич, хватая ее за ноги и покрывая их влажными поцелуями.
— Так получай же! — Отпихнув от себя Дубкевича, она стала срывать с себя сарафан. Открывающееся тело светилось нездешним светом. Дубкевич охнул, зажмурился и рванул на себе рубашку. На траву посыпались пуговицы.
Таня подбежала к нему, схватила его за ноги и буквально вытряхнула из брюк. Голый Дубкевич шлепнулся на траву.
— Бери, бери же! — Таня навалилась на него, обжигая его своим телом. Горячие губы властно припали к его губам. Горячая ладонь зацепила его между ног.
— О-о-о! — застонал Дубкевич, взмывая к вершинам блаженства и муки. — О-о-о!
— Мой! — вскрикнула Таня...
Потом она поднялась с травы, огненным взглядом скользнула по лежащему в беспамятстве Дубкевичу, подхватила сарафан и, размахивая им, как знаменем, нагая, легко побежала вниз, к реке, откуда вновь доносились всплески, повизгивания, серебристый смех. Она с размаху кинулась в черную воду, и та, казалось, зашипела в этот миг.
Павлу виделось, что он — старая, волглая, мертвая коряга на дне черного болота. Ощущение полной гармонии со вселенной, состоящей, оказывается, из ряски, черной стоячей воды, мягко сосущего ила и редких, никуда не спешащих пузырей болотного газа. И еще чего-то там, за краями, неведомого, а стало быть, ненужного... Покой и отрада.
Его взяли за крепкий еще сучок и потянули туда, за край, к неведомому и ненужному. Он сопротивлялся, но много ли силы у мертвой коряги? Не хочу...
— Не хочу! — промычал он.
Сучок вдруг оказался его рукой, а тянула за него Таня. Павел поднял голову, посмотрел, смаргивая болотную пелену. Позади Тани стоял Гирт.
— Поднимайся, поднимайся! — категорично сказала Таня — Нашел где валяться, алконавт заслуженный! Ты посмотри, на кого ты только похож!
— Это ребята пошутили, — пояснил Гирт. — Ночь такая.
Ночью кто-то не поленился переодеть спящего, как полено, Павла в костюм огородного пугала, нахлобучить дырявую шляпу с рваными полями и пририсовать углем громадные бармалеевские усы. Утром выпала роса, все это хозяйство намокло, отяжелело.
— Скидывай с себя эту дрянь, вытирайся и переодевайся в сухое. Я тебя полночи ищу, хорошо Гирт догадался на Лысую гору подняться, нашел тебя, рассказал, где ты и в каком виде.
Она кинула лязгающему зубами Павлу полотенце, трусы и тренировочный костюм. Павел быстро вытерся и переоделся, хотя в голове продолжал стоять туман. Как он попал сюда? Что с ним было и отчего ему так холодно?
— На вот, приложись, — сказала Таня, протягивая ему фляжку. — А то продрог совсем.
— Что это? — спросил Павел.
— Яблочная водка, — сказала Таня. — Кальвадос по-курземски. Гирт говорит — незаменимо в подобных случаях.
— Это у нас часто бывает, — добавил Гирт. Павел хлебнул, закашлялся, продышался и хлебнул снова. Водка была резковатой, но действовала быстро. Через мгновение по телу пошла теплая волна...
— Надо же, — сказал он, отдавая фляжку Тане. — И как это меня угораздило?
— Это Юзик, — сказал Гирт. — Нехорошая шутка. Нельзя так, особенно с гостями, не знающими наше пиво. Опозорил деревню. Я с ним уже поговорил. Дня три не встанет.
— А пугалом тоже он нарядил? — спросила Таня.
— Может, он, а может, не он. Ночь такая. Нечистая сила гуляет. Сейчас в деревне очень интересно...
— Оклемался? — спросила Таня Павла.
— Вполне. Даже аппетит прорезался. Только в голове еще немного...
— Это пройдет, — успокоил Гирт.
— Может, тогда пойдем вкруговую, через деревню? Посмотрим, что там.
В деревне нечистая сила повеселилась изрядно. Старый Юргис, проснувшись, не обнаружил вокруг своего дома забора. Стояли одни ворота с намалеванной на них чертовой харей. Забор этот нашел сосед его Айзиньш — у себя в гараже, сложенным по жердочке. Зато не нашел там своего старого «Москвича», который неизвестно как оказался в чистом поле, разукрашенный длинными стеблями камыша. У старой Евы переодели пугало — в ее же кружевную ночную сорочку и чепец, — а корову загнали на крышу сарая, где бедное животное стояло и орало, как писали в старинных романах, нечеловеческим голосом. У курку лихи Смилдыни две грядки свеклы и грядка моркови вдруг стали расти корешками вверх, а полудурок Янис, известный больше под кличкой Наркоша, ходил по деревне и орал почище Евиной коровы — кто-то выкопал у него на делянке весь мак и аккуратно заменил его еловыми веточками. Равнодушных и спокойных в это утро не было. Все бегали, суетились, ругались, подсчитывали убытки, хохотали. Полюбовавшись на это зрелище, Таня, Гирт и Павел заглянули на пасеку, к Гиртову отцу, попили молочка с медом, посидели, посмеялись байкам пасечника в переводе Гирта. Павел еще пару раз приложился к фляжке и ожил совсем. Ближе к полудню Таня с Павлом поднялись, поблагодарили хозяина и его сына и отправились на хутор, пожелать доброго утра Дубкевичу и «экономкам».
На крыльце их ждала зареванная, трясущаяся Валда. Увидев Таню, она подбежала к ней, бросилась на грудь и принялась что-то лопотать, мешая русские и латышские слова. Павел, озадаченный и встревоженный, стоял в сторонке.
— Погоди, родная моя. Я что-то не пойму. Пойдем-ка в дом, ты мне все спокойненько расскажешь, — сказала Таня, обняв Валду за плечи и уводя ее в направлении «экономского» флигеля.
Павел нервно закурил. Через три сигареты из флигеля вышла Таня и решительно направилась к нему.
— Собирайся, — сказала она. — Мы уезжаем. Валду я напоила валерьянкой на спирту и уложила, а Мирдзу отправила в деревню, договориться, чтобы довезли нас до станции.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Полет ворона'
1 2 3 4 5 6 7 8
— Правильной дорогой идете, товарищи! — прокомментировал Дубкевич.
Вторая сучковатая рука лешего была полусогнута, ладошка кокетливо растопырена, большой и указательный пальцы, вытянутые параллельно, показывали, очевидно, ту дозу, которую рекомендовалось в данном кафе принять в свое удовольствие. Доза получалась умеренная.
— Русский леший показал бы иначе, — заметила Таня и изобразила, выставив большой палец вверх и оттопырив мизинец.
— Каждому свое, — философски сказал Дубкевич. — Впрочем, у нас тоже своих пьяниц хватает.
После великолепных горячих булочек и кофе со сливками стало совсем весело.
— Листья желтые над городом кружатся, — запел вдруг, сидя за рулем, Дубкевич. Голос у него оказался чистый, приятный. — Подхватывайте, мадам.
Хутор Дубкевича представлял собой настоящую барскую усадьбу, с подъездной аллеей, широченной лужайкой перед домом, портиком с двумя деревянными колоннами, внешней галереей во весь второй этаж и желтым резным фронтоном, на котором был изображен стоящий на задних лапах медведь на фоне солнца с лучами. По обе стороны тянулись боковые пристройки — потом Таня с Павлом узнали, что в левой, примыкавшей к дому, располагалось жилище «экономок», некое подобие музейной горницы, заставленной разного рода традиционной утварью, от прялок до колыбелек, и вполне современные жилые комнаты со всеми удобствами. В пристройках справа, расположенных чуть в отдалении, находились действующие маслобойня, пивоварня и коптильня. Позади них виднелись деревенские домики. Покупая в свое время «хутор», Дубкевич купил и эти давно заброшенные постройки, отремонтировал их и теперь сдавал крестьянам в аренду, которую они платили произведенными продуктами. За домиком «экономок» раскинулся фруктовый сад.
Сами «экономки» — две льноволосые белозубые красавицы в длинных белых платьях с цветными поясами — поджидали гостей на широком крыльце. Они поклонились в пояс сначала Дубкевичу, а потом Тане с Павлом и поднесли каравай на расшитом рушнике. Каждый отломил по кусочку.
— Какая прелесть! — сказала Таня.
— Мы здесь чтим традиции, — ответил гордо Дубкевич — К сожалению, завтра рано утром я уеду, но через три дня буду обязательно.
— Почему именно через три?
— Праздник, — лаконично сказал Дубкевич. По случаю приезда дорогих гостей Мирдза и Валда — так звали «экономок» — быстренько затопили баню и от души напарили их, сначала Таню, а потом и Дубкевича с Павлом.
Тому было страшно неловко, что его хлещут веником, разминают, мылят и поливают водой почти незнакомые и совершенно обнаженные красавицы. Дубкевич же, привычный к таким процедурам, только покрякивал довольно и размягченным голосом давал короткие указания по-латышски.
— Сейчас квасом парку поддадут, — сказал он лежавшему на соседнем полке Павлу. — Хорошо, да?
— Да, — сказал Павел и прикрыл глаза: в этот момент над ним склонилась Мирдза, почти касаясь его своей пышной розовой грудью. Дубкевич хохотнул и шлепнул Мирдзу пониже спины.
— Нравится? — спросил он Павла. — Выбирай любую. Мне не жалко.
— Спасибо, у меня уже есть, — легко ответил Павел, но при этом ощутил внутри, несмотря на весь банный жар, какой-то холодок.
— Смотри. Жизнь — она одна. Всего попробовать надо.
Наутро Дубкевич уехал в Ригу, и молодые супруги оказались предоставлены сами себе. Утром Таня договаривалась с кем-нибудь из «экономок», к какому времени подавать обед, а потом они шли купаться, кататься на лодочке, гуляли по лесам, собирая щавель и первую землянику. Побывали они и в деревне, жители которой приветливо им улыбались, с радостью показывали свое хозяйство, норовили угостить чем-нибудь вкусненьким. По-русски все они, включая и молодежь, почти не говорили. Даже Мирдза и Валда понимали сказанное Таней и Павлом с трудом. Поначалу он даже принял их странную русскую речь за латышскую. Исключение составлял только Гирт, сын пасечника, с которым они побывали на ночной рыбалке.
Покой и отрада этих мест бальзамом вливались в душу Павла. «Наверное, именно здесь и именно так надо жить, как живут эти люди, — бесхитростно, благостно, в чистых трудах, среди чистой природы... Эх, бросить бы все к чертовой матери, купить домик в этой деревеньке, поселиться здесь с Таней, завести корову, лодку, несколько ульев. Язык выучить».
Несколько раз на дню он ловил себя на подобных мыслях, но с Таней ими не делился — она не любила пустых мечтаний, а он прекрасно отдавал себе отчет, что в реальность претворять эти мечты не станет. И не хочет. Через три дня, как и обещал, вернулся Дубкевич.
— Что у нас по программе? — спросил его за обедом Павел.
— Лиго, — ответил Дубкевич. — Янов день сегодня.
— Ой ли? — хитро прищурилась Таня. — День Купалы завтра, а сегодня — ночь купальская.
— Правильно, — удивился Дубкевич.
— Обряды везде одинаковы, — пожала плечами Таня. Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними — прохладная вода: нырни, умойся — и вернешь себе потерянное. Что потерянное — неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. «Рви и беги», — что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая — на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась...
С вечера чувствовалась суета и радостное возбуждение в лицах. Дубкевич устроил Таню и Павла в моторке, и они покатили через озеро на какой-то островок далеко за устьем впадающей в озеро реки. Островок порос обильными травами, тростником и перелесками. Там их ожидала компания в меру шумная, сдержанная балтийским немногословием. Мужчины по-деловому направились за хворостом для купальского костра. Женщины с бесцветными холодными глазами вовлекли Таню в собирание цветов.
— Потом сумрак будет, — пояснила Инга Сабляустене, родственница Валды, специально приехавшая сегодня из Резекне.
Полевые цветы собирались на венки, и Таня быстро вошла в раж.
— А это что? — спрашивала она у Инги.
— Это не надо. У нас его зовут ведьмин глазок. Но Тане стало жаль бросать этот желтенький пятилистник, и она решила вплести его в свой венок, никому не показывая.
Мужчины разжигали костер. Крупный, с рыжими волосами на загорелых руках Гирт рассказывал про цвет папоротника, который, по легенде, надо найти в грядущую ночь. Если найдется счастливчик и выпадет удача, это еще полдела.
— Надо донести до дома, — говорил он с сильным акцентом, — но так, чтобы не оглянуться. В дороге все черти и злые духи будут звать да останавливать. Нельзя. Даже если голосом ребенка родного позовут или бабушки. Не обернись.
— А то что будет? — зачарованно спросил Павел. Ему ответил Дубкевич:
— Превратят в пень трухлявый.
Все рассмеялись. Только Таня серьезно спросила:
— А зачем?
— Что зачем?
— Цвет папоротника. Что будет, если донести до дома?
— Будешь язык птиц и зверей земных понимать. Может, и другие тайны, — задумчиво и пристально глядя в глаза собеседнице, сказал Дубкевич.
«Сорву», — решила Таня и знала, что сорвет.
Потом водили хоровод вокруг костра. Пели заунывные песни. А к полуночи заметно поднялось возбуждение. Прыгали через костер. Павел, перепрыгнув, тут же вспоминал, что не успел загадать желание, а Таня умудрилась на лету подпалить край юбки, даже не обжегшись. Казалось, что она могла бы и на углях танцевать голыми ногами. В золотистых глазах светились искры костра, вспыхивая и зажигаясь снова и снова. Она хохотала как безумная, и когда изрядно подвыпившие мужчины начали обливать женщин и друг друга водой из котелка, фляг, ладоней, она первой скинула начисто одежку и под одобрительные вопли, будто всю жизнь знала обряд, кинулась нагая в воду.
Когда собрались у костра, Дубкевич достал новые пивные литры, и по кругу двинулась кружка. Руки тянулись за вяленой рыбехой.
— Я в лесок, — произнесла Таня.
— За папоротником? — уже осоловело спросил Павел. — Чушь это. Ботаникам давно известно, что папоротник не цветет.
— А это посмотрим, — сказала Таня и двинулась к темному перелеску.
В свете луны она слабо разбирала тропу. Шла больше по наитию, чутьем выделяя лохматый хвощ и ушастый папоротник. Вдруг она задохнулась от открывшейся ей залитой лунным светом мерцающей и бьющей горькими пряными запахами поляны. Она вошла в тот лунный круг, медленно легла и вдохнула полной грудью. Ее томило. Слабый ветерок закрыл ее травами и запахами. Томительная боль, сладкая как эти ароматы, сдавила где-то в животе.
— Ветры вы ветрующие, — шепотом произнесла она и медленно поднялась.
Ветер пробежал по травам. По краю поляны заколосилась белая, серебристо-белая волна. Таня пошла туда. И тут, на стыке травного цветения и лесочка, она увидела папоротниковые заросли. Вдруг колыхнулась лапа, и Таня заметила в ней цветок. Она тихо, на цыпочках, подошла, осторожно ухватила всей пятерней папоротник с цветком и резким движением рванула на себя.
Из леса она шла, ничего не слыша, кроме коростеля.
Только лунный свет и ветерок ласкали ее. В руке был крепко зажат цветок бессмертника, застрявший между папоротниковыми лепестками, и она знала, что это — тот самый цвет.
— Таня, я... я давно ждал этой минуты... я видел тебя сегодня и окончательно понял, что... что не могу без тебя.
Таня опалила его блеском золотистых глаз. Грудь ее медленно вздымалась.
— Прочь с моей дороги, Дубкевич! Прочь, а то пожалеешь.
Он опустился на колени, ловя подол ее сарафана.
— Я не могу без тебя, — повторил он. — Я отдам тебе все, все, что захочешь. Только будь моей.
— Глупец, ты сам не понимаешь, чего просишь! Он поднял глаза и увидел, что по подбородку у Тани течет струйка крови — она закусила губу.
— Я разведусь с Кристиной. Мой дом в Риге, дом в Юрмале, этот хутор — все будет твое!
— То, что дашь мне ты, будет мне не нужно. То, что дам тебе я, погубит тебя! — крикнула Таня. — Пойми, идиот! Изменить что-то потом будет мне не под силу.
— Умоляю тебя! Ты так прекрасна.
Она улыбнулась. В глазах ее зажегся безумный огонек.
— Хорошо. Ты сам это выбрал. Запомни, не я хотела твоей погибели, а сила, которая идет через меня и над которой я не властна! Ну, беги со всех ног! Даю тебе последний шанс.
— Я хочу тебя! — прохрипел Дубкевич, хватая ее за ноги и покрывая их влажными поцелуями.
— Так получай же! — Отпихнув от себя Дубкевича, она стала срывать с себя сарафан. Открывающееся тело светилось нездешним светом. Дубкевич охнул, зажмурился и рванул на себе рубашку. На траву посыпались пуговицы.
Таня подбежала к нему, схватила его за ноги и буквально вытряхнула из брюк. Голый Дубкевич шлепнулся на траву.
— Бери, бери же! — Таня навалилась на него, обжигая его своим телом. Горячие губы властно припали к его губам. Горячая ладонь зацепила его между ног.
— О-о-о! — застонал Дубкевич, взмывая к вершинам блаженства и муки. — О-о-о!
— Мой! — вскрикнула Таня...
Потом она поднялась с травы, огненным взглядом скользнула по лежащему в беспамятстве Дубкевичу, подхватила сарафан и, размахивая им, как знаменем, нагая, легко побежала вниз, к реке, откуда вновь доносились всплески, повизгивания, серебристый смех. Она с размаху кинулась в черную воду, и та, казалось, зашипела в этот миг.
Павлу виделось, что он — старая, волглая, мертвая коряга на дне черного болота. Ощущение полной гармонии со вселенной, состоящей, оказывается, из ряски, черной стоячей воды, мягко сосущего ила и редких, никуда не спешащих пузырей болотного газа. И еще чего-то там, за краями, неведомого, а стало быть, ненужного... Покой и отрада.
Его взяли за крепкий еще сучок и потянули туда, за край, к неведомому и ненужному. Он сопротивлялся, но много ли силы у мертвой коряги? Не хочу...
— Не хочу! — промычал он.
Сучок вдруг оказался его рукой, а тянула за него Таня. Павел поднял голову, посмотрел, смаргивая болотную пелену. Позади Тани стоял Гирт.
— Поднимайся, поднимайся! — категорично сказала Таня — Нашел где валяться, алконавт заслуженный! Ты посмотри, на кого ты только похож!
— Это ребята пошутили, — пояснил Гирт. — Ночь такая.
Ночью кто-то не поленился переодеть спящего, как полено, Павла в костюм огородного пугала, нахлобучить дырявую шляпу с рваными полями и пририсовать углем громадные бармалеевские усы. Утром выпала роса, все это хозяйство намокло, отяжелело.
— Скидывай с себя эту дрянь, вытирайся и переодевайся в сухое. Я тебя полночи ищу, хорошо Гирт догадался на Лысую гору подняться, нашел тебя, рассказал, где ты и в каком виде.
Она кинула лязгающему зубами Павлу полотенце, трусы и тренировочный костюм. Павел быстро вытерся и переоделся, хотя в голове продолжал стоять туман. Как он попал сюда? Что с ним было и отчего ему так холодно?
— На вот, приложись, — сказала Таня, протягивая ему фляжку. — А то продрог совсем.
— Что это? — спросил Павел.
— Яблочная водка, — сказала Таня. — Кальвадос по-курземски. Гирт говорит — незаменимо в подобных случаях.
— Это у нас часто бывает, — добавил Гирт. Павел хлебнул, закашлялся, продышался и хлебнул снова. Водка была резковатой, но действовала быстро. Через мгновение по телу пошла теплая волна...
— Надо же, — сказал он, отдавая фляжку Тане. — И как это меня угораздило?
— Это Юзик, — сказал Гирт. — Нехорошая шутка. Нельзя так, особенно с гостями, не знающими наше пиво. Опозорил деревню. Я с ним уже поговорил. Дня три не встанет.
— А пугалом тоже он нарядил? — спросила Таня.
— Может, он, а может, не он. Ночь такая. Нечистая сила гуляет. Сейчас в деревне очень интересно...
— Оклемался? — спросила Таня Павла.
— Вполне. Даже аппетит прорезался. Только в голове еще немного...
— Это пройдет, — успокоил Гирт.
— Может, тогда пойдем вкруговую, через деревню? Посмотрим, что там.
В деревне нечистая сила повеселилась изрядно. Старый Юргис, проснувшись, не обнаружил вокруг своего дома забора. Стояли одни ворота с намалеванной на них чертовой харей. Забор этот нашел сосед его Айзиньш — у себя в гараже, сложенным по жердочке. Зато не нашел там своего старого «Москвича», который неизвестно как оказался в чистом поле, разукрашенный длинными стеблями камыша. У старой Евы переодели пугало — в ее же кружевную ночную сорочку и чепец, — а корову загнали на крышу сарая, где бедное животное стояло и орало, как писали в старинных романах, нечеловеческим голосом. У курку лихи Смилдыни две грядки свеклы и грядка моркови вдруг стали расти корешками вверх, а полудурок Янис, известный больше под кличкой Наркоша, ходил по деревне и орал почище Евиной коровы — кто-то выкопал у него на делянке весь мак и аккуратно заменил его еловыми веточками. Равнодушных и спокойных в это утро не было. Все бегали, суетились, ругались, подсчитывали убытки, хохотали. Полюбовавшись на это зрелище, Таня, Гирт и Павел заглянули на пасеку, к Гиртову отцу, попили молочка с медом, посидели, посмеялись байкам пасечника в переводе Гирта. Павел еще пару раз приложился к фляжке и ожил совсем. Ближе к полудню Таня с Павлом поднялись, поблагодарили хозяина и его сына и отправились на хутор, пожелать доброго утра Дубкевичу и «экономкам».
На крыльце их ждала зареванная, трясущаяся Валда. Увидев Таню, она подбежала к ней, бросилась на грудь и принялась что-то лопотать, мешая русские и латышские слова. Павел, озадаченный и встревоженный, стоял в сторонке.
— Погоди, родная моя. Я что-то не пойму. Пойдем-ка в дом, ты мне все спокойненько расскажешь, — сказала Таня, обняв Валду за плечи и уводя ее в направлении «экономского» флигеля.
Павел нервно закурил. Через три сигареты из флигеля вышла Таня и решительно направилась к нему.
— Собирайся, — сказала она. — Мы уезжаем. Валду я напоила валерьянкой на спирту и уложила, а Мирдзу отправила в деревню, договориться, чтобы довезли нас до станции.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Полет ворона'
1 2 3 4 5 6 7 8